Этатистский реализм: анархический анализ неореакции, часть третья

Я начал эту серию, очевидно, с первой и второй частей.

В первой части я в основном высмеивал очевидные предубеждения Молдбага и его невероятный нарциссизм:

https://medium.com/the-weird-politics-review/statist-realism-an-anarchist-analysis-of-neoreaction-part-one-7f0da30d68b8

Во второй части я высмеивал его ужасные исследования, а также его внутренние противоречия:

https://medium.com/the-weird-politics-review/statist-realism-an-anarchist-analysis-of-neoreaction-part-two-f9dda115c0f2

Это первая часть серии, где я действительно соглашусь с Молдбагом о чем угодно — и, действительно, именно здесь станет очевиднтым истинный смысл этой серии. Важно понять, во что верят авторитарные правые, чтобы понять, насколько мы согласны, а в чем проявляются наши разногласия.

Проблема с объявлением этих крайне правых текстов табуированными заключается в том, что это создает культуру, в которой никто не знает, во что на самом деле верят эти люди. Это климат, в котором очень легко бессознательно воссоздаются эти идеи и который оставляет нас без реального иммунитета к ним — и, что еще хуже, незнание аргументов нашей полярной противоположности вселяет в нас неуверенность в то, во что мы верим. Понимание того, что мы не разделяем, своего зеркального отражения в козлиной бородке — это (помимо всего прочего) способ лучше узнать себя.

И то, что говорит Молдбаг в этой части, жутко знакомо — хотя, конечно, он берет это совершенно не в том направлении и замалчивает что-то важное.

Готовы ли вы к тому, что Молдбаг скажет что-нибудь умное? Садитесь поудобнее. Вы, должно быть, уже:

Изобретение [права на бунт — то есть идеи, что бунт против установившейся власти законен до тех пор, пока он имеет успех] было, возможно, первой крошечной трещиной в философских балках классических европейских монархий. Филмер ловко указывает, что это инженерная ошибка, древний политический солецизм imperium in imperio, который теперь, в типичном демократическом пропагандистском маневре, превозносится как фальшивая политическая панацея — «разделение властей»:

В-третьих, [Беллармин] заключает, что, если есть законная причина, толпа может свергнуть царя. Вот хотел бы я знать, кто будет судить законности этого действа? Если толпа — а я вижу, что никто другой не может, — то это чумной и опасный вывод.

Филмер, пишущий для образованной аудитории, не утруждает себя напоминанием об основной посылке римского права: nemo iudex in causa sua. Это означает: “никто не судья в собственном деле”. И никаких компромиссов.

Это политическое шулерство с тремя ветвями власти, согласно которому суверенная власть каким-то образом разделена, “ограничена” (очевидно, ни один суверен не может ограничивать себя) или иным образом ослаблена, во всех случаях для предполагаемой цели обеспечения свободы, в сфере пэчворка обладают не большим влиянием, чем, скажем, Apple. Все это — ложные артефакты междуцарствия [смуты]. Воздействие монарха как на общественные сферы, так и на граждан, чисто контрпродуктивно.

В действительности ни один суверен не подчиняется закону. Это политический вечный двигатель. Закон не является законом, пока его используют. И кто же? Например, если вы думаете, что верховный суд с судебным надзором может заставить правительство подчиняться закону, вы, очевидно, не знакомы с грязной историей американского государства. Все, чего ваша система достигла, — это превращение вашего верховнего суда в суверен. Действительно, если бы при дворе был только один судья, то правильным титулом для этого судьи был бы “Король.”

В этих пяти абзацах Молдбаг неожиданно сказал больше, чем во всем тексте до этого. Такое ощущение, что он копит свой интеллект, чтобы обрушить его на нас в порыве: появляется ощущение внезапного потока мысли в интеллектуальной пустыне.

То, о чем он говорит, хотя я почти на 100% уверен, что он ни при каких обстоятельствах не назвал бы это так, называется “проблемой конституционной власти”. Гребер в своем эссе "Суперпозиция" (расширенная версия которого называется "Бэтмен и проблема конституционной власти" — и мое собственное эссе, ссылающееся на него) объясняет этот вопрос так:

Любая власть, способная создать систему права, сама не ограничена ей. Поэтому закон должен прийти откуда-то еще. В Средние века решение было простым: правовой порядок был создан, прямо или косвенно, Богом. Бог, как совершенно ясно показывает Ветхий Завет, не ограничен законами или даже какой-либо узнаваемой системой морали, что только логично: если вы создали мораль, вы по определению не можете быть ограничены ею. Английская, американская и французская революции изменили это положение дел, когда создали понятие народного суверенитета — объявив, что власть, когда-то принадлежавшая королям, теперь принадлежит субъекту под названием “народ”.

