5. Елена Камбурова
Я писала о Лене трижды, может, больше…
Что-то давно затерялось, что-то случилось найти. Не интервью, — ощущение от нашей встречи в моем старом доме, из прошлой жизни, где огромный балкон парил, казалось, над морем...
Пожизненное ошеломление
Образ птицы, разбивающейся о плоскость оконного стекла, преследовал меня с детства. Сегодня уже не припомнить, на самом ли деле я видела эту птицу или простенькая метафора была вовремя мне подсказана услужливым воображением, застрявшим меж липких суицидальных теснин. Взмывала я ввысь, будучи всякий раз ею, а не собой, играла со звездами я, именно я, и никто другой; неслись, не предполагая наличия во Вселенной преград, мы вместе. До момента удара.
Боль возвращала меня из-за оконных пространств к себе.
Обернувшись, я успевала увидеть падающую по ту сторону окна птицу. Прозрачная плоскость зримых следов ее гибели не оставляла. Однако в толщу стекла впечатался глухой моментальный звук. И изредка ветер, пролетая, касался оконного тела так ласково, что из недр стекла проступал тот самый звук. Вздрогнув, он оползал, подчиненный ритму вибрации расставания. Я слышала Песню, рожденную смертью, вскормленную любовью…
Детство, когда пришел срок, виновато вздохнуло, повозилось, весьма деловито упаковав в котомку и птицу, и Песню, забавно сморщило нос на прощание и пошагало прочь.
Звуки, сквозь щели и трещины проникавшие в мою взрослую жизнь, горчили фальшью. Шум, впитавший в себя многочисленные голоса, раздражал до головокружения. Я мечтала о тишине, о веранде, открытой небу, развернутой к миру спиной так, чтобы можно было усесться, свесив ноги над морем.
Я много узнала о жизни за долгие годы. Но позабыла все, что узнала, однажды, когда оказалась в зрительном зале, среди таких же, как я, оставленных детством и осиротевших людей, тоскующих по своим снам. На сцену вышла певица, ни возраста, ни лица которой ни разглядеть тогда, ни запомнить не удалось. Взлеты ее длинных рук были трагичны, как тени обезумевшей от кружения брошенной карусели.
Было объявлено: Елена Камбурова.
Ее голос ошеломил.
Познакомились мы много позже. Роскошь тонущих в закатном мареве разговоров, тревожный трепет подслушивающей листвы. Оттиск воспоминаний формировал слова. Последние, просачиваясь на поверхность кожи, стекали с пальцев строками газетных статей.
Я писала, что надо быть наделенной безукоризненным, абсолютным вкусом, чтобы запеть Мандельштама и справиться с культурным контекстом. Чтобы запеть Цветаеву и не сорваться в кликушество. Чтобы спеть Тютчева и не смутиться. Чтобы спеть Пушкина и не захлебнуться.
Я писала в статьях, что ценнейший пласт поэзии отвоеван Еленой Камбуровой у небытия. Именно Камбурова вернула цвет вываренному, выгоревшему сплетению музыки и стиха. Каждая песня Камбуровой — мистерия, в которой право голоса обретается искуплением. Следует обладать совершенным чутьем и нечеловеческой силой, чтобы суметь обеззвучить сложившийся образ известного стихотворения, выловить токи, его пропитавшие, и пропустить их заново — от источника — по рисунку произведения — к слушателю. Я писала, что эту смертельно опасную цепь певица Елена Камбурова замыкает собой.
В интервью аккуратно выстраивались вехи пути: родилась в Сибири, выросла на Украине, исторической родиной считает Грецию.
Лена рассказывала о страхах, преследовавших ее с детства: оказаться на сцене и не сказать ни слова. Лена рассказывала, что суета, связанная с воплощением идеи своего театра, не избавляет от одиночества. Лена рассказывала, что жизнь на сцене является для нее реальностью в большей степени, чем жизнь вне сцены. Лена рассказывала, что всю свою жизнь во всех точках земного шара чувствовала себя эмигранткой, изначально чужой, органически отторгнутой всеми, кроме разве что близких людей…
И вот снова гастроли в Израиле и короткая, усеченная жестким графиком встреча, на моей хайфской веранде, соединившей море и небо.
Пленка с записью:
"...Грустно немного. Я везла сюда песни Франции. Программу по ряду причин пришлось изменить. Я не спела про то, как однажды — может быть, и во сне — ко мне прилетел орел с крыльями цвета ночи и рубиновыми глазами, он прилетел ко мне из того времени, когда я с легкостью собирала звезды руками...
Грустно и потому, что я не знаю сегодня, что будет с моим театром в России, с Россией, со мной.
Хотелось бы, чтобы остались в записи мои песни. Но это безумно сложный процесс, который на определенном этапе убивает песню, лишая голос вибрации.
Записи, театр, — что я хочу еще? Свободы. И не хочу свободы. Хочется снять напряжение, способное обернуться обмороком. Но без этого напряжения мне не выйти на сцену. Потому что есть совесть. Чем-то надо платить за право находиться на сцене.
Я ведь так и не приобрела, с детства, уверенности в себе. Да я и не чувствую времени, — голос до сих пор сохранил детские интонации. Честные. Чистые. Знаете, звуки, сквозь щели и трещины проникавшие в мою взрослую жизнь, горчили фальшью. Шум, впитавший в себя многочисленные голоса, раздражал до головокружения. Я много раз себя видела сидящей здесь, именно здесь, вот на этой веранде над морем…"
Роскошь тонущего в закатном мареве разговора, тревожный трепет подслушивающей листвы — все осталось со мной. Оттиск воспоминаний выстроил, не спросив разрешения, образ той самой птицы, несущейся, не предполагая наличия во Вселенной преград, к смертельно опасной, прозрачной плоскости. Я закрыла глаза. Раздался глухой, моментальный звук. Боль, просочившись на поверхность кожи, потекла с пальцев словами. Прервав мучительно сладкий, готовый обмороком обернуться восторг, я включила магнитофон с кассетой записей Елены Камбуровой. Пространство заполнила Песня, рожденная гибелью, вскормленная любовью.
Мы сидели вдвоем на веранде, открытой небу, развернутой к миру спиной, свесив ноги над морем.
Никакое стекло больше не отделяло Вселенную.
Далеко внизу скрипнула и рванулась карусель, понеслась, набирая ход, вовлекая в игру своих странных, нереально длинных тревожных теней обезумевший мир.
На балконных перилах устроилось, уложив рядом котомку, улыбнувшись нам, детство.
← Интервью