Назову себя Сарой
…Вот, я сидела и плакала, в этих странных зеленых перчатках, с бордовыми и опухшими от холода пальцами, и с веками, наверное, тоже опухшими, но я их не видела, а видела только пальцы от сгиба и до подушечек, торчащие из перчаток с обрезанными конечностями, это ребенок меня пожалел, когда увидел, что я сижу у компьютера, но не пишу, как обычно, текст, и купил мне в какой-то лавке эти перчатки на деньги, сэкономленные от не знаю чего, потому что я никогда не знала, на что ему деньги, да и сам он не знал и поэтому не просил, но муж все равно ему вкладывал деньги в карман, а я удивлялась и спрашивала, зачем, ведь ребенок не просит, а муж, мой вечный муж, отвечал, что я никогда не была в жизни мальчиком и не знаю, что значит просить, и если ты просишь, то ты унижаешься, и даже потом, в том случае, если тебе дадут, то ты, может, это забудешь, что дали, а вот унижение не забудется, и ты с ним останешься, и даже когда станешь старым, оно не исчезнет, и он, муж, не хочет, чтобы эта история повторялась с каждым, кто в этот мир является мальчиком, и поэтому сам он у меня ничего не просил, только раз, когда мы состарились, попросил, и я согласилась, сразу, — так вот, муж все время давал сыну деньги, а мой славный мальчик купил мне перчатки, оказалось, специальные, чтобы подушечки пальцев были свободными для компьютерных клавиш, но я, посмотрев, захотела обрубить себе закоченевшие пальцы, чтобы они подходили перчаткам, я представляла себе, как впускаю в себя, через эти обрубки, первую зелено-бордовую зиму, израильскую, и она заползала вовнутрь, замораживая и мысли и чувства, и мозг распадался на кристаллы из льда, на осколки крошились кристаллы, и даже память была схвачена холодом, и я никак не могла понять, почему я была не готова к этой первой зиме, и все пыталась чуть-чуть отступить, оглянуться назад, ну, скажем, на осень, чтобы восстановить, что происходило со мной и вокруг, ведь я должна была слышать, что люди покупают новые обогреватели, а не насилуют старые, которые не согревают, а пахнут газом, но я не умела, я никогда не умела возвращаться назад и поэтому я ненавидела психоанализ, а точнее недоумевала, как можно, возвращаясь что-то понять и изменить в связи с пониманием, произошедшим в связи с возвращением, и вот, у тебя, допустим, о чем-то спросили, и ты что-нибудь вспомнил, и это что-нибудь тебя удивило, и доволен психоаналитик, мол, мы проникли в закрытые прежде двери-щели, и он завершает сеанс, мол, достаточно, и тебя оставляет с твоим ясным видением, нарушившим время, и ты оголенный, с обнажившимся родничком, на который ты пытаешься натянуть кожу, а она морщится, словно ткань, которую положили не по диагонали, как положено, и скроили неправильно, и морщины бегут вдоль тела, по меридианам, и назойливо звенит там, где узел, где сфира кетер, источник Божественной воли и высшего наслаждения, правда, для тех, кто может достичь седьмого, последнего уровня, где скреплена эта ткань, то есть кожа, где сахасрара-чакра, пространство счастья, ее изображают в виде сверкающего цветка, лотоса с тысячей лепестков, на которых начертаны все буквы и еще знаки, ассоциирующиеся со звуками, у новорожденных это место прикрыто тонкой мембраной, которая позже заменяется костной тканью, закрывается, а у меня не закрылась, вот там и болит, и если не сделать надрез, то и будет болеть, и тянуть, пока не оторвется кусочек из сердцевины и не осыпятся лепестки внутри головы, как после протечки побелка от потолка, и тогда немножко отпустит, и ты припомнишь, как он тебя отпускал, психоаналитик, улыбаясь скупой но мудрой улыбкой, до другого сеанса, отметив в своей тетрадке, с чего следует начинать возвращаться, когда встретимся вновь, и вот мы встречаемся и возвращаемся как будто туда, но уже совсем не туда, и он смотрит в тетрадку, нахмурив брови, а там все другое, но ведь иначе не может быть, потому что прошла неделя, полный круг, когда я успела проскочить за семь дней семь небесных миров и в последнем, в субботнем, раствориться в безвременье, умереть и воскреснуть с новой душой, а возвращение происходит совсем по другим дорогам, воздушным путям, подземным ходам и каналам, и иная любовь меня стережет на пике самой высокой горы, и другая дружба ждет за перевалом, я обретаю жизнь в новой своей ипостаси, это же очевидно, исчезает прежде пустынный пейзаж, и губы уже не сохнут от жажды, не забивает горло желтый колючий песок, напротив, теперь мир тонет, весь как есть погружается в синие воды, а затем восстает, умытый и обновленный, стерлась, ура, команда автоматической памяти, и былое некому загрузить, потому что сына нет дома, он в армии, он разрабатывает оружие, чтобы уничтожить всех, кого нужно, да и не будет известно, что загружать, пока отсутствует мой вечный муж, а он, который все помнит в последовательности фактов, он на работе, он лечит всех искалеченных, — психоаналитику: зачем вам его имя? — и мир мой невинен, как чистый экран компьютера, где может возникнуть сейчас все, что угодно, развернется, лишь прикрою глаза, весь спектр цветов, и я поплыву, полечу, и Бог знает куда меня занесет и какие побегут берега пред очами и что за печали будут преследовать ум, да и дверь или щель, или что там еще, лишь покажется той же самой, а я не вернусь, никогда не вернусь, я сочиню бессчетное множество сказок про свою жизнь и смерть, сокровища и чудовищ, назову себя гантенбайн, назову себя Сарой, Евой, Лилит, нет, не так, сначала Лилит, потом Евой, потом Юдит, и вслед за тем Сарой, не совру ни единого слова, но мне не вспомнить пока ни ту первую зиму, к которой я была не готова, ни ту осень, которую сменила зима, когда я сидела с окоченевшими пальцами и плакала в первом холодном доме на родине, — не перебивайте меня, пожалуйста, какой дурацкий вопрос: “что для вас, Юдит, дом?”, я не о том, не о том! слушайте дальше, так вот, в квартире, которую я полюбила, а вслед за тем разлюбила, безоглядно, как это было мне свойственно, когда я была Лилит, я к ней в отместку охладела навек, из которого, века, отстучало с тех пор, отсчиталось шесть лет, и квартира устала пребывать в нелюбви, — психоаналитику: “комплекс оставленности!” — и съежилась вся, скукожилась, и судорогами, то есть трещинами, свело ее тело, сверху вниз по меридианам, и побелка осыпалась с потолка, но никого это не испугало, и тогда вдруг, чтобы привлечь внимание, вырвался запах из ее недр, такой специфический запах, так всегда пахнет от брошенных стариков, и от старух — иногда, но старух