«Онтологическая анархия на пальцах». Хаким Бей о поэтике хаоса

Разговоры о «незыблемости» религиозной и государственной власти, о ценности порядка — на самом деле разговоры о смерти, — утверждает в своём эссе Питер Лэмборн Уилсон, он же Хаким Бей, индивидуалист, анархист, мистик, поэт, исследователь ситуационизма, суфизма и пиратских утопий (в своё время именно он поведал Уильяму Берроузу историю Хассана-ибн-Саббаха, который стал сквозным персонажем трилогии «Пространство мертвых дорог»). Никакие «государства» невозможны и любые «формы порядка» иллюзорны, говорит он, за исключением тех, что основаны на влечении. Нет бытия, но лишь становление — поэтому единственным жизнеспособным принципом управления является любовь, то есть «взаимное притяжение».

В этом году антология произведений Хаким Бея в переводах Йоргена Грисселла выходит в издательстве Chaosss/Press. Публикуем впервые переведённое на русский язык знаковое эссе Бея «Онтологическая анархия на пальцах» , в котором формулирую тся базовые понятия философии одного из важнейших теоретиков анархизма.

В основе всякого начинания (как сказал бы Ницше) неизбежно лежит «ничто», поскольку ни о чём нельзя с полной уверенностью сказать, что оно отражает «истинную природу вещей». Но мы не хотим, чтобы нас считали «ничем», а значит у любого начинания должен быть план. Мы всегда делаем что-нибудь из ничего — то же Восстание, бунт против всего, заявляющего: «Природа вещей заключается в том-то и том-то». Мы не согласны, мы противоестественны, мы меньше чем ничто в глазах Закона — будь то Божественный, Естественный или Социальный закон. Отталкиваясь от ничто, мы воображаем себе ценности, и этот акт созидания определяет нашу жизнь.​

Размышляя о ничто, мы замечаем, что, хотя оно и не поддаётся определению, парадоксальным образом мы способны кое-что о нём сказать (пусть даже метафорически) — судя по всему, оно есть «хаос». Идёт ли речь о древних мифах или о «новой науке», хаос находится в самом сердце нашего проекта. Великий змей (Тиамат, Питон, Левиафан), первобытный хаос Гесиода, простирает свою власть над обширным и протяжённым пространством воображения палеолита — возникший задолго до любых царей, волхвов, агентов Порядка, Истории, Иерархии, Закона. «Ничто» начинает принимать облик — гладкое, лишённое выразительности яйцо, или тыква с чертами г-на Хуньдуня; это хаос как становление, хаос как избыточность, щедрое излияние ничто во что-то.

В сущности, хаос — это жизнь.

Вся кутерьма, всё буйство цвета, вся эта протоплазменная спешка, всякое движение — хаос. Исходя из этого, олицетворениями Порядка являются смерть, прекращение, кристаллизация, гнетущая тишина.

Многие годы анархисты твердили, что «анархия не означает хаос». Похоже, даже и сам анархизм испытывает потребность в неком естественном законе, внутренней и исконной прикладной этике, энтелехии или оправдании своего бытия. (В этом смысле он ненамного превзошёл христиан — по крайней мере, так считал Ницше, утверждавший, что их радикализм зависит лишь от степени их ресентимента.) Анархизм заявляет, что «государство следовало бы упразднить», лишь чтобы выстроить на его месте новую и более радикальную форму порядка. Однако Онтологическая анархия отвечает на это, что в хаосе не может «существовать» никакое «государство» и что любые онтологические притязания являются ложными, если их объектом не является хаос (который, тем не менее, не определён), а следовательно, руководство невозможно ни в каком виде. «Хаос никогда не умирал». Любая форма «порядка», если она не является плодом нашего воображения, воплощаемым в непосредственной и спонтанной реализации голой «экзистенциальной свободы» в наших собственных карнавальных намерениях, иллюзорна.

