13. Борис Сихон
Такая счастливая паранойя
Мы познакомились, когда Боря Сихон играл спектакль посреди шумной Хайфы.
- Нет сюжета, - опережал он мои вопросы, меняя один за другим свои инструменты, которые свистом, гомоном, звоном, скрипом, отзывались на жизнь города, - наши залы переполнены визгом тормозов, гудками, криками, собачьим лаем - мы выступаем на улицах, мы играем с реальностью, как кошка, оставаясь всегда органичной, может играть с деревом, картонной коробкой, светом…
“Мы” - это Борис Сихон и его музыкальные инструменты: колокольчики, деревяшки, железки, трубы, барабаны, кастрюли, рожки, бубенцы, сковородки, свистульки, трещотки, ложки, проволочки, пружинки…
После его спектакля, у него дома в Усфие - деревне друзов, ревниво прислушивались к нашему разговору сто тридцать взрослых и Бог знает сколько еще только рождающихся инструментов.
- Я с ней, дурой, спал, как только ее нашел! Может, думал, так лучше ее почувствую, - это Боря рассказывал об очередной трубе…
У подножья дома лежала Галилея, от ступенек до горизонта. Ну а звезды, понятное дело, опускались к нам на ладони долгую ночь…
Другая встреча - уже через несколько лет, в Тель-Авиве, после его спектакля.
Этот час, или сто часов его выступления вышибли из реальности. Ощущение, что музыкант продирался, презрев время и расстояние, к первичной материи, ошеломляющей роскошью и безобразием одновременно.
Он пространство рвал на куски своей музыкой, раздирал и плакал над ним, выл, скулил и топил его, заливал безвозвратно, казалось бы. Но из волшебных его рукавов вылетали, в поисках света, птицы.
Речь его подчинена музыкальному ритму, дыхание, пульс. Монолог разворачивается как музыкальная импровизация, жадная, жаждущая впитать все - землю, небо, жизнь, любовь, смерть.
- Людям надо спросить: "А какую вы играете музыку: фольклорную, джазовую, классическую?" Ярлык что-то даст? Ничего! Но я сам это понял не так давно. Первые годы в "Footsbarn", в театре хиппи, среди людей всех национальностей, презирающих институции, мне приходилось тяжко. На репетициях я мыслил так, как меня учили когда-то: вот он идёт, а зачем он идёт, что несет его жест? У меня были все время претензии, я же с классическим образованием. И однажды, вдруг, все ушло, я увидел, что мир куда больше, чем пространство, освоенное мною в России. Я научился радоваться происходящему здесь и сейчас, не анализируя, не планируя, не обороняясь. Театр существовал в движении. Мы все время перемещались, спали в парках и просыпались с птицами. Когда собирались люди, мы играли для них. Вот и все. И вспоминалось, что вся российская жизнь - это война с пожирающей все на свете задачей - прорваться, выстоять, доказать. Я был еврейским мальчиком, который все время подтягивался и карабкался, выше и выше. Вползешь на ступеньку и видишь здоровых таких жлобов, а за из спинами - следующую ступеньку. Утрешься, зубы сожмешь и вперёд. За всей этой бойней терялась связь с чем-то главным. В Европе я понял вдруг, что никто никому ничего не должен. Ты можешь быть кривым, косым, слабым, и никто не будет смеяться. И если кто-то накурится, никто не потащит его прорабатывать на собрании. Это его личный выбор - жить или подыхать. Не тронь никого, не уравнивай. Откуда ты можешь знать, как ему лучше?
- Не перебивать, - убеждаю себя. - Ты не собеседник, ты свидетель импровизации.
- Поделиться хочется тем, что пережито. Но как трансформировать то, через что я прошел, скажем, в Колумбии? Когда я просто слушал музыку, и катились по щекам слезы, и ночи были шальные, и танцы, и запахи… вот берешь в руки инструмент из той самой Колумбии, и все возвращается - и слезы, и ночи. Ты словно говоришь, мол, ребята, я расскажу вам правду, и передаешь ее, всю ту правду, с дыханием. По большому счету я ничего больше не хочу - заниматься бы с инструментами, слушать их, писать музыку. Некоммерческую! Коммерция уводит от общения с инструментами. Язык что ли теряется, уходит душа, прерывается медитативная связь. Мне придумывать интересно. Я там и живу - в придуманной мной материи. Один инструмент что-то скажет, другой, и тут отзывается третий, двадцатый, все! Я живу с ними, ими, я их слышу на расстоянии…
Он родился в Днепропетровске, учился в Ленинградской консерватории, работал в Еврейском камерном музыкальном театре Юрия Шерлинга, прописанном в Биробиджане и базировавшемся в Москве. Затем - в фольклорном ансамбле Назарова, затем - в отколовшемся от упомянутого ансамбле "Своя игра". Потом с Караваном Мира он уехал в Европу, где пять лет отыграл в театре "Footsbarn". Караван хиппи, английских бродяг, создавших многонациональный театр. Контракты, круглосуточный труд, кругосветный маршрут.