мне не жалко, сама виновата, что стала старухой, могла бы стать пожилой дамой, а стариков мне всегда хочется вымыть и приласкать, они ведь не виноваты, что брошены, и они не могут просить, они в детстве просили и в юности, а мой муж попросил меня в старости, а им то давали, то не давали, и нельзя было угадать, и они перестали просить, и тогда оказались оставленными, как и квартира моя, в которой я осознала, что в Израиле тоже бывают зимы, ведь до того мне было не до того, чтобы воспринимать мир согласно смене сезонов, ну, и других разных фактов, нет, так скучно, иначе: внимать ритму вселенной в последовательности тактов, да и вообще, что я, к азазелю, дружку моей юности питерской, нервной, воспринимала, когда я была Лилит, да ничего: набор дискретных событий, оглушающих какофонией, меня ошеломляющих и окружающих, и квартиру, вот она и не выдержала, да и мы, и я с окружающими меня сбежала, бросив ее чужим, чужие в ней жили, а нам платили, сначала много, потом немножко, а вот теперь ничего, потому что там жить нельзя, и я очень расстроилась, и села к компьютеру, чтобы писать бесконечный текст, но не сумела и собралась расплакаться, и вспомнила ту первую зиму, когда ничего не готова была воспринимать, но теперь-то, теперь уже все изменилось, и вечный муж мне сказал, не плачь, седьмой год и не должен приносить прибыль, “шнат-шмита”, квартире положено отдыхать, и я конечно, его услышала, я же уже не Лилит, и я рассмеялась, черт с ними, с деньгами, психоаналитик меня никогда не мог так рассмешить, он всерьез меня спрашивал: “что для вас деньги, Юдит?” а я отвечала ах, это серьезный вопрос, ответ на который мне стоит сорок выброшенных из жизни минут и в десять раз больше шекелей, но тогда еще денег было немножко, они кончились позже, когда я потеряла работу, то есть меня уволили, против логики, согласно злой воле, но извещение об увольнении написали не на то имя, я ведь меняю свои имена, но они мне сказали, что так не бывает, вот, смешные, — а сара? а яаков? а авраам? все меняют и я меняю, а они допустили оплошность, и уволили, вышло, совсем не меня, испугались и переписали послание, но захотели, чтобы я им вернула то первое, раннее, а я отказалась, ведь я не могу возвращать ничего никому, и начальник сказал своему заместителю, отбери у нее письмо, будто скомандовал “фас”, фашист, только что не пустил газ, и тогда я конечно решила поднять руки вверх, как я делала это прежде, в предыдущей реинкарнации, — психоаналитику — отметьте: проблемы с самоидентификацией — я потом вспомнила, что я в иной ипостаси, стою с письмом, поднимаю руки вверх, через стороны, плавно, но уже с иной целью, с полным йоговским вдохом: шесть тактов — и набираем воздух в живот, затем за четыре такта заполняем полностью грудь, затем, на два такта заполняем все остальное пространство от груди и до горла, затем, если вы добиваетесь релаксации, следует медленно выдохнуть и задержать дыхание после выдоха, но это когда вам хочется успокоиться или снизить давление, замедлить сердцебиение, а мне успокаиваться не хотелось, поэтому я пропустила задержку на выдохе, а так и стояла, вдохнув, в самом центре, как будто на сцене — а я очень красивая — представьте себе, я стою, вся вытянувшаяся ввысь, с безупречной формой меридианов, вся в снежно-белом, и какой-то никто прыгает вокруг меня и повизгивает, низенький, злой, в зелёной рубашке, и галстук бордовый, как ошейник, лечебный, от вшей, и поскуливает, мол, пожалуйста, я устал, я такой неспортивный, ну, будь так добра, нагнись, а я сказала ему — для чего пришлось выдохнуть быстрее, чем мне хотелось, — что так же, как он, рассуждали все палачи, мол, это всего лишь приказ, я тут на службе, и у меня малые деточки, что тебе стоит тихонько лечь и подставить мне шею, и мне надоело смотреть на него, я не люблю сочетание зелёного и бордового, поэтому я опять вдохнула, плавно и правильно, задержала дыхание, на вдохе, и тогда началось: распадение линий на точки, фраз — на звуки, образов — на сцепление букв, выделение первоначального света из спектра цветов — здесь главное не испугаться, и не обрывая задержку, сосредоточится на аджня-чакре, ее изображают всегда в виде белого, цвета полной луны цветка, лотоса с двумя лепестками, это сокровищница сознания, точка между бровями, а представляешь себе в это время сфиру хохма, источник интеллектуального озарения, все беспроигрышно, если выдержат нервы, просто проскочишь на шестой уровень, и кармы всех предыдущих жизней разрушатся, и ты свободен, не связан ни с кем, кроме Бога, конечно, и припугнуть тебя нечем, и в какой-то момент ты действительно перестаешь слышать и видеть то, что противно слышать и видеть, поднимаешься ввысь, у меня так бывает, и я забываю потом, что до и что после, взлетаю и не возвращаюсь, я перемещаюсь куда-то, Бог знает куда, может быть достигаю сфиры хохма, и знаю уже, рассматривая озарение, что я не вернусь наверное, нет, я никогда не вернусь, ни к двери, ни к щели, ни к той зиме, потому что — психоаналитику: я дистанцируюсь! — и вот от этого, уж пожалуйста, меня не надо лечить, я напротив, этому научилась в процессе самолечения, я вообще ничего не помню, что не хочу вспоминать, ну, такой распространенный порок, лучше меня спросить, что для вас, Юдит, Бог, и я снова что-нибудь расскажу, за сорок выброшенных из жизни минут, за четыреста кровных денег, которые кончились еще тогда, когда я взялась за самолечение, после аварии, из-за которой меня уволили, а у меня ещё не было сил на сопротивление и голова уже тогда кружилась, и осыпалось что-то внутри, побелка, наверное, летом, когда от пекла все дома распухали, размягчались, теряли устойчивость и четкость своих очертаний, качались, и с крыш стекала расплавленная смола, и шины машин в ней вязли, черные в черной, ужас, какая жара, до рези в глазах, все слепли, и девушку за рулем повело, спазм наверное, сосуды сузились, и она отключилась, а тут и я, на дороге, ну как специально, отключенная конституционально, вот и случилось, она испугалась наверное, когда наехала, а я - нет, потому что я и не включалась, меня повязали и повезли, а чтобы не потерять контроль и не обмякнуть, я сконцентрировалась на вишудха-чакре, у основания горла, ее цвет голубой, лотос нежный с шестнадцатью лепестками, тот, кто может сосредоточиться на этой чакре, не умирает, а наоборот, проскакивает в портал, частный, где собраны знания о настоящем, прошлом и будущем, а сфира, ей соответствующая — бина, то есть ты проникнув туда, включаешь логику, получаешь