Парижская коммуна
Ясно, что большевики имели к ней самое непосредственное отношение. Причём не только настоящие, ленинского типа, большевики, а вся так называемая советская власть, вплоть до 1991 года. Коммуна была, как следовало из советских учебников, первой, пусть и трагически-неудачной, попыткой пролетарской, социалистической революции – и именно в этом качестве попала в большевистский пантеон. Свидетельств чему неисчислимое множество: от переименованного линкора “Севастополь” – до множества улиц, заводов, фабрик, колхозов и отмеченным красным листков отрывных календарей. И если нынешняя власть РФ официально считается правопреемственной по отношению к СССР (хотя и с постоянно учащающейся оглядкой на царскую империю), то сам-то СССР, в том числе и в наиболее его глухие, сталинские, времена, если и претендовал на какую правопреемственность, так прежде всего по отношению к Коммуне.
Не менее ясно, однако (хотя и менее известно), что сама Парижская коммуна к большевистским и марксистским социальным экспериментам отношения не имела практически никакого. В том смысле, что пламенная любовь к ней марксистов-большевиков взаимной не была. И “диктатурой пролетариата” она являлась не в большей степени, чем большевистская диктатура – “советской” властью. В “Манифесте коммунистической партии”, если кто-нибудь ещё помнит его содержание, Маркс с Энгельсом тщательно перечислили список необходимых мероприятий, которые должны быть проведены революционным правительством для перехода к необходимой по их мнению коммунистической формации. Большевики в 1917-18 старательно этому списку следовали, и, хотя удалось им не всё, но по крайней мере сомневаться в их марксистских установках не приходится. А вот с Парижской коммуной иначе – марксист в составе Совета Коммуны, как легко установить, был один единственный, Лео Франкель. И мероприятия, проводившиеся Коммуной, со списком требований Маркса-Энгельса совпадали менее чем на 10%. То есть почти никак. Никакой национализации и массового “обобществления“ собственности Коммуна не планировала. Из входивших в состав Совета Коммуны людей и социалистами-то были не все – и это несмотря на то, что социалистом себя тогда считал даже Наполеон III. Не все – но большинство всё же себя осознавало именно так. Только не как марксисты, а как “бакунисты” и “прудонисты” – что было в данном случае не более чем большевистским эвфемизмом для обозначения анархистов. Обратим внимание на то, что анархисты и социалисты множества хотя и пересекающиеся, но не совпадающие. Анархистов в Совете Коммуны было абсолютное большинство, но социалистами там они были не единственными – кроме них в этом качестве были представлены также последователи Огюста Бланки (не особенно одобряемого большевиками за его склонность к революционным заговорам). А вот социалистичность неоякобинцев как минимум под большим вопросом. Кстати, о социализме можно узнать дополнительно немало интересного, обратившись к тому же помянутому выше ”Манифесту”: например, о том, что с точки зрения Маркса он бывает буржуазным и даже феодальным.
По социальному составу Совет Парижской Коммуны тоже сложно считать “пролетарским”, ибо состоял этот Совет в подавляющем его большинстве из тех, кого марксисты именовали “мелкой буржуазией” – офицеров, всяческой интеллигенции и тех, кого принято определять в качестве “лиц свободных профессий”. Хотя, с другой стороны, “мелкой буржуазией” разнообразные марксиствующие публицисты-идеологи кого только ни называли, особенно часто используя это словосочетание по отношению к крестьянству. Что само по себе не менее абсурдно, чем словосочетание “диктатура пролетариата” – или определение в качестве субъектов классовой борьбы патрициев, плебеев и всадников (см. “Манифест”, в котором это чёрным по белому постулируется). Интересно, как называется по-марксистски общественно-экономическая формация, в которой всадники являются господствующим классом? Но Коммуна-то уж в любом случае была мелкобуржуазной, на самом деле, без всяких крестьянско-плебейских фантазий. И “пролетарской” казаться могла разве что с точки зрения фабриканта Энгельса, жившего на его содержании Маркса – или помещиков вроде Ульянова, со всей сопровождавшей его компанией Троцких-Дзержинских-Менжинских-Красиных-Луначарских.
