Киллджой М., Анархизм и насилие: История двух бомбистов

Киллджой Маргарет, Анархизм и насилие: История двух бомбистов

Месть не допустима для анархиста

Это история об этике революционного насилия с точки зрения исторических и потенциально современных анархистов. Я начала писать эту статью несколько месяцев назад, но затем государство Израиль начало кампанию геноцида против палестинского народа. Я не была заинтересована в представлении каких-либо скандальных мнений на эту проблему. Я вообще не заинтересована в том, чтобы эта статья служила в качестве мнения об этой проблеме. Поэтому я отложила её в сторону на несколько месяцев.

До сих пор есть то, что меня волнует, то, что стоит обсудить, так что вот оно. История двух бомбистов.

Одной из вещей, которая фундаментально отличает анархизм от других революционных социалистических идей, является наша вера в то, что цель не оправдывает средства. То есть: вы не можете использовать тиранию, чтобы уничтожить мир тирании. Вы не можете покончить с одним угнетением, установив вместо него другое. Пацифисты говорят, что невозможно создать мир без насилия, используя насилие, и это может быть правдой, но я не пацифистка, и мир, который я себе представляю, не является миром без насилия, а просто миром без угнетающего контроля.

Это единение средств и целей во многом отличает нас от авторитарных социалистов. Больше всего запомнилось, конечно же, то, как мы отличались от большевиков, пришедших к власти в СССР после того, как направили оружие против всех других социалистических фракций, большинство из которых верили в плюралистическую революцию без диктатуры.

Но я здесь не для того, чтобы оскорблять большевиков, хотя признаюсь, мне это нравится.

Я здесь, чтобы рассказать вам историю двух анархистов-бомбистов, двух мужчин, оказавшихся в таком состоянии, когда почувствовали, что единственным способом улучшить положение со свободой человека — это придумать что-то наподобие динамита, убить и погибнуть. Помимо этого грубого мотива и общего идеологического ярлыка, они не могли быть более разными.

Курт Вилькенс родился в Германии в 19 веке и умер в Аргентине в 20 веке. Свою политическую жизнь он провёл как убежденный толстовский анархист… то есть христианин и пацифист. Он не боялся конфликтов и всю свою жизнь старался изо всех сил поступать правильно. Чертовски бедный, он эмигрировал в США, когда ему было 24 года. Там он работал на шахтах в Аризоне, вступил в организацию «Индустриальные рабочие мира», был арестован вместе с более чем тысячей других рабочих, вырвался на свободу из тюремного лагеря на границе, долгое время находился в бегах и в конце концов был депортирован обратно в Германию.

Он немедленно вернулся на пароход, шедшего на этот раз до Буэнос-Айреса в Аргентине. Он слышал, что там существует сильное анархическое движение, и хотел быть там, где он был бы полезен. Оказавшись в Аргентине, он провел большую часть своего времени работая, подвергаясь арестам за свои политические взгляды и поддерживая арестованных товарищей. В 1920 году в южной половине страны началось открытое восстание: анархисты и работники из числа коренного населения вместе устроили забастовку на скотоводческих фермах. По прошествию времени около 1500 рабочих было схвачено и казнено без суда и следствия. Некоторых заставили рыть себе могилы. Человека, ответственного за эту резню, звали полковник Варела.

Курт был пацифистом. Это было целостным свойством его личности. Но 1500 его товарищей — это примерно… 1500 слишком много. Полковник Варел просто должен умереть, прежде чем он снова убьет. Итак, пацифист раздобыл бомбу и пистолет и стал ждать через дорогу от дома Варелы. Каждый день в течение недели он наблюдал, как Варела выходит на улицу. Но каждый раз с Варелой была его дочь. Курт Вилькенс ни за что не мог убить невиновного. Он ждал. Наконец, 27 января 1923 года у дочери начался кашель. Слишком больная, чтобы сопровождать отца, она вернулась в дом. Курт Вилькенс подошел и бросил бомбу в человека, который заставил его друзей и товарищей рыть себе могилы в пустынных местах Патагонии.

По одной из версий, которую я слышала, внезапно появился какой-то ребенок, и Курт бросился между бомбой и ребенком. Такое могло случиться, и это, безусловно, было бы в его характере.