инструмент для понимания нового знания, и вот меня, с виду вялую, но внутри жесткую, как кремень, везли очень долго, сначала вдоль линии времени, по горизонтали, а потом поднимали и опускали, таскали по разным пространствам по вертикали, и мы миновали семь гор и долин, семь хранилищ ветров, но я их не разглядела в тот заезд, а затем мы прорвались сквозь скопление слов, которое меня задело, будто я должна с ним что-нибудь сделать, но я ещё ничего не знала тогда про устье всех вод, и был некий год какого-то дня какого-то месяца, и небеса раскрылись, и я узрела видения господа, Бога нашего, знаете, здесь в израиле это часто случается и называется иерусалимский синдром, было слово Господне ко мне, даже два, Он сказал: “Юдит, зри”, я послушалась и увидела, вот, буйный ветер пришел с востока, желтое облако и пламя пылающее, и сияние вокруг него, и подобие четырех существ внутри огня, и четыре лица у каждого, и четыре крыла у каждого, а в головах их кристаллы льда, и ноги их — ноги прямые, а ступни, как ступни ног тельца, каждый шел в направлении лица своего, и вот образ лиц их: лицо человека и лицо льва, и лицо быка, а четвертое — лицо орла, и вот образ тел их, не оборачивающихся в своем шествии: словно горящие факелы, движущиеся туда, куда возникает желание двигаться — к югу, северу, западу и востоку, к зиме, осени, лету или весне, плавно, словно они не идут, а скользят, и я присмотрелась внимательно и увидела, что внизу у каждого из существ — колесо, и блестят они, эти колеса, как драгоценные камни, как рубины и изумруды в бриллиантовом обрамлении, и так открылось мне, кто на меня наехал, и я спросила, Господи, и не жаль тебе было эксплуатировать небесную колесницу, а Он ответил: “дщерь человеческая, юница, не жаль, Я посылаю тебя к сынам израилевым, мятежным и непокорным мужам, которые упорствуют против меня во зле и грехе”, — ну, ничего себе, думаю, — а Он продолжает: “а ты, дщерь человеческая, не бойся, и речей их не опасайся, хоть и терниями для тебя станут сыны израилевы”, и правда, как в воду глядел, хотя и не растолковал, что мне делать-то следует, кроме как не бояться, — но очевидно, что пока я боюсь, а я же всю жизнь дрожу, ведь совсем ничего не сделаю, — я потом объясняла всем, честно, мол, я послана с миссией, а мне: “у тебя амнезия, посттравматическая”, и с работы уволили, и я не знала, чем мне заняться, кроме как научиться у кого-нибудь не бояться, я искала кого-нибудь, но никто меня не устраивал, и правда, стали терниями для меня сыны израилевы, все, кроме вечного мужа и сына, эти верили, эти знали, что я никогда не вру, они меня защищали: один все лишнее во мне убивал, второй повязки накладывал, а может просто любили, и им было наплевать, ложью уста мои полнятся или нет, им — лишь бы не мучалась, не сидела бы и не плакала на вавилонских реках, лишь бы арфу свою не пристроила на высоком суку, лишь бы пальцы не обрубала себе, лишь бы была занята чем-нибудь, и я занялась тогда самолечением, потому что на докторов денег не было, то есть немножко было еще, но на местных целителей их тратить было бессмысленно, ведь врачи, они тоже сыны израилевы, упорствующие во зле, да и во грехе, разумеется, поэтому головы их были заполнены глупостями или мерзостями, они доставали меня выясняя, не насиловал ли меня, невинную и ранимую, кто-то большой в раннем детстве, и сами же убеждали, что кто-нибудь наверняка насиловал, и меня это якобы так потрясло, что я до сих пор не могу выносить, если меня насилуют, в прямом смысле и в переносном, как будто другие могут и только я нет — отключаюсь и жалуюсь потом на амнезию — чушь! — я же на головокружения жаловалась и на проблемы с самоидентификацией, а то, что мне голос был, так это правда и никакая ни мистификация, и не голоса, и не из щелей, и не из-за дверей, а один единственный голос, мы же в израиле, в конце концов, здесь же не может быть множества голосов, и даже предположение об этом множестве отвратительно Господу Богу нашему, карающему отступников до четвертого поколения, и я сказала себе, что поганым идолопоклонникам я не буду платить ничего, я сама себя вылечу, и обложилась книгами, и прочитала их, и все поняла — я ведь не только красивая, я еще умная, — это нормально, решила я, когда человека лишают привычного благосостояния и когда у квартиры начинается “шнат шмита”, да тут у любого голова пойдет кругом, а то, что я все события излагаю вне их последовательности, так я их в очередности и не воспринимаю, факты реальности у меня сопрягаются с воображением при команде загрузки памяти, а в момент перегрузки все распадается: линии превращаются в точки, фразы — в звуки, образы — в сцепление букв, и первоначальный свет, вычленяясь из спектра разнообразных цветов, бросает мне луч, как соломинку утопающему, мол держись, дщерь хрупкая человеческая, мы прорвемся, и я соглашаюсь, конечно, что против бури и натиска устоим, или нет, и тогда нас закрутит, заверит, и куда-нибудь зашвырнет, в колодец какой-нибудь, глубокий, жуть, так я там отсижусь, потому что это полезно, застревать и не унизительно, мне даже сын так сказал, плоть от плоти, мой мальчик, оружейных дел мастер, мол, ты сильная, но очень легкая, вот тебя и несет от колодца к колодцу, ими путь человеческий кем-то выстелен, чтобы люди иногда тормозили, резко, и себя находили в другом измерении, где есть время для всяких мыслей, проваливались глубоко-глубоко, опускались к центру земли, погружались в лоно ее, сжимались в комок и, околоплодными водами ее очищаясь, никуда не спеша, молчали, а я отвечала, да, сынок, верны твои речи, я только замечу, что не кем-то, а хорошо нам известным авраамом человеческий путь и выстелен, от любой земной точки к храму, это он рыл колодцы, шел и рыл, чтобы нас туда заносило, — психоаналитику: вот тебе и лечение, само-, с трансовым погружением, — в беэр-шеву для этого ехать не нужно, если ясно представить это себе, чтобы три элемента одномоментно: аудиальный, визуальный и кинестетический, иначе не дистанцируешься, а без этого не получится вынести, не осилить, когда тебя, например, насилуют, то есть требуют то, что тебе отвратительно, ну, спросите меня: “что для вас, Юдит, невыносимо?”, и я отвечу — искусственная система, а это значит, любая схема, кроме структуры сфирот, то есть совершенной формы взаимосвязи миров, идеальной такой инсталляции семи специальных каналов, проводящих Божественный свет, и я не раскрою секрет, если сообщу, что и в людях все внутри скреплено и держится на той же схеме, и