ТРИ ГИТАРЫ
— Пора познакомить тебя с Окуджавой, — сказал поэт Олег Хлебников, который дружил с ним уже несколько лет и любил всё решать за меня. — Давай на Новый год?
Он вырядился булгаковским котом, наши жены — Цыганкой и Снегурочкой, я — как бы жертвенным рождественским кроликом в парике и с плюшевыми ушами.
В таком идиотском виде мы пошли поздравлять поэтов. Дарить им подарки, вроде расчесок, дешевых пепельниц и лака для волос.
От Левитанских с их пирогами мы спустились к Самойловым, нас приняли благосклонно. А потом пошли к другому дому, где жил Окуджава.
Дверь открыла мрачная Ольга. Не поздоровавшись с нами, крикнула в глубину квартиры:
— Булат, это, наверное, к тебе!
Ей было от чего мрачнеть. Вся Москва знала о романе Булата с Наташей Горленко, младше его на 31 год. Он ее боготворил. Они выступали вместе. И жена Ольга Арцимович знала. Семья оказалась на грани развода.
А тут мы, ряженые, нетрезвые, с мешком и шуточками.
Уютный Окуджава притащил коньяк, и нам налили, как и положено угощать ряженых.
— Булат Шалвович, — сказал Олег, помахивая кошачьим хвостом и указывая на меня, — это Толя Головков. Помните, я вам рассказывал? Можно, он споет вам песню? Одну!
«Мне конец!» — пронеслось у меня в голове.
— Хорошо, конечно, — благосклонно согласился новогодний Окуджава.
Я не помню, как пел в прихожей. Вспотели руки, шапка с кроличьими ушами перекосилась. Окуджава терпеливо слушал, кивал, прислонившись к дверному косяку. И выпил с нами за праздник, подмигнув.
— Будь я проклят, — сказал я другу, когда мы вышли на мороз, шел второй час ночи. — На кой хрен ты заставил меня петь? Хорошо еще, что он нас сразу не выпер!
— Дурак, — сказал Олег. — Ты ему понравился! При малейшей фальши он бы и полкуплета не стал слушать, поверь!
Где бы мы потом ни встречались, Окуджава первым протягивал руку. Мы подружились. Я бывал у него на даче в Мичуринце и один, и с друзьями.
Когда Кремль затевал войну в Чечне, я попросил его подписать письмо писателей против бомбардировок Грозного.
— Вы наивный человек, Толя, — сказал Окуджава после того, как я зачитал ему текст, и он внес поправки. — Эти все равно не остановятся. — Но подписал.
Как-то мы отмечали день рождения поэта Марины Тарасовой, а она жила как раз напротив дома Окуджавы. И он появился у нее, оживленный, в безрукавке и сванке на голове, с бутылкой какого-то грузинского вина. Оглядев нашу маленькую компанию, неожиданно спросил меня:
Мы переглянулись. Это было неожиданно.
— Мы найдем, — сказал Олег. — Булат Шалвович, вы нас дождетесь?
И мы ринулись по знакомым в Переделкино. Но ни у кого инструмента не оказалось. Пришлось съездить в Москву.
— Теперь пойте, — сказал мне Окуджава, подмигнув.
— Я не посмею петь прежде вас, — выдавил я из себя.
— Глупости, — сказал Булат, — еще как посмеете!
После последнего аккорда повисло молчание.
Все ждали, что скажет Окуджава, но в тишине раздался его сухой голос, который требовательно произнес:
Одну за другой я спел несколько песен, ожидая разноса. Но старик молчал, склонив голову, слушал и улыбался каким-то своим мыслям.
— Может быть, теперь вы споете? — осторожно предложил Олег.
— Я давно уж не пою в компаниях.
Окуджаву обступили женщины: «Ну, пожалуйста!» И он смягчился. Я перестроил свою «Музиму» на семиструнку.
— Ну, хорошо, попробуем. — И моя гитара легла ему на колени. Вдруг он добавил: — Только договоримся так: я буду петь то, что попросит Толя.
Это была неслыханная честь. Знаю лишь, что подобного внимания от Булата удостаивались немногие, например, Вероника Долина. Я даже растерялся.
— Тогда, если можно, «В городском саду».
— Тяжелая штука, — заметил Булат, проведя по струнам. — Музыку сын писал, а он ведь, в отличие от меня, профессионал, пианист.
И перебирая струны, он начал негромким, чуть глуховатым голосом:
После дождичка небеса просторней,
В городском саду флейты да валторны,
Капельмейстеру хочется взлететь.
Когда я напомнил ему ранние, менее известные песни но те, которые мы всегда распевали в своей компании, он удивился. «Неистов и упрям, гори, огонь, гори...», «Мама, белая голубушка», «Фонарщик»? Некоторые слова мы хором ему подсказывали.
— Слушай, — шепнул мне Олег, — я давно Булата не видел таким. Он прямо светится.
В довершение Окуджава критически оглядел стол, на котором закончилось питье.
— А пойдемте ко мне? Оля в Москве. А у меня припрятана пара бутылочек.
И мы, подхватив гитару, побрели через дорогу, в его дом, который теперь стал музеем. Он достал немецкую водку «Gorbatschow». Многие думали, она названа в честь Михаила Сергеевича, но на самом деле, в честь Льва Леонтьевича Горбачева, русского эмигранта первой волны еще в 1921 году.
Я был счастлив: на моей гитаре играл сам Окуджава. Мастер с безукоризненной репутацией, с большим поэтическим даром, легенда. Человек, песни которого мы разучивали с магнитофона и знали наизусть, превратил именины Марины в настоящий праздник.
Три гитары, три сестры, три судьбы.
Одну было не велено продавать, и я сдержал слово. Другой гитарой пожертвовал для меня приятель, который вычеркнул из памяти юность вместе с ее ошибками. К струнам третьей прикасался Булат Окуджава.
Иной раз думаю, позвонить сыну, пусть бы снес эти гитары к мастерам, если целы еще, — там зашпаклевать, здесь подклеить, поставить новые струны. Да все не могу собраться.