В любом случае, Курт и Варела были ранены бомбой. Полковник вытащил саблю, но Курт вытащил пистолет быстрее и застрелил того, а затем, прихрамывая, медленно ушел. Когда за ним пришла полиция, Курт Вилькенс отдал им свой пистолет и сдался, слишком большим пацифистом он был, чтобы стрелять даже в полицию.

Его судили и приговорили. Это не заняло много времени. Но государство не хотело, чтобы он оказался за решеткой, так как это привело бы к его известности. Они хотели его смерти. Итак, они помогли другому заключенному, ультраправой сволочи, убить его. Курт Вилькенс умер, когда ему было 36 лет. Прожив и сражаясь за свою этику на трех континентах, он и умер за свою этику.

Этот ультраправый убийца, в свою очередь, был убит сидящим в тюрьме анархистом, потому что циклы насилия иногда бывают такими.

История Курта запомнилась мне с тех пор, как я ее услышала. Пацифист-политический убийца.

Он написал письмо из тюрьмы, в котором точно описал свои чувства по поводу того, что сделал.

«Это была не месть… Я не видел в Вареле просто старшего офицера. Нет, в Патагонии он был всем: правительством, судьей, палачом и могильщиком. В нем я целился в неприкрытого идола преступной системы. Месть не допустима для анархиста. Завтра, наше завтра, не имеет ничего общего с распрями, преступлениями или ложью: это утверждение жизни, любви и науки. Мы работаем над тем, чтобы ускорить наступление этого дня».

И вот еще один бомбист, еще один анархист. В течение столетия мы были наиболее известны совершенными политическими убийствами. Мы, безусловно, сделали в истории больше, чем просто бросали бомбы, но, конечно, мы бросили свою часть. Иногда к лучшему, иногда к худшему, как со стратегической точки зрения, так и с этической.

Эмиль Анри (чья фамилия произносится не так, как имя Генри, а как «он-ри») тоже был бомбистом. Он бросил свою бомбу примерно лет за тридцать до Курта, во Франции.

В 1890-е годы Франция была раздираема диким насилием между государством и анархистами из рабочего класса. Ещё один виток насилия, если быть честным, хотя нетрудно понять, что насилие началось с государства. Правительство убьет кучу рабочих, поэтому рабочие будут сопротивляться, поэтому правительство примет драконовские законы против политических организаций, поэтому анархисты взорвут каких-то политиков, поэтому государство примет еще больше законов и казнит еще больше людей, поэтому больше анархистов бросит бомб.

Вероятно, отсюда и наша репутация, и что бы мы не делали, это никогда не забудется. Есть бомбы, я горжусь тем, что мы их бросили, — я не буду оплакивать смерть полковника Варелы — но трудно не задаться вопросом, где внимание к миллионам анархистов, которые организовывали, боролись, любили, изобретали, писали и кормили голодных.

Тем не менее, в течение этого периода со взаимными ударами, когда анархисты противопоставили государству насилие, несмотря на все брошенные анархистами бомбы, они почти никогда не атаковали гражданских лиц. До Эмиля такое нападение произошло только однажды, в 1893 году в Барселоне. Эмиль ухватился за эту идею, и 12 февраля 1894 года в Париже он бросил бомбу в переполненное кафе Café Terminus, где обедали богатые люди. Он убил одного человека и ранил еще девятнадцать.

Эта специальная акция была задумана как месть за казнь другого анархиста, Огюста Вайяна, человека из рабочего класса, который бросил бомбу в зале парламента, потому что власть казнила Равашоля, другого анархиста из рабочего класса, который бросал бомбы в государственных чиновников, ответственных за жестокое подавление забастовки.

Но Эмиль Анри нацелился не на людей, непосредственно ответственных за репрессии, его целью стали сами богатые.

Его речь перед судом шла тяжело. Он упоминает о том, что недавно стал анархистом, и берет на себя ответственность за серию взрывов в городе, которые не были направлены против мирных жителей. Он также сказал: «В этой безжалостной войне, которую мы объявили буржуазии, мы не просим пощады. Мы несём смерть и мы готовы принять её сами. Так что я жду вашего приговора с полнейшим безразличием. Я знаю, что моя голова не последняя, которую вы отсечёте. Вы добавите и другие имена в кровавый список наших смертей.»

И самое памятное, он сказал, что среди буржуазии нет невинных.