когда канал засоряется, начинаются разные, физические и душевные нарушения, медицинские то есть проблемы, а если мы правильно функционируем, мы здоровы, и этот свет легко трансформируем и распространяем по нижнему из миров, а он связан с высшими, и наоборот, ну вот, — я же могу смотреть и назад, и вперед, я же была везде, и наверху, и внизу, я уверена, я не вру, и я конечно же компонент абсолютной схемы, как все мы, и не надо меня засовывать ни в какие другие построения, управления, учреждения, я не желаю участвовать в системе их подчинения — психоаналитику: пишите, трудности адаптации в социуме, но я успешно преодолеваю эту свою особенность, которой меня заразила я же, ну, явно я, только в иной ипостаси, ведь нельзя же, мне говорили врачи, жить только домом и промыслом Божьим, однако же наоборот, невежи, только так и возможно, то есть еврейский народ, это все знают, он как будто жена Богу израилеву, как к примеру, шабат, а еще шхина, а земля — это дом, вот, возьмите тетрадь и нарисуйте тетраэдр, Бог наверху, а земля и народ внизу, и ещё одна точка на плоскости — Тора, вечный текст, безразмерный свиток, бесконечно раскрусивающийся пергамент, где буквы начертаны красным огнем по черному пламени, и так жить, внутри тетраэдра, энергетически безопасно, правильно и не сложно, просто пока, увы, невозможно, вот например, я сочиняю рассказ или даже книжку — а я как получила повеление свыше, так, не смея ослушаться, пишу и пишу, — и завершаю труды, исполненная надежд окупить хоть какие-то траты, и жду, что за это заплатят, черным налом, конечно, чтоб не вычитали, а мне говорят, нет, все исключительно официально, и предоставь, будь любезна, послание, из налогового управления, что конечно, нервирует, но в конце концов я за закон и я еду, иначе придется жизнь провести в изгнании, а я боюсь оказаться, не дай Бог, вне израиля и соответственно вне тетраэдра, ибо вокруг него, на любом континенте плохая аура, и вот, я еду в маршрутном такси, потому что террористы у нас взрывают автобусы, и никак нам не остановить этих исламских самоубийц, потому что у них здесь, на нашей земле и в нашей истории, своя особая миссия, а на частный транспорт нет средств, вот я и влезаю в общественный, тут оно и случается, то, что не вынести, вынужденно включаюсь в структуру, в этом душном, как камера, маршрутном такси, где, конечно же, пахнет газом, где все сцеплены общей целью, где все спаяны общей цепью, у каждого пассажира по мобильному телефону, и по всем говорят, справа: “сладкая, я уже еду и приеду минут через семь, через шесть, ну скажи еще что-нибудь, как бежит время, через три, моя сладкая, приготовься и жди”, слева: “да что ты, а он, да ты что, ой, баса, ну, а она, ой, сабаба”, впереди: “а-а, ты тоже в дороге, я не слышу, там сзади кричат, я-то их перекричу, но ты тоже заткни тех, которые тебя перекрикивают”, а у водителя,
он ведь тоже как все, человек и израильтянин, телефон с микрофоном, и он трещит, как заигранный патефон, и исторгает, как растресканная пластинка, из своих недр ущербную речь: “эй, ицик — свист — ицик, ты со мной — свист — так я ответил — свист — я не фрайер, смотри — свист — почему такой свист — аппарат, говоришь — пронзительный свист — так ты наладь аппарат свой кибенимат”, а перед глазами тем временем мелькают, несутся кадры с натуры, фрагменты местной архитектуры, клип-урод, потерявший смысл непреходящий суккот, средиземноморский проект, продиктованный праотцами, шатры якова, выстроенные руками эйсава, каждый хутор — сам себе хам — празднует торжество полной победы сима над братом, эстетом-яфетом, а тем временем цепляют одежды твои, щелкающие и звенящие, как кастаньеты, браслеты соседки слева — да не ерзай ты, коза-егоза — и врезаются в тело поддельные рубины и изумруды, а справа давит металл — ключи? портсигар? — что он засунул в карман, мне больно, мне колет, осторожнее, не повреди, не дай Бог, сустав бедра моего, отвали, тебе меня не одолеть, случайный попутчик, и не получишь ты благословения, и даже когда взойдет заря, завтра, я не поменяю имени, разе что назовусь Сарой, но я еще не уверена, а пока отодвинься, пожалуйста, я ненавижу нефункциональные прикосновения, у меня кожная гиперестезия, повышенная чувствительность с тягостным аффективным оттенком, — психоаналитику: тактильные это мои базисные нарушения, но я справляюсь и по дороге в налоговое управление, когда становится душно до рвоты, я концентрируюсь на анахата-чакре, потому что она соответствует стихии воздуха, это в районе сердца, центр проявления вселенских вибраций, темно-претемно красный лотос с двенадцатью лепестками, в сердцевине черная гексаграмма, точнее, звезда давида, вот тут-то, в середине пути все и сплетается, йога и каббала, чакры, небесные уровни, в общем ты обращаешься к сфире даат, а там информация, прежде тобой полученная, абсорбируется и становится частью личности, качественно изменяющейся без помощи лоботомии и вообще трепанации, это не сложно, когда ты дело имеешь с вечностью, ты просто отрубаешь все прежние ориентиры, подчиняешься ритму четвертого мира и легко представляешь себе лишь то, что выбирают твой измученный взор и утомленный слух, ты отрываешься от структуры искусственного кристалла, поднимаешься ввысь, говоришь чужим “брысь!” и тут, если ты еще не устал, ты попадаешь в такой индивидуальный портал, не общественный, как будто из зоны проскакиваешь за запретку, и нет никаких бараков и сроков, там время течет дискретно, и не слышно человеческих воплей, а картинка то распадается, то собирается как в игрушечном калейдоскопе, встряхнешь и видишь совсем не то, что тебя раздражало, умерли все на абэвэгэдэжэзэи и так далее, ты, блаженный, благостный от букета изысканных благоуханий, бродишь словно по моргу, еще раз сконцентрируешься и замрешь в обморочном восторге, ибо раскроется перед тобой, что не противно взору, и вот, передо мной, выстраиваются чередой — чудо чудное, диво дивное — иначе сказать нельзя, мои истинные друзья, величиной в человеческий рост, но не костлявые, как иные, а такие на ощупь мягкие, их посадишь, они сидят, их повесишь, они висят и молчат — мои куклы, я ими дом заселила, запружила — ну, спросите меня: “что для вас, Юдит, дружба”, и я вам отвечу, и мои речи, очарование слов наудачу, призрак белых ночей, с плеч летящих голов, опьяняющий запах сечи, брачный зов, вечный кров, я беспечна, но за пыл скоротечных восторгов, за мечты я расплачиваюсь отчаянным криком: “я друзей не встречаю, я их сочиняю!” я их создаю, услаждая