Разумеется, иллюзии могут быть смертельно опасны. Образы наказания не дают Порядку спать по ночам.

Онтологическая анархия призывает нас пробудиться и стать хозяевами собственных будней — пусть даже в тени Государства, этого дремлющего, изъеденного оспой великана, сны которого о Порядке расползаются метастазами в спазмах зрелищного насилия.

Похоже, единственной значительной силой, на которую мы могли бы опереться в своём творческом акте, является «влечение» или «Страстное влечение», как называл его Шарль Фурье. Ровно в той же мере, в какой Хаос и Эрос (вместе с Землёй и Древней ночью) являются первыми богами в теогонии Гесиода, никакая человеческая деятельность не может осуществляться за пределами их космогенного горизонта притяжения.

Логика Страсти вынуждает нас прийти к заключению, что никакие «государства» невозможны и любые «формы порядка» иллюзорны, за исключением тех из них, что основаны на влечении. Нет бытия, но лишь становление — а посему и единственным жизнеспособным принципом управления является любовь, то есть «взаимное притяжение». Цивилизация лишь скрывает от самой себя — пряча за тонкой и статичной ширмой рациональности — истину, которая заключается в том, что ценности создаются лишь силой вожделения. А значит, ценности Цивилизации основаны на его отрицании.

Капитализм, на словах производящий Порядок посредством воспроизводства желания, по сути, восходит к производству скудости и воспроизводит себя только через неудовлетворённость, отрицание и отчуждение. По мере распада Спектакля (похожего на глюки виртуальной реальности) обнажаются безмясые кости Товара. Подобно зачарованным путешественникам из ирландских народных сказок, попадающим на потусторонний пир со сверхъестественными яствами, на рассвете мы осоловело продираем глаза, и у нас во рту стоит привкус пепла.

Индивид или Группа — Я или Другой — ложная дихотомия, распространяемая через Средства Коммуникации Контроля и, в первую очередь, посредством языка.

Гермес — Ангел — средство коммуникации и есть Посланник. Все формы коммуникативности должны быть ангельскими — да и сам язык должен быть ангельским — проявлением божественного хаоса. Но вместо этого он заражён самовоспроизводящимся вирусом, бесконечным кристаллом разделения, грамматикой, мешающей нам раз и навсегда прикончить Папашу-никто.

Я и Другой взаимно обогащают и дополняют друг друга. Не существует Абсолютной категории, Эго или Общества — лишь хаотически сложная паутина отношений, а также «Странный аттрактор», сама притягательность, порождающая отголоски и узоры в потоке становления.

В этом бурлении рождаются ценности — ценности, основанные на изобилии, а не скудости, на даре, а не товаре, равно как и на синергетическом и взаимном расширении возможностей индивида и группы, — ценности, во всех отношениях противоположные морали и этике Цивилизации, ибо они касаются не смерти, а жизни.

«Свобода есть психокинетическая способность» — это не абстрактное утверждение. Процесс, а не «состояние», — движение, а не форма управления. Загробный мир воплощает в себе идеальный Порядок, от которого в страхе съёживается всё органическое и одушевлённое, — этим и объясняется, почему Цивилизация Соскальзывания столь зачарована идеей лёгкой смерти. Начиная с Вавилона и Египта и заканчивая XX столетием, архитектура Власти практически неотличима от могильных холмов некрополя.

Номадизм, равно как и Восстание, могут служить для нас моделями «обыденной жизни» в контексте Онтологической анархии. Кристаллизованные образчики Цивилизации и Революции перестают казаться нам привлекательными после того, как они были явлены нам в формах Войны, обыгрывающих всё тот же избитый вавилонский Трюк, миф о Скудости. Подобно бедуину, мы выбираем архитектуру из шкур — и землю, на которой всегда можно затеряться. Подобно Коммуне, мы выбираем текучее пространство карнавала и риска вместо стылой воды Пирамиды (или Темницы) Работы, экономики Потерянного времени, гримасы ностальгии с жадно разинутой пастью в предвкушении синтетического будущего.