Для меня Эмиль Анри был убийцей. Социальный класс, которому человек по рождению принадлежит, не оправдывает его смерть, как, например, социальный класс, в котором родился Эмиль Анри. Эмиль был не только, вероятно, вторым анархистом, решившим, что нападать на мирных жителей можно, но и первым анархистом-бомбистом, который был ребенком аристократии. Я не думаю, что это совпадение. Чтобы было ясно, он не был богат. Его отец был аристократом, чья собственность была конфискована государством в наказание за его участие в Парижской Коммуне несколькими десятилетиями ранее.

Я выбрала две крайности: убийцу-пацифиста и человека, которого часто называют первым современным террористом, потому что их истории во многих отношениях внешне пересекаются, но при этом так сильно расходятся.

Моя предвзятость очевидна. Курт Вилькенс — герой. Эмиль Анри — убийца. Эмиль — убийца, к которому я испытываю некоторую симпатию, возможно, притворную. Его отец был изгнан из рядов богачей за то, что попытался принести справедливость в мир, а его товарищи, бывшие с ним рядом, были казнены за то же самое. Мы достаточно часто говорим «съешь богатого», и было бы странно злиться на кого-то за то, что он воспринимает это буквально.

Однако, в конце концов, моя проблема с богатыми заключается в том, что они богаты и находятся у власти, а не в том, что они живы. Я не стремлюсь убить миллиардеров, я стремлюсь к тому, чтобы они перестали быть миллиардерами. Сомневаюсь, что я перестану спать, если кто-то решит, что самый эффективный способ не дать миллиардерам быть миллиардерами — это убить их. Возможно, гордиевым узлом могут оказаться несколько конкретных шей.

Однако моя любовь к символизму революционного насилия быстро улетучивается, просто читая историю этого насилия. Раньше я верила, что гильотина совершенный и прекрасным символ, потому что думала, что люди понимают гильотину как символ, содержащий в себе собственную критику. То, что началось как инструмент освобождения, стало инструментом террора, и те, кто первыми использовал её, вскоре погибли на ней.

Несколько лет назад я гуляла по Парижу с хозяйкой, сдававшей мне комнату, и она привела меня на площадь, где Парижская Коммуна, одна из самых красивых попыток освобождения в европейской истории, сожгла гильотину. Потому что для коммунаров гильотина не была символом освобождения. Она была символом угнетения. Гильотина является символом «а что, если мы станем угнетателями». Для меня это всегда символ ласкающего душу мечтания, на котором нам не следует задерживаться, потому что мы знаем, куда оно ведет.

Одним из моих любимых исторических анархистов (да, я определенно стала одной из тех, у кого есть любимые исторические анархисты. Я воспринимаю свою роль как своего рода клише) был человек по имени Эррико Малатеста. Чтобы связать его с Куртом Вилькенсом, скажу, что Эррико Малатеста, бежавший из Италии в середине 1880-х годов, тайно переправился в ящике со швейными машинками в Аргентину. После чего он помог зарождающемуся профсоюзу пекарей написать его организационные основополагающие принципы, и поскольку это был один из первых и самых мощных профсоюзов в стране, другие профсоюзы вскоре скопировали их.

Это надуманная связь с Куртом, который приехал десятилетия спустя и, насколько мне известно, не был пекарем. Мне просто нравится история о контрабандном ввозе в страну в ящике со швейными машинками.

Малатеста не был пацифистом, что он неоднократно доказывал, например, когда он и группа людей вооружились и сожгли налоговые регистры в сельской Италии под ликование толпы. Он также упорно не поддавался соблазну простых ответов. Им написана статья, о которой я много думаю, она называется «Насилие как социальный фактор». Поскольку она было опубликована в 1895 году, мне кажется вероятным, что она была ответом самому Эмилю Анри:

«Насилие […] в высшей степени развращает. По самой своей природе оно стремится задушить лучшие чувства в человеке и развить все антиобщественные качества: свирепость, ненависть, мстительность, дух господства и тирании, презрение к слабым, раболепие перед сильными.

И эта пагубная направленность возникает также тогда, когда насилие используется во благо. Любовь к справедливости, побудившая человека на борьбу, при всех благих первоначальных намерениях, не является достаточной гарантией против разлагающего влияния насилия на разум и действия того, кто его применяет.