потребность в кинестетике и эстетике, из хлама, из ветоши, из ничего, из пуха и праха, соединяя землю и небо, я их творю-мастерю, беру понемножку земли с четырех сторон света, с юга, севера, запада и востока, пух лета и осени, прах зимы и весны замешиваю на крови, понятное дело, чьей, все взбиваю, — мне муж и сын подарили на день рождения миксер, — потом остужаю, заливаю раствором хлам и ветошь, тем временем расстилаю материю, по диагонали, и жду, всей душой обращаясь к небу, посылаю запрос, и приходит ответ: “Юдит, режь”, и я аккуратненько, прикрепив предварительно семью булавочками абрис выкройки, вычерченной лучом первоначального света, вычлененного из спектра цветов, вырезаю, что требуется, и медленно раздвигаю по сторонам куски материи, словно материки, и мир расширяется, подвластный моей воле, — о, сладостное мгновение! — легкими точными прикосновениями пульсирующих подушечек пальцев я ласково, насладившись разлукой элементов расползшейся плоти, их соединяю, осторожно, как спаривающихся гусениц или жучков, — ада, я чувствую твой взгляд из ада, — наружу спинками, то есть животиками вовнутрь, и пусть чуть поерзают, пока не проникнут друг в друга всецело, пока не сцепятся, ворсинка к ворсинке, элементы разрезанной мною материи, и тогда я их закрепляю, на пике их сочленения, еще семью булавочками, а затем прохожусь по краям иголочкой с ниточкой, и получаются у меня вместилища для пуха и праха, то есть для тел: для торса, рук, ног, всяких вен и артерий, разных органов, а потом я беру много-много — сорок или четыреста — проволочек в пластмассовой оболочке, и ножиком очищаю края, оголяю все проводки и пропускаю их внутрь, по меридианам, то есть пронизываю ими семь уровней мертвой массы, обнаженными — это же нервы! — и скрепляю пучок наверху, оставляя достаточную длину для шеи и головы, которые делаются отдельно, последними, после специального благословения и ритуального очищения в потоках природной миквы, куда погрузиться следует в алом купальнике, с головой, на самое дно, с мыслями о сфире “йесод”, управляющей отношениями между всеми космическими каналами, и тебе откроется принцип выживания человечества, или иначе, как йоги учат, тайны связи между астральными сущностями, это если удастся сосредоточиться на свадхистана-чакре, расположенной у основания гениталий, там у всех лотос с шестью лепестками, вы очевидно, его замечали, он красно-кровавого цвета, и тот, кто на нем концентрируется, воды совсем не боится, и я, настроившись, погружаюсь, надолго, не знаю насколько, я не понимаю времени, я не умею считать минуты, секунды, часы, месяцы, годы, “шнот шмита”, когда отдыхает от человеческих разрушений квартира, которую я любила, а потом разлюбила, “шнот йовель”, когда очищается, как в микве, в околоплодных водах земля, — я считаю только дыхания: вдох, выдох, задержка, но обрываю и этот счет, чтобы не отвлекаться совсем ни на что, и, когда воды достигают души, жду, сколько можно выдержать, не дыша, надо из самых глубин воззвать и услышать ответ: “Юдит, шей”, оттолкнуться от загустевший пучины, ринуться вверх, материализоваться из пены, осмотреть себя тщательно после ритуального погружения, проверить, чтобы волосы как стадо коз, сбегающих с гор гилъада, чтобы зубы как стадо овец, вышедших из купальни, чтобы губы как алая нить — память о принесенном в жертву купальнике, — чтобы соски как дольки граната, а груди как двойня газели, пасущаяся среди лилий, — а я,как правило после миквы такая и есть, без порока и без изъяна, и вот я, пока не занялся день и не побежали тени, спешу в свой дом, под сень виноградника, и сторожить его, как было велено, и одновременно решиться шить голову моим куклам и шею, из тончайших шелков, скроенных по косой, чтобы ни в коем случае не морщило, и когда вылеплены уже все четыре лица, лицо человека и лицо льва, и лицо быка и лицо орла, я раскидываю над ними шелка, шатром, как хуппу, и пока она, словно потягиваясь, пузырясь, планирует вниз, парашютом, подхватываю в самом центре и держу легко словно бабочку, чтобы не повредить пыльцу, не опалить крылья пламенем пылающих пальцев, и слежу как края скользят к долу, повторяя и уточняя и смягчая рельефы лиц, и остается лишь перехватить внизу ткань, и присборить, и подтянуть, и потом насадить конструкцию лиц на пучок оголенных проволочек, и вытащить их через верх, через центр, через кетер, через родничок, через сахасрара-чакру, и когда весь пучок обнажается, я разомкнув, с едва слышным щелчком расклея сухие губы, кончиком языка прорываю завесу стыда и прикасаюсь к металлу, и животворящие соки тогда стекают, струясь по дрогнувшим проводкам, и заполняют семь уровней плоти, и кукла, суть сгусток сознания, а, значит, мое создание, вступает со мной в контакт, и уже трепещет в ответ, и едва почувствовав свет, проникается страхом потерять эту связь, и готова снести все, что выпадет ей в пути, будь то боль, будь то грязь, и я, тяжело вздохнув, отстранившись, сглотнув остаток слюны, закрепляю вибрирующие проводки и тщательно прячу их под пучком сплетенных из ниток волос, львиной гривы, шерсти быка, орлиного оперения, я шепчу в полудреме от усталости и умиления всякие ласковые слова, я клянусь не забыть ни за что, никогда не оставить свои создания, суть сгустки сознания, и не оставляю до следующей лихорадки, в которую выливается зуд, начинающийся в самых кончиках пальцев, пущырящихся, ноющих, теребящих любой, оказавшийся в зоне доступности живой или мертвый предмет — вот, к слову, вопрос для психоаналитика: разве это невроз? — а когда начинается лихорадка, другая, и жжет так, что не встать и не сесть, это наружу просится мой бесконечный текст, и слова, словно яйца, шевелятся, разогреваются, и я как птица, не могу оставить насест, я кукол как раз бросаю, и ночь напролет слышу вопль, а я ненавижу, когда тревожат мой сон, соль кукольных слез разъедает мои соски, истосковавшиеся по невыношенным младенцам, меня пугает исполненная драматических звуков и трагических запахов влажная тьма, я не выношу этот плач, и с рассветом во мне заявляет о праве на жизнь убийца, палач, и я достаю свой меч, подаренный азазелем, дружком моей юности питерской, неукротимой, а также корзину, дно которой я выстилаю салфеткой, и складываю последовательно, с эпилептоидной тщательностью, сыр соленый, творог соленый, чтобы жажда измучила олофернов, чтобы они осоловели от соли, а рядом со снедью я укладываю прохладное олеандровое вино — сама садик садила — я кормлю их из своих безжалостных рук, в