10. Маша Орлович
Та, что садясь в ладью,
подчиняется воле волн
На картинах Маши Орлович — поля, залитые золотым свечением грез, города, погрузившиеся в дразнящую дрему, сады, осененные сном…
Маша — колдунья.
Меня привел к ней в обитель ветер в одну из бурных осенних ночей, когда листопад пел погребальную песнь уходящему году. Дорога вилась по крутым горным склонам. Над головой нависали стальные тучи. Жалобно ныл от непосильных мук двигатель. То и дело меня обгоняли автомобили с водителями в черных широкополых шляпах. Мрачные и угрюмые люди, согнувшиеся под бременем великой веры, они не дарили меня и взглядом. Петляя и извиваясь, тропа поднималась выше и выше, стремясь пронзить и расколоть тревожное, зыбкое небо. Темнело в глазах, сердце стучало громче и громче. Глянув вниз, на бушующие потоки вод, стекающих с гор, я подумала, как близка преисподняя.
Ненастье отступило, едва завиднелось жилище Маши в предгорье Цфата. Безмятежная гладь явилась взору. Озорством, нежным светом разлился смех. Мы познакомились. Тогда я впервые увидела ее картины. В груди стало тесно, зрение помутилось, и странно, словно от мягкого прикосновения, ослабла и вовсе исчезла привычная головная боль.
Утром, подыскав себе изголовье из трав, я достала дорожную тушечницу и записала:
"Акварели Маши Орлович пропитаны запахами четырех времён года: талого снега,мокрого мха, распускающейся магнолии, мандаринов, расплавленного жарой асфальта, микстуры, косметики, мистики, едкого пота, стирального порошка, известки, свежевыкрашенных заборов, запылившихся свитков, лавок старьевщика, водорослей, хлорки, лени, любви, табака, шашлыков, страха, веселья, глицерина, столярного клея, меда и ленинградской корюшки".
Этот текст, с уважением поднесенный мною художнице, стал первым подарком, полученным ею в знак нашей дружбы.
Маша стала рассказывать мне о юных годах, о разных диковинных случаях из своей жизни. Так незаметно промчался день, а я, пораженная, слушала. Меж ветвями деревьев просачивался лунный свет, нервничали цикады, издалека доносились крики шакалов. Воистину все, что есть прекрасного и печального в женской судьбе, было сосредоточено в этих рассказах.
"Не почтить ли нам луну, отведав вина?" — спросила я.
Та, что, садясь в ладью, подчиняется воле волн, жизнь свою превращает в странствие.
Когда Маше было пять лет, родители увезли ее от Ленинградской унылой сырости к жарким, бурным радостям Крыма. К каравану палаток, где разместились незадачливые отдыхающие, прибрел однажды осел. Маша, впервые увидев животное, полюбила его всем сердцем. Близко она подойти к нему не решалась, ибо ей невозможной представилась вольность притронуться к совершенству. Однако осел подарил ей печальный, многозначительный взгляд. Пульс тревожно забился. Казалось, некий бог-искуситель, овладев душой девочки, поверг ее в сладостное безумие. Тускло светило рассветное небо, сердце сжалось от безответной тоски. Не умея никак иначе выразить свое первое сильное чувство, Маша, притащив краски, окунула кисточку в воду и принялась рисовать осла. Животное не шевелилось. Потом встряхнулось, качнуло хвостом и исчезло. А Маша стала художницей.
"Ты ведь этого не напишешь?" — спросила Маша. Ответом ей было молчание.
В закованном в гранит и мрамор городе девочка долго ещё помышляла лишь о том, чтобы запечатлеть разнообразие собственных чувств. Чуть позже взгляд ее, прорвав назойливую завесу, устремился вдаль и объял вселенную. Маша заметила, что темно-розовые, с лиловым отливом, тучи рыжеют по мере угасания неба, что утренний свет ни с того ни с сего принимает закатный оттенок, что раздражающая пестрота бесконечного ряда миров сужается в слепящую белизной линию.
То ей хотелось рисовать беспрерывно, то — валяться в постели и думать о каких-то далеких, неясных вещах, освещенных сознанием только с одной стороны. Невозможно было запечатлеть их, изобразить: они манили, ложились, играя в покорность, навзничь, но тут же соскальзывали с полотна.
Маша почувствовала, что ей нужен учитель.
В художественном училище имени Валентина Серова Маша была представлена седовласому преподавателю. Он увиделся ей смиренным паломником, отказавшимся от мирской тщеты и постигшим всю бренность суетных устремлений. Он сказал, что прозрел грядущее, и очарованной Маше показалось, что его взгляд отражает просторы небес. Когда благодать разлилась по юному телу, Маша стала женой своего учителя.
Он отвез ее как можно дальше от пагубной цивилизации, в селение, спрятанное в армянских горах. Магазинов, машин, инсталяционных труб, телеграфных столбов и телефонных проводов там не было вовсе.
Повязав платком голову, облачившись в местный наряд, молодая жена принялась собирать крапиву — единственный корм для семьи.
Муж, очнувшись от нежных объятий, со скорбью в голосе сообщил: "Если уж мне суждено встретить смерть в пути, значит, такова воля небес".
