Надурили

Шурка и Галка сидели за облезлым столом на тускло освещённой, по-молодецки одичалой кухне. Рассыпанная соль тянулась длинной измученной дорожкой от верхнего шкафа до самых укромных уголков под диваном.

Мерное потрескивание чайника, так и норовящего, вскипев, засвистеть перемешивалось с неприятным, содрогающим карканьем остервенелых воронов. Разговор был тихий и простой. Говорили о том, что пронесли через день и расплескали, обсуждали неудачную Машкину причёску и то что Володя, как и предполагалось, оказался инфернальным идиотом, не заслуживающим внимания ни первой, ни второй.

Стрелки часов замерли в ожидании. Девятнадцать казалось вечной данностью, полной бесконечных встреч и оголтелого веселья, хотя обеим уже было за, крепко и бесповоротно.

— Знаешь, Галка, а мне ведь совсем не хочется умирать. Вот нисколечко! — вдруг сказала Шурка.

Галка встрепенулась, ощутив, что подругу уносит, а значит вихрем потащит и ее.

— Да ладно тебе, Шурка, кто ж тебе просит. Живешь себе и живи, — попыталась отшутиться, нервно комкая краешек пожухлой, клеёнчатой скатерти Галка.

— Да нет, не понимаешь ты ничего. Никто нас и не спросит. Как же так несправедливо-то получилось, что нас родили, а то, что мы когда-нибудь умрем сразу и не сказали.

— А что ж если б сказали, ты предпочла бы никогда и не появляться?! — продолжала неумело отмахиваться Галка.

— Может, и так. Да не в этом то дело. Просто как представлю, что все есть: солнце есть, деревья есть, горы есть, а меня нет, а где я? Вот где? — отчаянно заломив руки вопрошала Шурка.

Чайник наконец томно вскипел. Галка облегченно вздохнула, потянулась за чашками. Прыжком доскочила до потасканной жизнью и прошлыми хозяевами алкоголиками плиты, ловко зацепила чайник. Свежий аромат лесных трав заполнил собою неуютную, осиротевшую комнату.

Знаешь, — сказала Галка, — а мне вот нисколечко нестрашно умирать. Что ж думать то об этом, коли ничего нельзя изменить. Я пожить хочу. Сейчас. Помять своими сильными руками липкое тесто, поколоть дрова, поглазеть, как тонкие пальцы выводят завитые, как голова уборщицы Мартыны, мелкие буквы.

— И что совсем не страшно тебе, что когда-то все это кончится. И останется от тебя, если никто не вышвырнет в помойку, никому не нужные записульки. Странная ты, Галка. — поддёргивала ногой Шурка.

— А мне больно и не хочется оставить после себя след. Глупости все это. Для поэтов и художников. Мы за себя держаться должны, для себя жить. Жизнь одна, и другой у нас больше не будет. Пока сидишь и думаешь, время несется, ноги твои слабеют, становятся менее упругими. Шурка, никто же на свете не молодеет. Понимаешь, нет обратно механизма. А значит, надо хватать, то, что есть и радоваться, что пока можешь.

— Да уж, Галка, как-то не в радость мне все это. Тягостно и досадно. Больно, что мне так надурили. Слыла -то кажется…

Звонкая трель перервала набирающий обороты монолог. Светка поднялась из за стола, юрко направляясь к двери. Опять Шурке и Галке не удалось примириться, грустно подумала она, на время запирая обеих в себе.