потоках сладкозвучных речей я топлю их надежды на ласки израильской девы, я пою их вином, чтобы смерть их была легка во хмелю, и слетают головы с плеч, и катятся под ноги моему мальчику мягкие мячики, он мне перчатки купил, не пожадничал, так неужели я пожалею чьи-то головы для его игр, спорт выковывает героев, а футбол формирует силу, так пусть он лупит голы, пусть бьет, он солдат, моя роль лишь инициировать бой, и затем сесть наконец, за компьютер и продолжить работать над своим бесконечным текстом, ибо так мне положено, в смысле, такая мне выпала роль в апокалиптической пьесе, ну, спросите меня: “откуда вам это, Юдит, известно”, и я захочу рассказать, естественно, как однажды, давно, после того, как сыны человеческие умножились, родились красивые дочери, и сыны неба увидели и возжелали их, чтобы родить детей-исполинов, меня тоже выбрал сын неба, и начал входить ко мне, и я зачала, и тут же услышала, свыше, слова, мол, оставь невинного ангела и возвести ему предстоящий конец, только без сцен, отпусти его, чтобы он спасся и семя его сохранилось для следующих поколений, ибо дело его сопровождается благословением, что ж, я запаслась терпением, выносила, родила и прилегла отдохнуть, потому что немного устала и вздремнула, наверное, и на меня напало видение, я попала в сфиру тифэрэт, царство абсолютной гармонии, в третий мир, на третий небесный уровень, и вот я приблизилась к стене, окруженной черным и красным пламенем, дверь в стене — или то была щель? — охраняют огненные херувимы, я прохожу сквозь них и вижу царский дворец, стены из разноцветной яшмы, горящей, но не сгорающей, вхожу во дворец, и предо мной престол, сияющий ярче солнца, над ним молнии мечутся, под ним россыпи звезд сверкающих, но не обжигало босые ступни мои, лишь чуть-чуть щекотало, я шла, ошарашенная, сосредоточившись на манипура-чакре, отвечающей за стихию огня, в смысле тот, кто на ней концентрируется, выходит живым из пламени, взгляд направляю внутрь, в пупок, там рождается луч, стремительно вырастает и восстает, раскрываясь, лотос цвета осенних туч, но облетают, осыпаются от поступившего к животу изумления все десять его лепестков и выстраиваются вкруг престола миньяном, и вот, слышу, кто-то зовет меня, но я не поднимаю лицо, не смею, да и бессмысленно, все равно ничего не увидеть из-за слепящих отблесков, — и тот, кто меня призвал, говорит: “я покажу тебе семь хранилищ ветров, Лилит, семь долин и семь гор — во вселенной и в человеческом теле — а устье всех вод, нижних и верхних, мужских и женских, расселину бездны, не имеющую ни тверди небесной ни основания — во вселенной и в человеческом теле — найдешь сама и не скроешь, пусть узнают те, кому предназначено, что через это устье они узрят вред и ложь, которые они вершат на земле, за что наказуемы и погибают, и копи, как справишься с поисками, в своем лоне грехи и зло, но недолго храни этот клад, а чтобы не переполнился организм ядом, извергай из себя слова, сплетай их, клей и лелей, ибо кукол тебе, как и мне людей — и врагов и друзей, — уничтожить легко, но со словами, свитыми в Текст, намного сложнее”, выслушав, я отправилась рассматривать семь долин и семь гор и семь хранилищ ветров во вселенной, и все поняла — я не только красивая, но и талантливая — я очень быстро разобралась, что структура одна, едина, будь то чакры или сфирот, а все прочее суть проекции схемы, ну, рельефы любых поверхностей и энергия существования всяких разных созданий, живых, полуживых и совсем неживых — хотя это неправда, призрак, мираж, это нам только кажется, что они неживые, у нас, проживающих в нижнем из миров искаженное восприятие, — а как только я разобралась, я отправилась восвояси, домой то есть, потому что я догадалась, конечно, где это устье — небось не девица, я ведь однажды родила исполина от невинного сына неба, — ну и возвестила об этом, как требовалось, и случилось, уж они меня находили, сыны человеческие, юнцы безбородые, в своих возможностях не уверенные, и убеленные сединами старцы с комплексами оставленности, летели за лаской, как комары на свет, особенно старцы, полчищами, но красоты моей эти труды не умалили и не истощили запасов ни слов, ни сил, да и честно сказать, не с пустыми руками являлись гости, а тащили с собой все, что есть, и богатств стало в доме — не выпить, не съесть, вина реками разливались рубиновыми, зелень с рынка блестела как изумрудная в бриллиантовом обрамлении, для тех, кто победнее, а простолюдинами я не брезговала, суп варила, — я не только красивая, я хозяйственная, — да и велено было мне показать всем желавшим, через что они жаждут, глупцы, сладострастцы, мерзавцы, найти свою смерть, — так что, мне для них супа жалко? — и все шло ничего, в смысле шло, но для меня было как ничего, юнцы несли чушь, чем меня изводили, семя свое в моих соках топили и снова просили, а старцы, как правило, не доносили и, стесняясь, ворчали, а потом, когда все уходили, я садилась к компьютеру, но не писала, а плакала, потому что уже ничего не боялась, и поэтому — вот я чем расплатилась — никого не любила, ну теперь вы хотите спросить: “а что вам известно об этом
чувстве, Лилит?” — в общем, все, потому что четырежды, зимой, летом, осенью и весной, я не знаю, что раньше что позже, я леденела, пылала, трепетала и изнывала, я спускалась в ад, вниз, и взмывала в райскую высь, что еще, ах, подробнее, если вспомню, ну, потихоньку, скажем, была весна, может даже и та, что пришла вслед за бордово-зеленой зимой, когда я мерзла и плакала у компьютера, та весна была сизо-серой, с сиреневыми переливами и струящейся синевой, он явился мне с запада, я была заперта в тереме за недостойное поведение — навет, стоивший мне семь лет — солнце не освещало мой утлый кров, и не веселило мою голубую кровь, лишь ближе к вечеру пробивался в темницу, ко мне, босоногой пленнице, закатный луч, но однажды и он не пробился, я удивилась, как темна пасхальная ночь, и я привстала с полатей рассмотреть, кто мне застит свет, и — ах, звон, окно вдребезги, в острых осколках паркет! — я зажмурилась, слышу нежный шепот: “Лилит”, думаю, что же лучше, лечь или встать, но глаза в любом случае решила не открывать, прилегла и почувствовала прикосновения, едва ощутимые, как дуновение, между пальчиков ног, к плюсне, пяточке и стопе, на тонких щиколотках я ощутила спиралью пробивающееся выше-дальше дыхание, сухое, прохладное, и защекотало икры, и коленки стянуло как лужицу на последнем неловком морозце, и озноб пробежал, а внутри, от коленей и