Утопическая поэтика помогает нам осознать наши влечения.

Зеркало Утопии становится для нас чем-то вроде критической теории, на которую не может надеяться никакая практическая политика или систематическая философия, взятая сама по себе. Однако у нас нет времени углубляться в теорию, которая ограничивается лишь размышлениями об утопии как о «нигдейном пространстве» и причитаниями о «невозможности желания». Проникновение чудесного в каждодневную жизнь — создание «ситуаций» — относится к «материально-телесному принципу», воображению и живой ткани настоящего момента.

Человек, реализующий эту непосредственность, способен в известной степени расширить рамки наслаждения, для чего достаточно лишь стряхнуть с себя гипноз «Призраков» (как Штирнер именовал все абстракции); ещё большего можно добиться «преступным путём»; и даже ещё большего — удвоением Личности в сексуальности. От штирнеровского «Союза эгоистов» мы восходим к ницшевской школе «Свободных духом» и далее к «Сериям по страсти» Фурье, удваиваясь и учетверяясь по мере того, как Другой множится в эросе группы.

Деятельность такой группы однажды придёт на смену Искусству, как хорошо известно всем нам, несчастным выродкам постмодерна. Безвозмездное творчество, или «игра», равно как и обмен дарами, приведут к угасанию Искусства как формы товарного воспроизводства. «Эпистемология дадаизма» проникновенно сотрёт все границы, чтобы возродить духовный палеолит, когда жизнь нельзя будет отделить от красоты. Можно сказать, что, хотя на протяжении всей Высокой истории Искусство было закамуфлировано и подавлено, оно никогда полностью не исчезало из нашей жизни. Лишь один излюбленный пример: работа «пчёлок-швей»‌ — создание спонтанных узоров участницами неиерархического творческого коллектива, работающими над уникальным, практичным и эстетичным предметом, который, как правило, вручался в качестве подарка кому-нибудь из близких им людей.

Цель организации, построенной на принципах иммедиатизма, можно в двух словах описать как расширение круга. Чем больше будет та часть жизни, которую мне удастся вырвать из цикла Работа/Потребление/Смерть, чтобы вернуть/направить её в русло «пчелиной» экономики, тем больше у меня будет возможностей для того, чтобы испытывать наслаждение. Бросая подобный вызов вампирским энергиям институций, человек подвергает себя известному риску. Однако и сам по себе риск является частью непосредственного опыта наслаждения, что обнаруживается в каждой вспышке мятежа — в каждом моменте подъёма — интенсивных и безрассудных наслаждений: мы называем это карнавальным аспектом Бунта или бунтарской сущностью Карнавала.

Однако между одиноким пробуждением личности и синергетическим анамнезом бунтарской коллективности обнаруживается широкий спектр социальных форм, обладающих некоторым потенциалом с точки зрения нашего «проекта». Некоторые из них длятся не дольше, чем случайная встреча между двумя родственными душами, желающими обогатить друг друга во время краткого и загадочного рандеву; другие похожи на праздники, а третьи — на пиратские утопии. Похоже, все они весьма скоротечны — ну и что с того? Религии и Государства всячески демонстрируют свою незыблемость — а это, как мы понимаем, обычный жаргон… ведь на самом-то деле они подразумевают смерть.

Нам не требуются «Революционные» институты: мы продолжим дрейфовать и «После Революции», избегая внезапного склероза политики отмщения и вместо этого стремясь ко всему чрезмерному, странному — к тому, что стало для нас единственной приемлемой нормой.

А если сегодня мы готовы поддерживать какие-то «революционные» движения или вступать в их ряды, можно не сомневаться, что мы же первыми их и «предадим», как только они «придут к власти». В конечном счёте, власть должна принадлежать только нам — а не каким-то ебучим партиям в авангарде.

Иллюстрации: Ванесса Гаврилова