6. Рут Левин

Волшебная мелодия

Если ангел, не ведающий ни боли, ни страха, ни восторга, запоет вместе с Рут Левин, он через минуту-другую, смутившись, отступит в глубь сцены и, посрамленный, исчезнет. Исчезнет совсем, ибо ему откроются боль, страх и восторг, с которыми ангел не справится.
Когда поет Рут, закрывая глаза или устремляя взор в никому, кроме нее, не видимое пространство, мерно раскачиваясь, словно тело ее — не тело, а легкий, тоненький проводок, соединяющий, трепеща и светясь, сушу и воду, небо и землю, жизнь и смерть, — цепенеет и смирно укладывается у ног ветер, в полуобмороке утихает и обвисает листва, обрывая бег, обмирают ошалевшие облака.
— Еще? — осторожно спрашивает певица.
А ответить нельзя, и невозможно даже кивнуть, потому что воспаленное сердце пульсирует в горле.
Моти Шмитт, скрипач, дирижер, композитор, преподаватель музыкальной академии Рубина, близкий друг Рут Левин, уверяет, что она поет голосом исчезнувшей Атлантиды, голосом пепла, голосом памяти об уничтоженном европейском еврействе…
Рут поет на идиш. Ещё на иврите, французском, английском и русском. У тех, кто ее слышит, смешиваются, возвращаясь к первоисточнику, языки, теряется ощущение времени, связь с реальностью. И никто, подсказывает душа, не держит нас здесь, на земле, и ничто не мешает подняться вслед за голосом Рут, и никого не жаль, и ничего не страшно. Лишь бы не потерять этот голос, лишь бы он не растаял, лишь бы дослушать. И тогда умереть, или вечно жить, или невечно, или — все одно, только бы пела Рут.

ЛЕЙБУ ЛЕВИН

Ни одна фотография Рут ни в малейшей степени не отражает игры красок, штрихов, теней постоянно меняющегося лица. То девическая стеснительность, то колдовское всеведение, — она неузнаваема, неуловима, красива всегда неземной, то Богом, то дьяволом дарованной красотой.
Слово "папа" в рассказе Рут встречается чаще всех прочих слов. И в местоимении "я" тоже слышится "папа", и в имени сына, и в молчании, и в неожиданно детском всплеске смеха, и в дрожи тоненьких пальцев, и в быстро сбегающих вниз, по щекам, слезах, поспешно прячущихся под безупречно вычерченными скулами.
— Душа Лейбу Левина, — шепчет Моти, — переселилась в Рут.
Я смотрю на него вопросительно, но его не смущает мой взгляд. Он кивает, подтверждая им сказанное, и растерянно пожимает плечами, сообщая тем самым, что лишь подчеркивает очевидно свершившийся факт, не смея его комментировать…
В феврале 1983 года Лейбу Левин ушел в мир иной. В тот же миг или несколько позже — через мгновение, растянувшееся на траур и скорбь, — нашему миру явилась певица Рут Левин.
— Я думаю, папа хотел, чтобы я стала его продолжением, — говорит Рут, — чтобы я пела так, как пел он…
"Мой отец был художником слова, — писала Рут в книге о папе. — Чтец и певец на идиш, композитор, он пользовался в тридцатых годах огромной популярностью в еврейских литературных кругах Румынии, в многочисленных городах и местечках, где выступал с гастролями, читая гениальные басни Штейнберга, прозу Переца, Надира, Шолом-Алейхема, стихи Хальперна, Мангера, Левика, Луцкого. Иногда стихи сами ложились на музыку, и он исполнял их как песни. До сих пор я встречаю в Израиле стариков, у которых светлеют глаза, едва я упоминаю папино имя. "А, Лейбу Левин? Это было да-а…"
В 40-м Лейбу Левин оказался в СССР. В 41-м ушел на фронт. В 42-м, отозванный с фронта в числе бывших румынских граждан, оказался в трудармии на Урале. И в том же году — в ГУЛАГе, где по обвинению в шпионаже провел четырнадцать лет. Все родные Лейбу Левина погибли в Транснистрии.
— Моя бабушка, — вспоминает Рут, — лагерный врач, проходя мимо штабелей трупов, обратила внимание на еле заметное шевеление. Она вытащила несчастного, выходила и, освобождаясь в 44-м, оставила ему среди прочих своих вещей фотографию дочери. Спасенным был мой будущий папа. Приехав в Москву в 56-м, он женился на маме, дочери своей спасительницы…
Лейбу Левин вынужден был уйти со сцены вследствие лагерной травмы. Но дома песни звучали всегда. И всегда висел на стене групповой снимок расстрелянных еврейских деятелей культуры. И всегда, в каждом слове и в каждом вздохе, звенела цифра шесть миллионов.
В 72-м Лейбу с семьей приехал в Израиль, полагая, что здесь зазвучит с новой силой, во всей красе язык, уничтоженный в СССР еврейской культуры. Но здесь презирали галут, здесь стеснялись своих ашкеназских корней…