Нет, тем не менее, никаких сомнений в том, что, несмотря всё на сказанное выше, и, казалось бы, вопреки ему, Парижская коммуна осознавала себя как левую – и красную. Но каковы же были при этом её установки и лозунги? В числе одного из первых: “Париж – больше не столица Франции!”. Остаётся лишь представить себе, как в Москве побеждает народное вооружённое восстание под лозунгом: “Москва – больше не столица России!”. Причём не в смысле переноса российской столицы в Петербург или по-пестелевски переименованный в Славянск Нижний Новгород, а исходя из того понимания, что никаких “столиц России” в дальнейшем быть вообще не должно. Не кажется ли это достаточным основанием для того, чтобы хотя бы отчасти простить такому движению красные флаги? Напомним вдобавок, что к 1871 году эти флаги ещё не были изгажены ни Лениным-Сталиным, ни Мао с Пол Потом, ни Гитлером (да, он тоже красный и социалист, хотя и не слишком левый). При этом Коммуна не была исключительно парижским явлением – тогда же, весной 1871, аналогичные коммуналистские восстания прокатились по многим французским городам (по Лиону и Марселю в частности) – и даже задели захваченную к тому времени Францией часть Алжира. То есть того, чтобы Париж перестал быть столицей и столицы исчезли как таковые, хотели не только в Париже. И не просто хотели, а взялись ради этого за оружие. Собственно, коммуналистский, ориентированный на муниципальный суверенитет характер движения действительно даёт основания для параллелей с Советами, возникшими на территории бывшей Российской империи. Только с Советами не в их большевицкой версии, в качестве административно-хозяйственных подразделений, полностью подчинённых центральному однопартийному правительству, а в версии махновской или кронштадтской, под лозунгом “Власть Советам, а не партиям!”. Лозунг, конечно, с анархической точки зрения не слишком последовательный – поскольку подразумевает установку на необходимость какой-то власти, понимаемой в положительном смысле. Вот только рассматривать такую власть как государственную уже не вполне корректно. Поэтому, собственно, большинством анархистов тогда такой лозунг и поддерживался: и махновцами, и в Кронштадте, и, пусть без приведённой выше формулировки 1921-го года, во Франции. В этом смысле строчки стихотворения: “Расстреляли мятежный Кронштадт, как когда-то Коммуну в Париже” – абсолютно точны и никаких переносных смыслов не содержат. И не содержали бы, если бы даже массовые расстрелы в Кронштадте, после его взятия большевиками, не начались, по дьявольской исторической иронии, ровно через 50 лет после Коммуны, тоже 18 марта.
Однако в самом начале парижского восстания, 18 марта, Коммуны на самом деле ещё не было – она существовала тогда лишь как лозунг, и выборы в её Совет прошли позже. То есть инициатива восстания исходила не от избранных демократических структур территориально-муниципального самоуправления, а совсем от другого формирования. От Центрального Комитета... нет-нет, никаких партий: Национальной Гвардии. А чтобы словосочетание “Центральный Комитет” вызывало правильные, совершенно не связанные в данном случае с Брежневым, ассоциации, напомним, что речь идёт о людях, приобретавших оружие для защиты от германского вторжения на собственные средства. В том числе пушки. А теперь ещё раз перенесёмся в пространстве и времени, только на этот раз не в воображаемую Москву, переставшую быть столицей, а, скажем, в Киев. Представим, что эти пушки (или, например, танки) на свои личные средства, вскладчину, приобретали украинцы, для того чтобы самим их использовать против российской агрессии. Что российские войска стоят на расстоянии дневного перехода от Киева. И что некое гипотетическое украинское правительство оказалось настолько хуже реального, что уже подписало с РФ мирный договор, признающий отторжение от Украины Крыма – а также предусматривающий изъятие у украинского населения всего имеющегося у него оружия. Вот примерно то же самое и пыталось осуществить 18 марта 1871 года в Париже версальское правительство. Кто в этой ситуации на ваш взгляд прав: оно – или парижане?