“Народ", однако, ограничен законами. Так в каком же смысле они могли их создать? Они сами создали законы посредством этих революций, но, конечно, революции — это акты нарушения законов. Совершенно незаконно подниматься с оружием в руках, свергать правительство и создавать новый политический порядок…

...законы вытекают из незаконной деятельности. Это создает фундаментальную непоследовательность в самой идее современного правительства, которое предполагает, что государство обладает монополией на законное применение насилия (только полиция или тюремная охрана имеют законное право избивать вас). Для полиции нормально применять насилие, потому что она обеспечивает соблюдение закона; закон законен, потому что он коренится в конституции; конституция законна, потому что она исходит от народа; народ создал конституцию актами незаконного насилия. Тогда возникает очевидный вопрос: как отличить “народ” от простой буйствующей толпы?

Очевидного ответа здесь нет.

Молдбаг, однако, подчеркивает, что эта проблема либеральных демократий является также проблемой абсолютных монархий: в конце концов, так же, как народ получил свою власть от мифологизированной революции, король получает свою власть от мифического присвоения.

Если считать, что Бог существует, например, в монархии с божественным правом, или теодемократии, то это — в обоих случаях — легко разрешимый вопрос: Бог хотел, чтобы одна группа обладала властью в одно время, а другая — в другое время.

Однако, если вы атеист — как и я, и Молдбаг, — этот вопрос становится одинаково запутанным в любом случае.

Это превращается в практическую проблему, потому что, да, такой порядок безусловно оправдывает все, что люди могут захотеть сделать — если нет Бога или другого источника внешней силы, то что может остановить короля или народ? Если они являются высшим источником всей силы, тогда да, они вообще не могут быть подчинены этой силе.

Как отмечали многие, либерализм и демократия в конечном счете конфликтуют Либерализм на практике представляет собой набор обещаний гарантировать что-либо всем людям — то, что он называет "правами". Демократия — это метод группового принятия решений, при котором все люди в группе имеют примерно равное влияние на результат решения. Очевидно, что конфликт возникает тогда, когда демократический процесс встает поперек горла либеральному праву — каким бы ни был этот процесс и эти права.

“Либерально-демократическая” система либо демократична — и в этом случае, если народ решит «проголосовать» за свержение демократии, то ничто не сможет его остановить, — либо либеральна — и в этом случае существуют резкие ограничения на расширение прав и возможностей народа.

Все современные либеральные демократии предпочли быть либеральными попытками, нежели демократическими — они предпочли быть несовершенными представителями народной воли, чтобы лучше представлять принципы давно умерших белых людей. Не случайно прямая демократия, без оков либерализма, является популярным решением среди определенных слоев как крайне левых, так и крайне правых: прямая демократия — это очевидный отказ от позднего модерна.

Метод, который либеральная демократия предпочитает использовать для реализации либерализма, — это, как отмечает Молдбаг, разделение властей, то есть система, в которой различные функции государства разделены и предназначены для разных людей. Проблема в том, что все вместе эти люди все еще обладают абсолютной властью государства — и что они могут легко ниспровергать волю друг друга. Известный провал либеральных демократий — состояние превращения в диктатуры — и ничто внутри системы как таковой не мешает им входить в это состояние. Что больше всего мешает этому случиться, так это способность массивной институциональной сети остановить любого, кто обладает достаточным воображением (возможно, из-за того, что ему удалось выйти за рубеж политического истеблишмента...), и способной понять, что правитель может объявить себя диктатором, заполучив власть в свои руки.

В некоторых местах эта массивная институциональная сеть слаба или, скажем, вообще отсутствует:

• там, где Америка пыталась “установить” демократию — например, в Ираке или Афганистане
• попытка наивно подражать американской системе в Латинской Америке, в основном предпринималась со времен Симона Боливара
• или там, где намеренно были лишены всех внутренних институтов, а затем были созданы псевдоевропейские системы, как, например, в постколониальной Африке (заметим, что этого не произошло в Индии, где удалось воспитать образованную жреческую аристократию

из этого [следует], что либеральная демократия не в состоянии поддерживать свои иллюзии и может превратиться в диктатуру.