ДОЧЬ ЛЕЙБУ ЛЕВИНА

— Я не мыслила себя певицей, — говорит Рут. — Я всю жизнь рисовала и надеялась оформлять папины книги. В московском детстве я жила как бы в двух мирах: школа, подружки, пионерские сборы, но в то же время перед глазами был папа, который всегда сочинял стихи, всегда пел. Папины песни, живые, я знала в лицо, отличала их, каждую, по цвету, по мимике.
Папа писал и мне лично стихи, смешные, веселые, на несколько вычурном русском, а я ему отвечала, тоже стихами, которые лились легко, поскольку были естественной формой общения с папой.
В Израиле я закончила семинар для преподавателей живописи. Потом французское отделение иерусалимского университета. Папа умер во время моих экзаменов…
Когда я осознала, что папы нет, я обнаружила себя в невесомости. Я оторвалась от земли и словно повисла, не чувствуя ничего. Вокруг был густой туман, застилающий зрение, заглушающий слух. Не касаясь ногами земли, я пребывала в безвольном, безжизненном состоянии, не опускаясь, не поднимаясь, не ощущая себя. Я запела, не осознавая процесса, не формулируя никакой цели.
После одного из концертов режиссер, актер, хореограф Биньямин Цемах пригласил меня на свой курс идишской драмы в Бар-Иланский университет.
Я отказалась. Через неделю меня охватило волнение, поначалу неясное, потом прояснившее картины детства, когда папа ставил спектакли с моим участием в драмкружке нашей немецкой спецшколы. Я вспомнила, как легко мне было на сцене, как просто — легче и проще, чем в жизни. Следующая картина, освещенная памятью, — роль Мирале в спектакле по пьесе Ицика Мангера "Хоцмах-шпиль". Я играла девочку, которая ищет волшебную мелодию, завещанную ей отцом. Она находит ее, и эта мелодия ее спасает.
…Через годы Рут, оставив театр и посвятив себя только пению, с гастролями выступила в Москве и Черновцах, — на той же сцене, где выступал Лейбу Левин.
— Что-то случилось во время этих концертов, — вспоминает Рут. — Я пела для тех, кто любил и помнил отца. Я чувствовала себя то продолжением папы, то им самим, то вдруг понимала, что я — уже не он, но что — я, понять еще не могла.

