7. Лицедеи 

К нам едут "Лицедеи"

Они проступили сквозь муть и суетность жизни, растопив чистотой и талантом власть страха и зла.
"Низ-зя-я", — раздавалось со сцены. "Ай-яй-яй!" — всхлипывая от счастья, отвечал зал.
Страну покорила игра. Страну заразила игра. Страна, отключившись от бед и забот, включилась в игру, затеянную "Лицедеями".
Действительность нас окружала в общем-то мерзостная. Сначала порок расцветал, потом его бичевали. Второе выглядело столь же пакостно сколь и первое. Душа просила любви, красоты и добра. Тогда они и появились, "Лицедеи", словно ответив чаяниям миллионов усталых, больных людей.
"Блю-блю-блю, канари!" — безумный этот сигнал к несвоевременному, вневременному, пробивающемуся сквозь толщи отчаяния счастью заполнил эфир. Телевидение, радио, дворы, дома, трамваи, троллейбусы, метро — пространство насыщалось и не могло насытиться обрушившимся восторгом, размножающимся с невозможной скоростью. Его, этот восторг, раздавали детям и взрослым (как шары и конфеты с лотков) артисты с подмостков. А мы тянули руки, и плакали, и дрожали от нетерпения. И нам было мало, мало, так мало!..

Он маленький, трогательный, изящный, невинный, хотел слушать нежную и прекрасную мелодию. Он жить так хотел — прекрасно и нежно! А второй, злой и глупый, слушать первому не давал. И перекрывал исполненный прелести звук. А первый — он все равно включал. И все равно разливалась музыка. А второй таким сильным казался, и столько в нем чувствовалось опасности первому, всем нам и той мелодии, что и вправду могла оборваться, и музыка эта, и жизнь. Вот и все, собственно. И весь номер. Один хотел слушать, второй все время ему мешал, а зритель пытался справиться с комком, перекрывающим отчего-то горло. Потом первый, маленький, трогательно-изящный, невинный, посмотрел на зрителя, вырос немножко, исполнился силы, ухитрился и победил злого и сильного. В смысле — сам запел.
И запело вслед за ним все просветленное и просветлевшее человечество. "Блю-блю-блю, канари"...

Петербургом, болотной чернухой, небом без солнца, торжеством сырости, подло, всегда неожиданно и всегда наотмашь бьющим по лицу ветром, иезуитским, туманным, искривленным пространством — однажды был произведен на свет младенец, напомнивший о первозданной чистоте мира. Мы раскрыли рты, мгновенно расставшись с возрастом, и принялись, как воздух, хватать спасительные пилюли. Мы задышали, зажили — о, Господи! — мы стали смеяться во сне.
Имя Вячеслава Полунина повторяли как искупительную молитву. Мы ополоумели, мы, не смущаясь, посреди улиц, вспыхивающие конфликты гасили, изображая клоунов. "Низ-зя-я!", — позволял себе произнести советский милиционер, умильно покачивая указательным пальцем.
Великая сила искусства… Великая сила — в спектакль, фестиваль доброты и веселья, в победное шествие красоты превратить свою жизнь.
Я не настаиваю на истинности информации, но я настаиваю на правдоподобности нижеизложенное версии: Полунин ушел из России с караваном мира. Кто-то когда-то это придумал — собрать лучших артистов Вселенной и отправить их в бесконечный путь. Их, лицедеев, отравляющих нашу грустную, сложную жизнь повальной эпидемией хэппенинга. Этакий карнавал блуждающих звезд, к которому присоединился, а потом — я верю! — повел за собой Вячеслав Полунин.
Театр Полунина жив. Теперь — жив везде. Официально и одновременно Полунин возглавляет две клоунских школы — во Франции и в Канаде.

Полунинским, безусловно, воспринимает себя коллектив "Лицедеи", нынче считающийся петербургско-парижским. Кто-то из них, великих артистов, приписан к земле исхода, кто-то к странам мечты. Сведущие и вездесущие поклонники несомненного их таланта настаивают, что живут "Лицедеи" в фургонах, перемещающихся по миру. И, похоже, их караван нынче держит путь к нам, в Израиль.
Едут, едут…