[…]

Возбуждение, вызванное некоторыми недавними взрывами, и восхищение мужеством, с которым бомбометатели встретили смерть, было достаточно, чтобы заставить многих анархистов забыть свою программу и вступить на путь, который является самым абсолютным отрицанием всех анархических идей и чувств.»

При этом он не осуждал насилие. Он осуждал конкретные его формы. Несколькими годами ранее в своем эссе «Маленькая теория» он писал:

«Мы понимаем, что есть угнетенные, c которыми буржуа всегда обращаются с самой постыдной жестокостью, всегда видящие, что сильнейшему все позволено, в один прекрасный день, когда они оказываются на мгновение сильнейшими, говорящие: «Давайте и мы поступим так же, как поступают буржуа». Мы понимаем, что может случиться так, что в горячке боя некоторые натуры […] потеряют из виду цель, которую нужно достичь, примут насилие за самоцель и позволят себе завестись до диких порывов.

Но одно дело понять и простить эти действия, а другое — заявить о них как о своих собственных. Это не те действия, которые мы можем принять, поощрять и им подражать. Мы должны быть решительными и энергичными, но мы должны стараться никогда не переходить границу, очерченную необходимостью. Мы должны поступать, как хирург, который режет, когда надо, но избегает причинять ненужные страдания: словом, мы должны быть вдохновлены чувством любви к людям, ко всем людям.

Нам представляется, что чувство любви является нравственным источником, душой нашей программы: нам представляется, что только понимая революцию как великое торжество человека, как освобождение и братание всех, какому бы классу или партии они не принадлежали, можно воплотить наш идеал в жизнь.

[…]

Ненависть не порождает любовь; мы не обновим мир, ненавидя. И революция ненависти либо потерпит полный крах, либо приведет к новому угнетению, которое можно было бы назвать анархическим в той же степени, как нынешнее правительство называют либеральным, но которое не станет меньшим угнетением и не перестанет порождать последствия, которые порождает любое угнетение.»

Мы живем в мире, в котором дискуссии о насилии опасно упрощены. Говоря «опасно», я не преувеличиваю. Чрезмерное упрощение наших дискуссий о насилии приводит лишь к подсчету жертв. Одна сторона говорит, что «насилие никогда не является решением проблемы», а другая сторона говорит: «Ну, поскольку это явно неправда, насилие допустимо». Когда к любому насилию относятся одинаково, любое насилие становится позволительным.

Честно говоря, я ненавижу спорить о насилии. У каждого свое мнение, и никто не слушает. У меня есть свое мнение. Я могу не слушать.

Цитирую анархический, издательский коллектив CrimethInc: «Когда власти воспринимаются, как обладающими монополией на законное применение силы, «насилие» часто используется для обозначения незаконного применения силы — всего, что препятствует их контролю или ускользает от него.» Только сопротивляющаяся сила объявляется насильственной. Поскольку жестокие репрессии против рабочих со стороны государства не воспринимаются как насилие, брошенная бомба в людей, принявших эти решения, никогда не будет рассматриваться как самооборона. Поскольку казнь террориста не воспринимается как насилие, ответное действие товарищей этого человека незаконно.

Я не хочу спорить о том, «что считать насилием». Я не хочу спорить о том, «что считать терроризмом». Смерть бедных от голода не считается терроризмом, а убийство богатых считается. Я хочу рассматривать действия такими, какими они есть, свободными от эмоционально заряженных слов. Лично я, как и Малатеста, хочу судить о них по их моральным качествам. Это не единственный метод.

Когда я готовилась к написанию этого эссе, я поговорила об этом с другом, и он сказал просто: «Не спрашивайте: «Это насилие?» Спросите: «Как это распределяет власть?» Когда я продолжила настаивать, он уточнил: «Как нам разрушить механизмы, которые концентрируют власть и создают иерархию?»

Даже в моем гневе на такого человека, как Эмиль Анри, который покончил с чьей-то жизнью просто за то, что тот заказал еду в кафе, в котором он сам заказал пиво перед тем, как бросить бомбу, я должна помнить, что его действия были направлены — пусть и плохо — против систем. которые доводят мир до нищеты. Именно на эти системы я должна продолжать злиться, даже если я стремлюсь к тому, чтобы мы не повторяли тех же ошибок снова.

{Перевод Margaret Killjoy, Anarchism and Violence: A Tale of Two Bombers}