1. Евгений Абезгауз

Что остается от трудов наших

Я писала о нем и много и часто, что было непросто. Я никогда не задавала ему тех вопросов, которые могли бы его задеть. Я никогда не переходила ту черту, за которой кончалась… игра. Именно потому, что дружили.
Он предпочитал прятаться за ролью щедрого, пьющего и поющего барина, хозяина цветущего имения. Казалось, вся его беспечная жизнь пролетела — помимо создания шедевров — в бесконечных застольях с баней, джакузи, солянкой, "баркановкой". Он хотел, чтобы всем так казалось. Постоянный шум заглушал и топил неизбывную, какую-то детскую неуверенность…
Публикую свою статью с тяжелым сердцем, потому что не сказано больше, чем сказано. И потому что слышу Женьку:
—Аграчева! Давай ты не будешь вот так сидеть с умным лицом и разговаривать, как журналист с художником. Давай мы выпьем и будем играть, как будто ты известный журналист, а я великий художник…
…

Когда-то Евгения Абезгауза, удостоенного почетной грамоты ордена "Кентуккийский полковник" за вклад в американскую культуру, почетного гражданина двух штатов США, называли Улиссом, прославившимся отвагой и хитростью. И хоть греческий муж проигрывал в популярности, уподобление не было вовсе несправедливо. Написав трогательных евреев, не отбрасывающих теней на русских просторах, - известную серию, ряд шедевров которой, прорвав завесу векового смущения, продемонстрировал тождество местечковых и библейских истин, — Абезгауз организовал в Ленинграде и возглавил группу еврейских художников "Алеф". Первая выставка этой группы прошла на его квартире в 1975 году. После чего экспозиция отправилась в странствие по Америке и Канаде, где заговорили о возрождении еврейского искусства России.
Слава художника катилась, не зная преград, в то время как один за другим исчезали товарищи: кто — в объятиях богинь, кто — в объятия гибельных водоворотов.
Увлекаясь концепцией Екклесиаста, провозгласившего "Все — суета сует", Абезгауз создал новую серию, продолжающую, впрочем, старую, но куда более театрализованную, предоставив своим героям возможность отправиться в погоню за счастьем, а зрителям — наблюдать его призрачность.
Многим поклонникам более по душе цикл работ под названием "Мир покоя". Очарованные совершенством и безукоризненной гладкостью шаров и прочих объемов, покоящихся в мировом пространстве, суженном до размера холстов, биографы Абезгауза обнаружили предпринятую живописцем попытку побега от суеты к равновесию.

…Оставим до поры творчество Абезгауза, где все так подозрительно гладко, что даже ленивый обнаружит себя вовлеченным в неведомую игру.
Вернемся к биографии. Родился в городе на Неве, рос в послевоенном дворе. Воображение услужливо рисует нам образ болезненного, ранимого еврейского мальчика, истязающего врученную родными скрипку и мечтающего о боксерских перчатках.
Самому Абезгаузу помнятся следующие подробности: курить бросил со всем двором в семь лет, в десятилетнем возрасте полюбил солянку, в тринадцать — обнаружил себя в синагоге. Какое-то время было потрачено на обучение разным премудростям в институте имени Бонч-Бруевича, затем — на обеспечение электричеством необжитых просторов российской земли.

Дальнейший период жизни описан весьма подробно современниками художника. Описания изобилуют лестными эпитетами в адрес героя. Помимо Улисса его величали Мэтром и Президентом. Подвигов его не счесть. Так, вспоминают, как он, увидев на выставке, проходившей в его квартире, милиционера, утер усы, на которых еще виднелись остатки щей, и той же рукой подхватив стража порядка под локоток, предложил ему сфотографироваться, поменявшись головными уборами. Упоминаются всяческие спортивные достижения. Вот, однако, и любопытный факт: отправившись в байдарочные путешествие по горным рекам, наш герой по ряду причин лишился продуктовых запасов и обмундирования. Месяц с лишним он, без еды и воды, выбирался из безлюдных мест, а выбравшись, частично потерял память.

Бесчисленные легенды, обязанные своим появлением на свет многочисленным авторам, странным образом все несут на себе печать постмодерна: свободная композиция, приправленная каплей китча и парой-тройкой цитат.

Что до интимной жизни, то история о ней умалчивает. Известно, что Абезгауз всегда был женат на прекрасной женщине, с которой, что примечательно, связано и его первое детское воспоминание: "Мне было три года, когда меня вывезли из блокадного Ленинграда в Сибирь, а рядом с моим домом расположился детский сад, с которым была эвакуирована Наташенька".
Впрочем, из свадьбы своей Абезгауз умудрился устроить хепенинг, предложив любимой невесте вместо мраморной лестницы дворца бракосочетаний утлый плот, и марлю — вместо фаты. Бурные ветры улеглись, присмиренные нежным взором избранницы. Плот устоял и продемонстрировал несокрушимость.