РУТ ЛЕВИН

— С тех пор я прорываю себе какой-то свой путь, — говорит Рут.
— Почему "прорываю"? Не случайно ли это слово?
— Нет, путь очень труден. Долгое время меня воспринимали исключительно как трагическую певицу. Я выступала только в дни траура и памяти о погибших. Это было непосильное бремя, но я не имела права избавиться от него. Прошло много времени до того, как я прорвалась на другой уровень, уехала выступать в Америку, Германию, Францию; перестала чувствовать себя одной во власти безумия.
— Безумия?
— Да, ведь я продлеваю жизнь после смерти. Я не хочу сейчас, вот так, к слову, говорить о реинкарнации, но я уверена: пока я пою — живет папа и не исчезает то, что создано им…
— Она разговаривает с отцом, — не выдержав чуть затянувшейся паузы, Моти вступил в беседу и выплеснул то, что представлялось ему крайне значительным. — Признай, Рут поет совершенным, а значит, вложенным в нее Богом голосом. Не требуя никакого специального оформления, этот голос, ты же почувствовала! — проникает в душу естественно, словно душа всегда искала именно этой формулы, именно этих тонов. Такие вибрации нельзя отработать, их искусственно вызвать нельзя. Поверь, она получает сигнал и воспроизводит его, без напряжения, без осмысления. Она не может знать, как следует управлять им, потому что здесь, на земле, никто не может этого знать. Она подходит к портрету отца и получает ответы на все вопросы. А если не получает, то, плача, кричит: "Что ты от меня хочешь? Что я ещё должна сделать!?"
И снова я бросила на Моти взгляд, полный сомнения: не играет ли он словами, не переходит ли грань, за которой трагедия оборачивается фарсом?
Похоже, нет.
—Это не так, — резко, сухо отчеканила Рут. — Последний раз я разговаривала с отцом десять лет назад. Папины интонации, папины песни, все вошло в кровь, но я уже не пытаюсь его заменить собой. Я начала петь от боли, это правда. Но теперь я пою потому, что не петь не могу. Мне близка папина интерпретация, но я уже самостоятельна, я уверена в том, что я делаю.
— Как так вышло, что дочь Лейбу Левина обрела уверенность и ощутила себя певицей Рут Левин?
— Не знаю, у меня нет ответа, — отрезала Рут.
И стала рассказывать о том, как вела дневник, фиксируя не столько события, сколько свои ощущения. Потом пришел драматург, предложил сделать пьесу о Рут, и сделал. Пьеса Рут не понравилась, но привлекла идея. Текст был переписан, и родился музыкальный моноспектакль об идише, о Рут, о папе, о сыне Рут Левочке.
— Дело в том, — объяснила Рут, — что в папиных записях нашлись ноты "Либелиделе" — "Песенки о любви". Видимо, кто-то записал их по его просьбе. Но мне точно известно, что папа не писал музыку просто так, без стихов. Стихи найти не удалось. И вот, спектакль вышел о том, что идиш — это и есть та песенка о любви, слова которой потеряны…

ЛЕВА ЛЕВИН

Рут позвонила на следующее утро после встречи, сообщила, что не рассказала самого важного.
— Биньямин Цемах, завершив курс в Бар-Илане, пригласил меня для участия в спектакле "Ойцрес" — "Сокровище", — неслось издалека, выпрямляя и крепко скручивая в проводок казавшиеся поначалу обрывочными, случайными воспоминания. — В тот период я уже научилась ходить по земле, но эта земля, — и я помнила об этом ежесекундно, — была кладбищем. Привычная к боли, тоске и безнадежной утрате, я, стиснув зубы, словно бродила между могил, уверенная, что это моя судьба — существовать в кошмаре, в пепле, в аду. Но вдруг один из актеров, игравших в том же спектакле, с удивлением меня выслушав, возразил.
Он был молод и он знал идиш с детства, он пел и играл на идиш, он читал на идиш, преподавал, — и он мог смеяться! Он жил легко, не чувствуя неразрывной, сжимающей сердце связи с погибшим еврейством, с исчезнувшей Атлантидой.
— Идиш — это не смерть, — убедил он меня, — это жизнь!
Шок от этих слов вывел меня из многолетнего оцепенения. Я как будто по тоненькой досточке, осторожно, не веря еще в иную форму существования, перебралась из края мертвых в край живых. Обернувшись, я не потеряла из виду мир идиш, — я просто его увидела с другой стороны.

Думаю, тогда я и стала не только дочерью своего отца, но и собой, Рут Левин, у которой родился сын Левочка.
Его отец никогда не видел его и освобождён от всех обязательств. У Левочки чистый голос, он прекрасно поет.

← Интервью