Следует отметить, что нелиберальные демократии существовали в Средние века, которые Молдбаг так любит, и — в случае Светлейшей Венецианской Республики — пережили монархии, на которых он зацикливается.

Ключевые различия заключались в том, что Венеция не претендовала на всеобщее равенство, сильно ограничивая избирательные права, и не собиралась допускать разделение вне рамок, в которых она уже не была разделена:

https://medium.com/the-weird-politics-review/socialist-lessons-from-the-serene-republic-of-venice-5a1b70e68c65

Вместо этого венецианцы создали политические структуры, которые непосредственно отражали и включали их собственную обширную сеть институтов — купеческие семьи были реальными детерминантами власти, а купеческие семьи были избирателями. Можно сказать, что Молдбаг даже предвосхищает нечто подобное, предлагая превратить государство в акционерное общество и раздавать акции пропорционально тому, кто, по его мнению, уже обладает реальной властью, — но это уже совсем другая тема.

Молдбаг, конечно, хотя бы отчасти признает это: он называет эту массивную институциональную сеть “Собором” — хотя, в чем я согласен и не согласен с его моделью — это совершенно другая история. Хотя я написал об этом в твиттере [прим.переводчика: твита на момент перевода текста не существует].

Чего он не упоминает — потому что признание этого потребовало бы также признания недостатков акционерного общества и смехотворного понимания его сил безопасности, — так это роли, которую играют во всем этом конституции и нормы. Эта массивная институциональная сеть в конечном счете получает свой авторитет от отцов-основателей революции, которых она мифологизирует и фетишизирует, превращая их в легендарных предков — мы не так уж отличаемся от “примитивных” народов. В конечном счете, конституция — не говоря уже о билле о правах, документах федералистов, декларации независимости — это не что иное, как слова на странице. У нее нет воли, у нее нет механизма принуждения, ее можно использовать только как литургию оправдывающей идеологии — нашей гражданской религии.

Это создает проблему для любой надежды на суверенное акционерное общество: такая вещь обязательно нуждалась бы в своей собственной оправдывающей идеологии, со своими собственными мифами и нарративами и своей собственной массивной институциональной сетью.

Что Молдбаг забывает об акционерном обществе, так это то, что такое образование существует как артефакт корпоративного права, а не как какое-то естественное и самостоятельное явление. Без внешнего принуждения со стороны государства акционерное общество рухнуло бы само по себе, независимо от того, какие ограничения накладываются на оружие его обороняющих: конечно, они обойдут их или заменят в конце концов — не бывает такой вещи, как абсолютная безопасность, и уж точно не в мире физических объектов!

Для акционерного общества не так уж и невозможно развить такую массивную институциональную сеть: большинство уже это делает! Мы называем это, по крайней мере частично, "корпоративной этикой" или "офисной политикой" — и это то, что отвечает, по крайней мере частично, за феномен бредовой работы:

https://medium.com/the-weird-politics-review/bullshit-jobs-and-the-calculation-problem-eaba7ddfb2b5

Проблема, конечно, в том, что такая массивная институциональная сеть, позволяя акционерному обществу существовать и даже обладать суверенностью, разрушает и фрагментирует идеализированную невозможность абсолютной власти генерального директора. Конечно, это не должно удивлять — ни один правитель никогда не обладает властью сам по себе. Они, по-видимому, обладают властью, убеждая других действовать от их имени, и правитель, который не делает этого, может оказаться марионеточным королем или жертвой переворота.

Идея Молдбага об абсолютной власти генерального директора — всего лишь мираж, а его суверенные акционерные общества обречены быть лишь дальнейшим выражением ловушек либерализма.

Это первая часть серии, в которой все стало отдаленно серьезным — и, таким образом, первый раз, когда стало ясно, почему я вообще потрудился вступить в контакт с Молдбагом. В дальнейшем все будет принимать в основном две формы, которые будут принимать будущие заметки этой серии — либо я закрываю глаза на кучу всего того, что он говорит, и погружаюсь в это целиком, либо я конкретно фокусируюсь на нескольких абзацах и разбираю, что он имеет в виду, что он делает правильно и где он неизбежно ошибается.

Молдбаг в основном прав, когда критикует либеральные демократии, и в основном ошибается, когда думает, что акционерные общества являются жизнеспособной заменой. Для нас, социалистов, очень важно понять, что организационные формы, подобные компаниям и унитарным предприятиям, имеют много общего и что критика одного рода легко применима к критике другого рода — эта тема красной нитью проходит через мой рыночный социализм, который я безусловно затрагивал и буду затрагивать.