вверх, закололо, легонечко так, как-будто кто-то провел, пробежался птичьими коготками, а затем добежав, принялся вить гнездо, шурша, копошась, перебирая клювиком нити, слипшийся шелк расплетая, играя, то перьями выстилая прогалины, то пухом иссушая проталины, но не проник, лишь скользнул, словно кистью прошел, чуть нажал и растопил наст, чуть ослабил и взорвал пласт, о-оо как я кричала, от счастья и от отчаяния, как пыталась его к себе привязать ремнями, речами, беспомощным лепетом, он ответил суровым клекотом, он взмахнул крылом и взвился орлом, через брешь в стене, в поднебесье, я осела на пол, усеянный осколками острыми, собрала их в горсть, принялась растирать по щекам слезы горькие, и заалели, запылали ладони мои, ошпаренные ланиты зажглись, я ослепла и скончалась бы, не явись ко мне тот, другой, снизу, с юга, горячим, вязким, смоляно-малиновым летом, он предстал предо мной породистым, темной масти атлетом, ему было не до ласк, он рванул и с чудовищным скрежетом разорвал прикрывавший мою смуглую кожу атлас, с трубным ревом он поднял меня и швырнул плашмя, так что ребра, ошарашенные, затрещали, кожа вспыхнула и зажглась от жара жесткой щетины бедер, безжалостно он прижал меня, перехватив беспощадной лапищей, распластал на ошалело застонавшей кровати, и тряхнуло меня, сотрясло, зазнобило, а затем повело, закрутило, как на карусели, ввинтило в воронку черную, душную, в ловушку, а он с низким хрипом дышал в мои уши, и они заполнялись попеременно горячим паром, и спину ломало, и наконец из груди его вырвался оглушающий рык — я подумала, не человек, точно бык, и лоно мое до души затопило бурлящей лавой, а она разлилась, неожиданно пропитав сердце сладостной, словно нектар, и липкой как мед, отравой, я, опустошенная, уснула в истоме, прямо под прессом его звериной массы, а от его храпа, как стены храма, хрустели мои косточки и суставы, но это нормально, был пост девятое ава, я спала как младенец, запеленутый туго в густое тягучее марево, а проснулась, — зима на дворе, ну вот, память моя просыпается, передохну сейчас и подарю вам новый рассказ, мой третий явился с самого севера, белоснежный, величественный, но какой-то потерянный, до лопаток струятся, по плечам разбегаются кудри светлые, с неприлично розовой проседью, поступь царственная, а в глазах робость трогательная, он к моим прикасался устам прохладными пальцами, и в исступлении, словно ослепший скульптор, исследовал бережно, не дыша пересохшие губы, проводил мягким кошачьим движением по щекам, скользил по бровям, нежно сжимал в неуверенных ладонях лицо, и глядел в глаза, без надежды, расчесывал мои черные локоны, тихонько ворчал и развязывал не спеша тесьму моих сложных нарядов, и урчал, поцелуями покрывал обнаженную шею, ключицы, умилялся, чуть покачивая непомерно большой головой, на колени сажал, к широкой груди прижимал, упивался, я лианой вкруг него обвивалась, переполненная томлением, он печально смеялся, от своего сильного тела меня отклеивал, на пол спускал и укладывал на парчовые покрывала, а в изножье устанавливал ханукальные свечи, они оплывали, затейливо растекаясь по полу парафином и застывали, а он, не веря в мое послушание, серебряными браслетами запястья к стенам приковывал и, прищурившись ласково, рассматривал игру световых сплетений на моем гибком теле в отблеске бледных огней и стонал, словно старый лев, и склонялся, а от него пахло снегом, он языком изучал иней моих теней, оставляя след холодной слюны, и, найдя горячий излом, он терся широким лбом, медленно утопал, до дна испивал свою долю и замирал, я замерзала потом и дрожала, а он, опьяненный, шептал, что ему меня жаль, и балагурил, хмельной, стыдливо, поднимался лениво, мехами меня укутывал, и сердце мое свело той зимой неизбывной тоской, казалось, навеки его заковало в хрустальные латы, он исчез, и я села к компьютеру, но так стало муторно и онемели пальцы, все стало бесцветным от застывающих слез, и я ничего не видела, ни экрана, ни клавиш, значит, за меня взялся азазель всерьез, я заглянула внутрь, прошлась вдоль себя, вдоль семиуровнего столба, снизу вверх, и не увидела ничего, ни чакр, ни сфирот, потому что пока я любила, я себя растворила в ипостаси Лилит, а у меня была миссия, писать бесконечный текст, я нарушила свой обет и потеряла луч изначального света, и спектр не выстраивался, и я не знала, кто я, и бесполезно стало искать внутри, где, как в склепе, темно, и я стала смотреть в окно, а там была зимняя зелень, темно-израильская, припорошенная хамсином, холодное солнце светило, кедры, сосны и ели отбрасывали бордовые тени, и подушечки пальцев закоченели, онемели, и сын подарил мне перчатки с отрезанными конечностями — психоаналитику: значит, это случилось после той осени, когда я была без имени, а значит, совсем не была, — он явился с востока, с лицом человека, каких миллионы, ну, словом, адам, царь, начальник, властитель, в талите и с лэптопом, надвигались дни трепета, я подумала, что компьютер — мне в подарок, на рош ха-шана, вроде, новое развлечение, а на экране красным огнем по черному пламени высветилось судебное предписание, получалось, что если я, никто и ничто в своей нынешней инкарнации, не приму предложение, не соглашусь с очередным назначением, не стану теперь человечеству матерью, а не любовницей и убийцей, мне конец во всех ипостасях, то есть я перестану писать и взрослеть, и останусь порхать, как Лилит, или головы отрубать, как Юдит, и буду вечно болтаться, дура хмельная, кровь свою разбавляя эликсиром нескончаемой молодости, и ничто меня не спасет, даже возраст, и я, разумеется, испугалась, интеллектуальное разложение — незавидная доля, поэтому я прикинула и смирилась со своей новой ролью, но временно, на шнат-йовель, чтобы очистилось в околоплодных водах все, что можно, и так, чтобы не разводиться с мужем, который всегда со мной, рядом, и который меня никогда ни о чем не просил, вот, только раз, как я уже объясняла в самом начале, попросил, и то, когда мы стали старыми, что меня, кстати, совсем не смутило, а наоборот, успокоило, будто я этого и ждала, я старика своего отмыла после его скитаний и приласкала, вытравила все прежние запахи — мне сын отсыпал немножко пороха, — пригляделась и поняла, что совсем неплохо, но сама, к слову, я не стала старухой, а стала пожилой дамой — психоаналитику: да что вам в его имени? — важно, что я той осенью, в судный день, была при смерти, когда получила свыше спасительное предложение, а на тот случай, если я откажусь, меня ждал дружок азазель, чтобы