Что это, клоунада "Лицедеев"?
Стихия, исполненная подрывной, неукротимой силы. Волшебное действо, способное заморочить голову, вынуть нас из структур, замуровавших, казалось, навечно. От чьего имени обратились к нам "Лицедеи" — от имени власти? цивилизации? Нет! От имени тех детей, что прячутся в каждом из нас все глубже и глубже с годами, тревогами и печалью. От имени нас самих.
Мы такие большие и умные. Мы знаем, что безответны и беспомощны перед злом. Мы знаем, что следует экономить силы. Может, близким сумеем помочь. Мы, маленькие, бунтовали против насилия и дидактики. Мы, большие, ребенка в себе угомонили, выдрессировали. Так нам казалось.
Однако они перед нами возникли — из зала, из самой земли, из воспоминаний, из детских обид, из сладких надежд — "Лицедеи". И проснулись, и забарабанил ногами, руками, завопили в восторге дети. Дети, которые прятались в нас. Они пробудились и бросились на сцену, где им возвращается несправедливо отнятый мир.
Это они, "Лицедеи", а вовсе не мы, люди, называют все вещи истинными именами. А мы подбираем подолгу наиболее точные наименования происходящему и все равно не находим. Мы ищем аналоги, способные хоть с какой-нибудь степенью адекватности отразить блеснувший нам смысл бытия. А "Лицедеи" берут и воссоздают на подмостках, на наших глазах, непосредственно смысл, выделяя его из бессмысленности наших затей.
Мы знаем, как имитировать строгость, отвагу, ответственность и влюбленность. Подражая нам, бесталанным и обреченным на фальшь, "Лицедеи" вдруг разрешают всем на свете освободиться от масок. И мы, уцепившись за звезды, летим и шлепаемся с размаху — совсем не больно! — в тесто, замешанное на душевной теплоте. (И слова-то такие произносить неловко. А жить без нее, вне ее — нам ловко?)
Нас ведь не из реального мира в нереальный переносит искусство талантливой клоунады, — искусство это нас безболезненно переносит через гнусную пропасть рутины, через отсутствующую на самом деле реальность, принимаемую нами зачем-то за взрослую, настоящую жизнь.
Там, на сцене, волшебно, чудесно, из хаоса выделится субстанция света, в котором проявится вдруг возможность соединения всякого "я" с любым "ты" по законам добра и гармонии.
Они были истинны, "Лицедеи", даже тогда, когда истину топтал всякий, кому не лень. Как они ее, ветхую, перепачканную, подняли, вдохнули объем и раскрасили яркими красками — не спрашивайте. На то они и "Лицедеи". Они были искренни в жесте и мимике даже тогда, когда искренность была не в чести. Они были эстетами, не испугавшись трубного гласа торжествующего "авангарда" — призыва к всеобщей деэстетизации. Они были так бескорыстно, распутно талантливы!

Он там в огромную телефонную трубку что-то рассказывал ей про кино, где стреляют, но выживают, дерутся, но побеждают. Он не произносил при этом ни одного, кажется, слова, кроме "пиф-паф" и воинственного "асисяй!". Она томилась от скуки и излагала совсем иной, свой, девичий взгляд на кино, в котором целуются, женятся, целуются, расстаются, встречаются и целуются. Она не говорила, похоже, ничего, кроме томного, знать ничего не желающего, сладостного "асисяй". А он ее убеждал, что жизнь состоит не из этого, а из того, что он говорит. А она над ним, глупым, смеялась. Он просил, она была непреклонна. Она выговаривала ему и учила. Он, бедный, не понимал. Они ссорились. Он и в толк не мог взять, за что его наказали. А она так страдала от непонимания таких ясных вещей.
И весь мир постепенно втягивался в долгую — нет, нескончаемую! — полную упреков и ласки беседу. И каждый из зрителей заполнял отсутствие слов своими, отзвучавшими многократно словами. А потом в них, словах, исчезла потребность. И исчезло из зоны внимания все, не относящееся к диалогу, ведущемуся с сотворения мира — диалогу между мужчиной и женщиной.
"Асисяй, асися-ай!" — такая тоскливая, вечная наша жалоба на одиночество. "Асисяй, асися-ай!" — так хочется, чтобы тебя услышали, поняли и полюбили. "Асисяй!" — отчего нам кажется, что тот, кого любим мы, любит то, что мы любим? Отчего же нам кажется, что какая-то девочка непременно поймет, как прекрасно кино, где стреляют? Отчего же нам кажется, что какой-нибудь мальчик однажды поймет, что ничего в этом мире не стоит внимания, кроме объятий и поцелуев? Ах, как грустно нам, "Асисяй".
А они все воркуют на сцене, надеются и вздыхают. А мы пролетаем под вместившее всю вселенную "асисяй" всю свою жизнь, от детства до старости. А что ещё было-то в нашей жизни, кроме потребности быть услышанным? А что сегодня важнее?..

← Интервью