Как стать счастливой. Часть завершающая
…В Люксембурге, в отличие от дебело-молочной, сладко сопящей, большегрудой Бельгии, никто не спал: ни коровы, которые, все как одна, были коричневыми, а не белыми, как в оставленной нами Бельгии, ни люди.
В Люксембурге все, невзирая на пол и возраст, трудятся. С той же тщательностью, с которой бельгийские женщины ежеутренне моют окна, люксембургские мужчины забивают гвозди.
Ещё люксембургские мужчины куют железо, рубят лес, пилят доски, чинят свои инструменты и ремонтируют свои дома. Без перерыва на сиесту и отпуск.
Если бы не существовало такого разительного отличия национальных характеров двух народов, мы никогда бы с подружкой не вычислили, где кончается Бельгия и начинается Люксембург. Потому что границ там нет. И никаких, даже крохотных пограничных столбиков не установлено. При этом жители Люксембурга не признают бельгийского образа жизни и не принимают бельгийские деньги.
Люксембург такой крошечный, что израильтяне в этой точке земного шара могут себя ощутить представителями необъятной страны. Когда едешь по Люксембургу, все время боишься его проскочить, потому что все указатели вежливо сообщают о близости населенных пунктов, находящихся уже за границей.
С тем же трепетом, с которым в Бельгии относятся к статуям Девы Марии, в Люксембурге относятся к дорогам. Все люксембургские шоссе, в отличие от бельгийских, скользящих по полям, - прорезают леса. Для того, чтобы проложить дороги, пришлось, как понятно, вырубить некоторое количество деревьев. Вместо каждого срубленного в Люксембурге дерева посажено три новых, вдоль любого шоссе, на одинаковом количестве сантиметров одно от другого, в один момент. У всех люксембургских деревьев одно и то же количество веток, одинаковой толщины и длины.
На обочинах вдоль дорог, по которым проезжает не один, конечно, а, скажем, три автомобиля за год, установлены изумительной красоты урны для мусора.
Если же вы случайно выскочили на трассу, где проезжают три автомобиля не за год, а за неделю, то вы заметите наверняка, что эту трассу уже расширяют. Направо, налево ли поплывет взор путешественника, он остановлен будет плакатом: "Внимание! Мы строим дорогу. Спасибо, что вы понимаете нас".
Нас призывали к пониманию на центральных трассах, на междугородних шоссе, на сельских дорогах и тропинках, связывающих хутора. Мы послушно вошли в положение люксембуржцев и согласились с тем, что если по правую руку от шоссе есть деревня, и по левую руку от того же шоссе есть деревня, то необходимо построить развязку, величиной и сложностью напоминающую подъезд к международному аэропорту.
Строй ровно подстриженных, как советские послевоенные детдомовцы, саженцев сменился воинством широкоплечих взрослых деревьев. Лес сгустился, вобрав в свои кроны весь свет. Солнечный луч был бессилен прорваться, однако за поворотом сверкнула вспышка. Мы посмотрели вверх. Нет, у солнца не было шансов. Мы посмотрели перед собой. Извернувшись, дорога представила нашему взору странный светящийся предмет, который при приближении оказался простым светофором. На батарейках. Перекрестков не было. Пешеходных переходов тоже не было. Не было ничего, кроме лесной дороги и установленного на ней светофора.
Горел красный свет. Мы с подружкой, будучи девушками не столько законопослушными, сколько порядколюбивыми, остановились перед светофором. Мы стояли минуту, три, пять. Ни одной встречной машины. Никаких признаков жизни в округе. Но свет был красным. Мы выкурили по сигаретке, аккуратно запаковали окурки, вынесли в урну, установленную на обочине, вернулись в машину. Через какое-то время мы повторили ещё раз тот же порядок действий. Красный свет сменился на жёлтый. Подождав ещё пару минут, мы убедились, что нам включен зелёный сигнал. Проехав метров пятьсот, мы увидели, что пять метров дороги чинили с утра и продолжат чинить, видимо, завтра утром. В связи с этим около километра пути огорожено для одностороннего движения то в одну, то в другую сторону и установлены светофоры.
…Город Люксембург каждым своим зданием, каждым жестом, каждым дыханием, каждой скамейкой и фонарем обнаруживал всепоглощающую страсть к модерну. Замки и резиденции потерялись в тени гигантских шарообразных и многогранных строений из стекла и бетона. Фонтаны напоминали об освоении человеком космоса, а парковая архитектура - о полной и окончательной победе технического прогресса над жизнью.
-На волю, к лесам и лугам! - воскликнули мы с подружкой одновременно, и скоро наши сердца успокоились созерцанием милых взгляду пейзажей.
Но недолго, увы, длилось счастье. Герцогство Люксембург стремительно и без спроса оборвалось.
Мы въехали на территорию Франции.
И долго ещё я не соглашалась поверить, что мы находимся не на окраинах промышленных городов СССР.