О версальском правительстве необходимо сказать несколько слов отдельно. Без демонизации “карлика Тьера” – который был вовсе не “оголтелым представителем реакции”, а достаточно либеральным политиком. Серьёзным историком. Умеренных, как это принято формулировать, взглядов – орлеанистом, сторонником конституционной монархии, но при этом демократически избранным. Точно так же, как демократически избранным было и размещавшееся в Версале Национальное собрание. Важно тут, что Франция вообще была первым в мире государством, в котором было введено всеобщее избирательное право. Право избирать и быть избранным, для каждого гражданина, без какого-либо имущественного ценза, со времен Второй республики, то есть с 1848 года. Французские женщины, правда, получили это право только в 1944-м. Но, так или иначе, в 1871 году всеобщее избирательное право считалось ещё редчайшим и исключительным достижением общественного прогресса, существуя, помимо Франции, лишь в Дании и Германии. В Швейцарии, например, оно было введено лишь три года спустя, а в Соединенном Королевстве – вообще в 1918 году. И, таким образом, версальское правительство Тьера на тот момент было чистейшим, рафинированным образцом наиболее прогрессивной из существовавших тогда в мире демократий. Совершенно не авторитарным, не тоталитарным и ни в коей мере не фашистским. Именно это правительство и устроило в Париже, при подавлении Коммуны, кровавую майскую неделю. Организовав расправу, в результате которой в “столице мира”, как гордо именовали Париж французы, то есть на виду у всех, за несколько дней счёт одних только убитых пошёл на десятки тысяч человек. К слову, ничего подобного не устраивали ни якобинцы в сентябре 1792-го или в 1793-м, ни нацисты, оккупировавшие Париж в 1940-м, ни даже большевики в захватываемых ими городах. Сравнивать можно, только если брать не в абсолютных числах, а в процентах от населения (как в том же Кронштадте). То есть передовое, сравнительно либеральное, демократически избранное правительство французской Третьей республики подняло планку террора (и в том числе – внесудебных расправ с расстрелом на месте) на такой уровень, который тоталитарным диктатурам редко где удалось превзойти. Ну, может быть, за исключением Кампучии. Причём террор этот трудно считать ответным – поскольку Коммуна массового террора не практиковала. Да, расстрелы с её стороны тоже были, но счёт их жертв шёл на десятки. С общим соотношением примерно в 500 убитых версальцами за каждого расстрелянного Коммуной. И не говоря о десятках тысяч парижан, отправленных на каторгу в Гвиану, из которой вернулись далеко не все. “И кровь потоками лилась коням их под копыта”.
Не понятно ли после этого, что не только демократия, с самыми что ни на есть честными выборами, разделением властей, ответственным перед парламентом правительством и системой прочих сдержек/противовесов, но и дополняющий её либерализм, с его многопартийностью и закрепленными законодательно свободами слова/союзов/собраний/митингов/совести – гарантий против кровавого ада с массовыми расстрелами не дают? Большевикам, между прочим, это было отлично понятно. И, хотя на самом деле их с Парижской коммуной почти ничего не объединяло, они-то как раз имели все основания предполагать, что расправа с ними будет как минимум такой же. Что в немалой степени способствовало, например, введению большевицкого красного террора. Не низовой практике революционных расправ 1917 года, а террора централизованного, организуемого и направляемого сверху. Центральным правительством. То есть структурой, которой с точки зрения Парижской коммуны не должно было существовать вообще.
Ещё одна статья о Кронштадте и Парижской коммуне: https://www.facebook.com/yaroslav.leontev/posts/36725..