И ушел.
На прощанье учитель жизни и живописи подарил Маше двоих сыновей. Лишь в подобных поступках выявляется сущность щедро одаренных натур — истинных служителей красоты.
Когда я взглянула на снимки армянской деревни, где Маша жила со своими детьми, рукава мои увлажнились.
Горы рушились, реки меняли русла, камни сливались с землей, деревья старели, и им на смену поднимались новые. Маша вырастила красивых, талантливых сыновей, — вот награда добродетельной матери. Истинно, как говаривали в старину: "Женщина должна продвигаться по указанному ей пути, исполняя свой долг. Слава же найдет ее сама".
Слава нашла Машу в Питере, где первая же ее выставка произвела неслыханный бум. Акварели спустившейся с гор художницы отличались сочностью красок и буйностью форм. Они дарили холодным ознобом, лихорадочным жаром, неукротимым трепетом и неизбывной мукой.
Просмотрев эту серию Машиных произведений, я, обмакнув перо в тушечницу, записала:
"Акварели Маши Орлович пропитаны звуками четырех сторон света: боем тимпана, трелью свирели, плачем хуре, цокотом кастаньет, гомоном птиц, воем зверей, ревом детей, хрипами стариков, бредом безумцев, скрипом снастей, шорохом шин, шелестом шелка, шепотом бед, криком страстей, стоном расставаний, гулом воспоминаний, звоном бьющегося стекла, ведьминским хохотом и ангельским лепетом".
Этот текст, с уважением врученный мною художнице, стал вторым подарком, полученным ею в знак нашей дружбы.
Однажды, когда хлынул дождь и разразилась небывалая, с градом, гроза, Маша задумалась. Большие градины были похожи на нектарины, маленькие — на маслины. Чуткое сердце указало красавице путь в Израиль.
Не удовлетворенная городской жизнью, Маша нашла приют в северной провинции государства, где обрела ненадолго покой.
Провожая глазами тени воспоминаний о Питере, слушая, как в сухих травах шумит ветер, уносящий былые сны, она коротала дни, а вечерами садилась любоваться луной, ощупью пробирающейся вверх по горным террасам.
Но как-то, вздрогнув от холода, Маша вздохнула, посетовав на слишком тонкое одеяло. Вздох колдуньи немедленно разлетелся по миру.
Так в хижине появился гость, музыкант, первым откликнувшийся на зов. Увидев Машу, он восхитился. Услышав Машу, он забыл обо всем на свете. Взглянув на прозрачные, призрачные акварели, он ощутил, что истина, скрытая от него до сих пор, обретена.
Он сказал, что зовут его Александр, и стал ее мужем. По утрам и по вечерам зазвучали песни завороженного клавесиниста. Стекая с гор, они наполняли дивной негой долины.
Желая принять участие в празднике духа, я, поднимаясь по извилистой, задевающей облака тропе, как-то глянула вниз и подумала, как близок рай.
Заполнив долину, перевалив через горы, звуки музыки объяли вселенную. Дом сотрясался от нашествия разнообразных гостей. Все хотели хоть раз своими глазами увидеть картины Маши, своими ушами услышать чарующий инструмент. Со всех сторон света стянулись музыканты, художники, журналисты, артисты, поэты, экстрасенсы, монахи и представители разнообразных меньшинств. Собаки сбежались со всей провинции.
Позже собаки и музыканты вытеснили на какой-то период всех прочих, и Маша посвятила себя увековечению самых стойких обитателей дома.
"Ты представляешь, — доверительно сообщила мне Маша, — собаки в состоянии выслушать музыкальное произведение до конца!"
В путь пускаясь, с собой не бери еды, приблизительно так говорили древние, смейся и пой, входя в деревню, которой нет нигде.
Ошалев от бесконечного праздника, Маша взлетела, приземлилась в Синае и обнаружила себя в деревне, на карте не существующей. Там безраздельно царила полная тишина, ибо все жители этой странной деревни от рождения были глухонемыми.
Однажды бедный рыбак прознал, что с ним рядом поселилась художница, и обратился к ней с молчаливой просьбой нарисовать своего дорогого друга. Маша кивнула, но захотела прежде взглянуть на того, кого ей предстояло запечатлеть. Новый знакомый отвел Машу к морю и засвистел. Выплыл дельфин. Маша окунула кисточку в воду и замерла.
Дельфин подарил ей печальный, многозначительный взгляд. Пульс тревожно забился. Казалось, некий бог-искуситель, овладев душой женщины, поверг ее в сладостное безумие. Тускло светило рассветное небо, сердце сжалось от безотчетной тоски. Справившись с робостью, Маша разделась, погрузилась в морскую пену, поплыла навстречу дельфину и обняла его. Он, ласково улыбнувшись, легко заскользил с ней по бирюзовой глади…
"Может быть, про дельфина не надо?" — тихо спросила Маша.
"Не бойся, — ответила я, — мои слова будут приняты как досужие речи, сорвавшиеся с недостойных уст. Подобно травам без корней, они не цветут и не плодоносят".
Уважительное доверие художницы стало первым подарком, полученным мною в знак нашей дружбы.