Несмотря на очевидность этого факта, мемуары друзей запечатлели Абезгауза в образе Сатира и сердцееда.
Гениальность ему приписывали столь же часто, сколь и цинизм.
И черт ногу сломит, разбираясь, где правда, а где игра. Не раз пытались друзья определить, наконец, что скрывается за ироничной улыбкой, но отступали.
"Мне никогда не узнать, — написал Саша Окунь ("22", N 82, 1992), — что ты думал о нас на самом деле: слегка презирал? Был безразличен? А может быть, по-своему заботился о нас, как капитан расчетливо заботится о своих гребцах? Ты пользовал нас, а мы, завороженные, позволяли тебе это делать… Я часто спорил с тобой, возмущаясь твоим самоуправством, твоими спекуляциями и уловками. Сегодня я признаю свою неправоту, глупую ханжескую щепетильность зеленого юнца. На пустынном песке умолчаний и недомолвок, из легенд и сказок, блефа, пошлости, китча и иллюзий ты выстроил замок, и люди, удостоившиеся в нем побывать, навеки сохранили горделивое ощущение счастья быть принятым в царских чертогах".

Беседуя с журналистами, Абезгауз старательно забивает их головы терминологией, почерпнутой им из предыдущих статей о нем же, и остается при этом вполне довольным беседой.
На вопрос, что же он с такой тщательностью скрывает, он отвечает, не претендуя на оригинальность, что тайны его уйдут вместе с ним в могилу.
Тема смерти, к слову, столь часто присутствует в его речах, что ее очертания приобрели лубочность и театральность, созвучную произведениями живописи. С временем Абезгауз обращается так небрежно, будто давно пребывает в пространстве, обеспечившем ему бессмертие.

Бессмертие его имени действительно обеспечили престижные каталоги. В частности, в 1995 году в Лос-Анджелесе была издана "История еврейского искусства от Первого храма до наших дней", где работы Евгения Абезгауза — единственного среди ныне живущих рожденных в России художников — представляют двадцатый век.
Однозначно знаменит, безусловно успешен. Почему же вокруг созданных им картин так много шума, сомнений и беспокойства?
Бессмысленно вроде ломиться в закрытую дверь. Но можно, привстав на цыпочки, дотянуться до зарешеченного оконца.

Попробуем все сначала.
Он написал евреев и, удивленный собственной нежностью, которую, как вытекает из воспитания, не должно герою выставлять напоказ, залакировал ее и заслонил цитатами из Екклесиаста. Но текст, материализовавшись, переступил отведенные ему границы и сполз с полотна, направившись ровнехонько к сердцу чуткого живописца. А тот, заняв оборону, отразил атаку противника и довел иллюстрации к тексту до парадокса. Чтобы ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах никто никогда не узнал об истинных переживаниях Абезгауза.
"Мир покоя" художника хранит все, что угодно, но не покой. В безупречных объемах, как в колбах, он закатал с исключительной тщательностью те самые переживания, которые с самого детства велено было прятать от чужих глаз. И хитро улыбнулся, оставив человечество довольствоваться красотой и выверенностью композиции. То, что принимается за свечение, — обман, ибо художник профессионально работает с цветом.

Пока народ раскупал картины и рукоплескал, Абезгауз возводил дома-крепости. А вокруг дома — сад, а вокруг сада — лес.
Позже ли, раньше ли, но случился прокол — в серии "Мир покоя" появилась картина "Воспоминания о Синае", где никаким цветом не удалось затушевать пробившиеся теплоту, нежность, искренность, тревогу и боль. Искусствоведы когда-нибудь назовут эту вещь переломной. А психологи облегченно вздохнут, понимая, что, не случись прорыва, сердце бы этого "циника" разорвалось.

Здоровье его уберечь не удалось все равно. Но и прорвавшийся свет удержать было не под силу. Он растекся и залил золотом мир. Никто не видел ничего беззащитнее, трогательнее сочетания тоненького слоя золота с поверхностью огрубевшей от потрясений вселенной.
Обескураженный этим явлением, Абезгауз взялся за кисть и закрасил золотые полотна, поместив на них все, что требуют законы жанра.

…Что же дальше? А дальше придется, рискуя навлечь гнев поклонников, смыть мишуру и блеск, слой за слоем. Мне так видится. Ибо нет важнее того, что останется несмываемым. Мне так кажется. Нет важнее того, что проступит, когда всем покажется, что уже ничего не осталось.

← Интервью