Глава 1. Русская философия: Диалоги о самобытности
Часть 11
Национальное, Наднациональное или Цивизационное: В каком ключе звучит русская мысль?
Текст на основе диалогов в чате РОД "Русская Философия" от 13.10.2025
Споры о самобытности русской философии, подобно реке, никогда не текли по прямому руслу. Едва утихли дебаты о её происхождении, как новая волна обсуждений выплеснулась на берег — на этот раз о самой её природе. Что же такое русская философия — национальное явление, наднациональный тип или цивилизационный феномен?
Поводом для нового раунда послужила моя скромная попытка представить коллегам план будущей главы. Я только начал говорить о структуре, как Николай Александрович Вед поднял руку, требуя слова. Его лицо выражало крайнее нетерпение.
«Позвольте, но это принципиальный вопрос! — прогремел он, вставая во весь свой внушительный рост. — Русская философия — это не национальная форма, а наднациональный тип философии! И тем более, она не русскоязычный эпигон западной философии. Откуда такая нелепая оппозиция с двумя унизительными вариантами?»
Вед как всегда начинает с категоричного отрицания самой постановки вопроса, — отметил я про себя. — Для него русская философия — это онтологическая данность, а не предмет для классификации.
В ответ раздалась спокойная, почти холодная реплика Поля Якоби. Он не встал с места, лишь слегка откинулся на спинку кресла.
«Любопытная позиция, — произнес он с лёгкой усмешкой. — Однако факты свидетельствуют об обратном. Философия была "пересажена с Запада", как и беллетристика, в рамках романовской модернизации. В РФ нет нации, значит, характеристика "национальный" просто пуста.»
Веда передернуло. Он сделал шаг вперёд, его пальцы сжались.
«Что, прямо так и "пересажена"? — его голос зазвучал язвительно. — И что же, по-вашему, у нас не было своей мысли до Петра?»
Якоби оставался невозмутим. «Были около-мифические осмысления, умострой, если угодно. Но не философия в строгом смысле. Философия начинается с школ, с методологии.»
Якоби бьет в самую слабую точку — в отсутствие институциональной истории, — анализировал я. — Его аргумент железобетонен в своей социологической трезвости.
В этот момент вмешался Софоний Анатольевич Андреев. Он вскочил с места, его руки описывали в воздухе энергичные дуги.
«Коллеги, вы оба крайности! — воскликнул он. — Понятие национального — дитя эпохи Просвещения. Да, с нашей историей оно вяжется плохо. Но момент национального самосознания был! Соловьев дал философии европейский костюм, но речь шла о самоидентификации, а не копировании!»
Андреев пытается быть мостом, — констатировал я. — Он признает внешнее влияние, но настаивает на его творческом переосмыслении.
С дальнего конца стола раздался спокойный голос Михаила Владимировича Фуко. Он говорил медленно, вдумчиво, словно взвешивая каждое слово.
«Современность русской философии возможна потому, что есть определённый способ участия в бытии, — произнёс он. — Самобытность — это не ограниченность национальным опытом, но открытость бытию.»
Фуко парит над схваткой, — подумал я. — Он переводит разговор из плоскости спора о ярлыках в плоскость бытия.
Спор достиг высшей точки напряжения. Казалось, ещё момент — и дискуссия перерастёт в конфликт. Но тут Николай Александрович Вед медленно поднялся. Его лицо выражало не гнев, а скорее глубокую усталость.
«Мы не развиваем цивилизации, — сказал он тихо, но так, что было слышно каждое слово. — Мы помогаем не исчезнуть русской философии... Лучше бы ещё и победить в России.....»
Эти слова повисли в воздухе, став горьким эпиграфом ко всему спору. Дискуссия не пришла к согласию, но обнажила нерв. Она показала, что русская философия обречена вечно балансировать между тремя соблазнами.
Я наблюдал за коллегами и ловил себя на мысли, что именно в таких тупиках и рождается подлинно философское напряжение. Русская философия, как и её обсуждение на нашем факультете, оказывалась заложником вечного противоречия.
И где же выход? — размышлял я, глядя на замерших в немом споре коллег. — Возможно, его и нет. Возможно, сама эта антиномия — национального, наднационального и цивилизационного — и есть тот вечный двигатель, который заставляет русскую философию постоянно рефлексировать, сомневаться и искать себя заново.
Звонок, возвестивший об окончании разговоров, прозвучал на удивление своевременно. Мы молча стали собираться, унося с собой груз неразрешимых, но оттого не менее важных вопросов. Выходя из кабинета, я видел, как Вед и Якоби, не сговариваясь, бросили последние взгляды друг на друга. Их спор не был закончен. Он был просто отложен до следующего раза.