Потом Боря Сихон поселился в Израиле, служил в "Габиме", преподавал на джазовом факультете академии Рубина, давал сольные концерты.
- Все амбиции, все ощущения своей уникальности остались в России. Нигде, кроме России, это не надо. Шесть лет я прожил с гениальными музыкантами, не имеющими представления о музыкальной грамоте. Они проскакивают в такие пространства, которые не достичь никаким профессионализмом. Музыку делать - это ведь не пальцами перебирать, это ведь - выход дать боли, горю, интеллекту, опыту. Начинаешь играть и пошло. Понимаешь, что нет другого пути. Вот только сейчас, и не будет другой возможности. Никогда. И ты должен успеть. Сейчас, понимаешь, сейчас! "Потом" не наступит…
Про что ты хочешь, чтобы я рассказал?
- Понимаешь, то, что я могу делать на сцене, умеют ещё только двое ребят во Франции. Может, ещё кто-то есть. Просто мало кто выбрал этот стиль, этот жанр, эту жизнь. Когда я жил в друзской деревне, на краю мира, я играл, сидя на камнях, пьяным приятелям, каким-то бродягам. И пока я играл, уходили боль, горечь, осуждение. Как это объяснить? В какой-то момент ты отключаешься от всего и становишься продолжением инструмента, им самим, или он - тобой. Ты двигаешься, и ты телом вытягиваешь резонанс, и звук замыкаешь телом. Это уже не игра, это ритуал. И разница здесь такая как между бл-дством и любовью. В какой-то момент мне стукнуло в голову: я же делаю с инструментами то же, что с женщиной. И они со мной - то же: лепят или разрушают. Чтобы не было разрушения, необходим ритуал. Женщина это или барабан - это часть твоя, и я - чья-то часть. Можно уйти друг в друга, взять все, что тебе дают, почувствовать силу, гигантскую, и вернуть все, что ты получил. Вот он - ритуал! Ты берешь в руки инструмент, и все обостряется - осязание, обоняние. Запах кожи бьёт тебе в голову, а под пальцами - живая плоть. Я знаю, что держу дерево, но с этим деревом что-то происходило. Ветры летали какие-то, жуки ползали, гусеницы, кто-то рождался, кто-то наоборот. И все это - со мной! Я все слышу и знаю, что меня тоже слышат. Я должен договориться с ними, с инструментами, как мы об этом расскажем. Я прошу их, я к ним подхожу с поклоном, я шепчу им: "давайте, милые, мы на сцене, мы - одна команда". Я с ними ласков как с дочерью. Я помню и днём и ночью, сколько я ей и им недодал. И я виноват, и я в вечном долгу, потому что я не могу вместо них пережить то, отчего им бывает страшно и одиноко. И я, выходя на сцену, каждого уговариваю, как мать, мол потерпи сейчас, а к празднику купим новые туфли. А потом я их привожу домой, и расставляю, и чищу, и смазываю, и хочу им понравиться. Все это такая счастливая паранойя! С ними нельзя быть большим. В диалоге вообще нельзя быть ни большим ни главным.
Про что-то я не сказал?
- Мои - это те, которые не закрыты. Если они хотя бы частично готовы раздеться, то я в ответ на их незащищенность, сдираю с себя слой за слоем. Я обнажен перед ними. Это риск, но иначе контакта нет. Мне неинтересно уже никого завоевывать. Мне важно дать, и хочется, чтобы взяли. Если берут, забываешь, что хорошо и что плохо, перестаешь метаться. Ты входишь в ломовой транс и чувствуешь, как через тебя идет электричество. Энергия сверху льется и снизу бьет. Ты ловишь ее, если успел заткнуть в задницу свои амбиции. И ты сходишь с ума. Нет "их" и нет "нас", тебя самого уже нет. Есть то, что словами не определишь, - какой-то дух! И ты служишь ему.
← Интервью