Пахло хлоркой, соляркой, бензином. Четырех-пятиэтажные "хрущобы" тонули в дымах. Дымы были цветными, дома, все как один, черными от несмываемой гари. Песок хрустел на зубах, воспалённые веки опухли. "Красный пояс" вокруг Парижа являл собой вечную иллюстрацию к "Жерминаль". Возвышавшиеся над неприбранными, заброшенными соборами фабричные трубы напоминали о романе под названием "Мать", а жанровые сцены, разворачивающиеся под окнами нашей машины, - о том, что пролетарии всех стран, как им советовали вожди, объединились. Ибо неотличимы от советских людей французские. Те же бесцветные болониевые куртки, те же зелено-коричневые брезентовые штаны, те же резиновые сапоги до колена и те же серые кепки на нестриженных волосах. Те же опустошенные алкоголем и многолетней тоской глаза, то же отсутствие пола и возраста, те же грязные ногти. Такие же, как в Союзе, покосившиеся, деревянные, никем не любимые сараи, бараки. Вываленный на улицу хлам. Брошенные ржавеющие сельскохозяйственные машины и инвентарь. И носящийся по пустырям мусор.
…Гостиницу мы нашли в промзоне, в пятидесяти километрах от аэропорта "Орли", из которого планировалось улететь на следующий день.
Асфальтовые поля, не допускающие даже мысли о существовании в этом мире какой-либо растительности, были расчерчены белыми линиями на квадраты - территории комбинатов. Сквозь запыленные окна пригостиничного ресторана виднелся завод вибраторов. Рядом с заводом вяло бегал тоненький, бледный мальчик в сереньком свитере. Он пытался запустить бумажного змея. Но изрядно помятый змей, чуть поднявшись, упорно тыкался носом в асфальт. Потом небо заволокло кроме дыма ещё и тучами. Зарядил мелкий, резкий, холодный дождь.
Еду никак не несли. А когда принесли, мы не попросили ее отнести обратно потому только, что с уважением относимся к продуктам, даже испорченным бездушным поваром и оскверненным прикосновением стеклоглазой официантки.
За соседними столиками, перелистывая газеты, ждали свои подгоревшие котлеты командировочные, все - в костюмах и галстуках. Лицо каждого сообщало о проблемах спины, желудка, печени, почек и потенции.
…Местная карта информировала о наличии, как минимум, четырех маршрутов, обещавших добраться до Парижа за тридцать-сорок минут.
-Какой маршрут вы посоветуете? - вежливо обратилась моя подружка к портье.
-Я только один раз в жизни был в Париже, мадам, - прозвучал ответ. - Я ездил туда на автобусе…
Камер хранения в Париже не оказалось. Ни на вокзалах, ни в аэропорту. Ибо велик страх парижан перед терроризмом, и их можно понять. Тем же страхом объяснялось и полное отсутствие информации о самолётах, летящих в Израиль.
С колоссальным трудом нам удалось обнаружить некоторые намеки на то, в какой части аэропорта будет проведена регистрация. Мы спустились на лифте в наглухо закупоренное помещение величиной семь-восемь квадратных метров. В одной из стен угадывалась металлическая, плотно закрытая дверь. Камера, в которую мы попали, была уже и до нас битком набита несчастными, потными израильтянами, жаждавшими вернуться на родину. Люди продолжали прибывать в лифте каждые пару минут. Воздуха в камере не осталось.
Дети, обнимая за шеи своих отцов, умоляли дать им возможность поесть, попить и пописать.
-Ты поспи чуть-чуть, а проснешься дома, в Израиле, - уговаривали своих плачущих малышей еврейские папы. - Там все будет. Там и подышать дадут, на нашей родине, а ни в каком другом месте в мире нам подышать не дадут…
Так говорили своим детям израильские отцы. По лицам тех и других текли слезы. Жены, заслушавшись своих и чужих мужей, смирились с судьбой, прекратили орать и требовать немедленного взлома дверей.
Прибывшим на лифте людям уже некуда было поставить ногу. Поэтому они держали лифт открытым и неподвижным, не внимая крикам людей иных национальностей, планировавших попасть на иные этажи и в конце концов в другие страны. Им предлагалось, раз уж они попали в лифт с евреями, разделить заодно и еврейскую судьбу.
Из накопителя через час еле живых людей вывели через улицу в другой накопитель. После проверок, длившихся добрых пару часов, всех… отпустили на волю. В смысле навстречу любым потенциальным террористам, свободно передвигавшимся по территории. Перед посадкой никто ничего уже не проверял.
На самолёте не было ни одного опознавательного знака.
О том, что мы летим с компанией "Аркия", стало известно после того, как мы уже взлетели. В салоне отваливались и падали то ручки и спинки кресел, то дверцы багажного отделения. С герметизацией тоже не очень сложилось. Сами собой открывались окна. Безмятежные стюардессы захлопывали их точными ударами рук или ног. На всех пассажиров не хватало последовательно: подушек, пледов, алкогольных и безалкогольных напитков, наушников. Когда не хватило газет, девушка в форменном синем костюме прикрикнула на пассажиров, интересующихся израильскими новостями: "И что? Поделитесь как-нибудь между собой!"
Из туалетов что-то текло беспрерывно на пол. Израильтяне, почуяв родину, расстегнули штаны, разулись и взгромоздили ноги на…все что ни попадя.
-Если мы долетим, - бормотала я, - если только мы, с Божьей помощью, долетим, мы всегда будем покупать исключительно дорогие билеты!
-Я тебе обещаю, что если мы не долетим, - согласилась подружка, - то точно больше не купим дешёвые билеты ни разу…
Следующая поездка была полна крайне противоречивых чувств