вернуть меня в вечную юность, снова в питерский ад, а я не желаю, не могу возвращаться назад, в общем, я согласилась, и мы с адамом отправились закреплять сделку в хабад, я за все предыдущее и последующее раскаялась, произнесла, как положено: “виновна была, изменяла, поступала преступно и криводушно, хищничествовала, давала дурные советы, насмехалась, была непокорной, порочной”, ну и так далее, короче, разжалобила сонм присутствовавших сынов неба, растопила гроздья их гнева, в общем, вошли в синагогу Юдит и Лилит, а вышла оттуда Ева, всеобщая мать, я — земля, я теку молоком и медом, истекаю клюквенным соком, я своих пожираю питомцев, сыновей-дочерей, порезвитесь, родные, под солнцем, и ко мне возвращайтесь скорей, я тут, в искусственной изоляции, в процессе удачной психологической консультации, сеансы прошли успешно, я кое-что вспомнила, не знаю зачем, и перестала метаться, до потери сознания концентрируюсь только на муладхара-чакре, она считается основанием, нижним центром, между анусом и гениталиями, ее называют ещё фундаментом, и вот я ее себе представляю, и это печально, я же растеряв красоту уже никому не нужна, вижу лотос с четырьмя лепестками, к которым я, в процессе занятий йогой, изгибаясь, ещё прикасаюсь, но не чувствую ничего, зато реагирую на смену погоды, когда сильный ветер, не замечаю разницы между четырьмя сторонами света, ее просто нет, земля — это я, а я — это текст, а текст — это свиток, то разворачивающийся, то свернутый, превращающийся, если его не терять из вида, в точку, ту самую, что является проекцией колесницы, которая меня превратила в заложницу, сфира малхут, иными словами, доступное грешным и праведным царство небесное, местное, его воплощает застеленная завесой бездна, сотканная из моих слов, там дремлет лавина, великая кундалини, дающая силу всем чакрам, предметам, растениям, животному миру, всем ничтожествам и исполинам, тот кто познает ее, тот становится обладателем силы, поднимается вверх, попадает в любой из миров, а я, наблюдая, молюсь, чтобы он избежал катастроф, чтобы его не насиловали, не давили, чтобы в огне не горел и от стужи не мерз, болезный адам-человек, я с тобой не взмываю ввысь, я давно свободна от грез, остаюсь, улыбаясь, наблюдать за людскими усилиями, так случилось, я вылечилась и превратилась в куклу, в сгусток чужого сознания, налеюсь, в Божественное создание, сижу тут и жду, иногда Он вступает со мной в контакт, от оставленности, просто так, и я, едва завидев луч изначального света, уже трепещу в ответ, и проникаюсь страхом потерять эту связь, и выражаю готовность снести все, что выпадет мне на пути, будь то боль, будь то грязь, и все кругом знают об этом, но сами, без страховки, боятся играть со светом, вот и ищут меня, бывший источник блаженства, такой вулкан затухающий, почти безопасный кратер, где легко обеспечить дозированное общение с небом, вроде как через трансформатор, поэтому я до сих пор нарасхват, они все по-прежнему сюда стремятся, юнцы и старцы, но уже не любить, а спасаться, а когда добираются, я им сказки рассказываю о жизни и смерти, они слушают и затихают, а потом я их разгоняю, потому что я замужем, и миновали уже шнот-шмита, шнот-йовель, мне надоело быть матерью человечества, я не смогла сохранить ни богатство, ни честь, у меня искаженное представление о морали, мне не спасти израиль, я устала, я не справляюсь, прощаюсь, прости, сынок, я тебя неправильно воспитала, твое оружие не уничтожает, увы, всех, кого нужно, я снова плачу, как в ту зиму, когда я сидела в зелено-бордовых перчатках, я отчаялась, оторвалась от компьютера и легла умирать на свою пустую постель, пролепетав, забери меня, азазель, к моей юности питерской, нерастраченной, к очарованию слов наудачу, к белым ночам, опьяняющим запахам сечи, к брачному зову, к вечному крову, ах, я была беспечна, ну что, черт, ты трусишь, я знаю, я никогда не вернусь, даже если меня окончательно вылечат, я же сшита из ветоши и напичкана хламом, что ж, пусть как прежде, бродят юнцы и старцы, по тропам, исхоженным авраамом, то есть путями, проложенными моим вечным мужем, а я получаю шанс, в связи с чем, находясь в твердом разуме, прерываю сеанс, мне больше никто не нужен — психоаналитику: пусть финал вам будет сладок как фимиам — моего мужа зовут авраам, он хранитель и смотритель дорог от любой моей точки к храму, — ах, что за дурацкий вопрос, “как он выдержал”, тоже мне драма, наоборот, повезло, таков уж его удел, ему все привычно, тем более что у меня уже кончилось нынче обычное, обидно бывает конечно, но только во время нечастых ремиссий, а поскольку у мужа, как и у меня, особая миссия, он, чтобы выстоять, и чтобы все выжили, — азазель, отвали, не смеши меня, наглый, ехидный хам! — неустанно старается возвести храм, все-таки вопреки всему воссоздать в нижнем мире пространство счастья, восстановить сокровищницу сознания, а его построения без конца разрушают все те, которые вокруг меня шляются, но он снова старается строить, а чтобы ему не мешали, он меня попросил, ева-юдит-лилит, или как тебя там, назовись мне сестрою…
Примечания
Опубликовано в октябре 2004 г. Лит-публ. журнал Nota Bene. Иерусалим
Отредактировано повторно и принципиально в апреле 2024 г.
Сфирот — (ед.число — сфира) — фундаментальное понятие каббалы, обозначающее 10 стадий эманаций, исходящей от Эйн-соф (трансцендентного Божества) и образующей систему проявления Бога в Его различных атрибутах. Все сфирот объединяются в Древо сфирот, динамическую систему, определяющую ритм как всего творения в целом, так и каждого его элемента.
Шнат-шмита (мн.число шнот-шмита) — каждый седьмой год пятидесятигодичного цикла когда, согласно закону Торы, земля не обрабатывается и, соответственно, не приносит доход, а также прощаются все не выплаченные долги. (Пятидесятый год цикла — это шнат-йовель)
Беэр-Шева — город на юге Израиля. Согласно Торе, Авраам (а позднее его сын Ицхак) вырыли в этом месте колодцы (беэр — колодец, Шева — здесь: семь)
Шхина — букв. Присутствие, считается, что Бог правит миром посредством созданных Им сил, иначе, Своих проявлений, а согласно одной из почти крамольных версий, шхина — это женская Его ипостась, с которой Он находится в определенных, метафорически выражаясь, супружеских отношениях.
Суккот — праздник Кущей, когда положено, среди прочего, в течение недели жить в шалашах
Миква — водоем или бассейн для омовения тела с целью ритуального очищения
Хуппа — ритуальное покрывало, которое шатром раскрывают над вступающими в брак