«Кто сказал, что Земля умерла»?

О русской смерти в исполнении Михаила Елизарова, или почему кладбище — такая же Родина, как Россия.

Часть 1. Инициация

Одним из элементов всеобщего хтонического экстаза конца минувшего года стала книга Михаила Елизарова «Земля» — своеобразная «ода» русской смерти. Новый роман он писал 5 лет; и в нем развил и продолжил изыскания, начатые в сборнике «Мы вышли покурить на 17 лет». Вышедшая первая часть «Земли» носит название «Землекоп» и в целом обладает структурой и композицией, свойственной классическому роману, а именно подчиняется логике процесса инициации, что, к слову, значительно роднит этот жанр со сказкой. 

Мистика и реальность в «Земле» действительно переплетаются воедино. Однако, потустороннее никогда не появляется эксплицитно, лишь одаривая читателя эдаким отсутствующим присутствием. Так, например, подаренные отцом главного героя «биологические часы», призванные отсчитывать его личное время, являются то ли суеверием, то ли магической субстанцией, то ли ни тем, ни другим; и сама жизнь 20-летнего Владимира Кротышева с детства таинственным образом связана со смертью. Каждое из более-менее значимых для него событий отсылает к этой (не)сущности с большой буквы, пока Володя не оказывается, наконец, на кладбище и с лопатой в руках.

Произведение поражает прежде всего тем наивным трепетом и благоговением перед смертью, которые считываются между строк. К пониманию феномена героя фаталистически направляет все происходящее, даже любовь (и ее вполне конкретное воплощение в виде инфернальной femme fatale aka мертвой невесты Алины) - служанка и выразитель смерти, а не жизни.

Часть 2. Что со временем?

Со-временность (в смысле единовременности, или даже безвременности, такого вечно длящегося настоящего в духе самых известных в истории модернистских романов Джойса и Пруста и концепции длительности Анри Бергсона) — ключ к «Земле» Елизарова. По сути роман и есть такая попытка масштабного модернистского осмысления окружающей нас действительности, о чем свидетельствуют объём, тема Смерти с большой буквы и внутренние манипуляции со временем книги.

Наряду с героями романа, чуть ли не главными концептуальными персонажами здесь выступают философы, рассуждающие о предмете: Шопенгауэр, Хайдеггер, христианский мистик Сведенборг. Елизаров идёт и дальше, совершая попытки устами героев философствовать о смерти самостоятельно. Слегка модифицировав хайдеггеровскую концепцию бытия-к-смерти, он предлагает своё собственное «бытие-в-смерти»; последнее есть смерть как некое «тотальное» время («всякая смерть со-времённа любой другой») или же полное его отсутствие.

Известно, что именно специфически смертный способ бытийствования дазайн в мире выносит человеческое в отдельную и особенную категорию. Поэтому, говоря о смерти, Елизаров расходится с постмодернистской модой на «преодоление антропоцена», что, впрочем, не мешает ему озвучивать тезисы, апроприированные постмодернизмом. Так, удивительным образом, будучи книгой о темном и радикально ином, «Земля» умудряется оставаться книгой о слишком человеческом, эта парадоксальная ее природа приятно коррелирует с центральным феноменом, который есть Ничто и Все, в-себе и для-нас одновременно.

Одним из главных концептов наряду с «бытием-в-смерти» является авторское понятие гипохронии. Это ощущение сродни гипоксии — недостатку кислорода, который возникает, например, в горах. Гипохрония ярче всего переживается на кладбище, куда мы приходим с тем, чтобы убедиться, что у нас много времени в сравнении с лежащими там мертвецами; но довольно быстро наступает осознание, что (при определённой оптике) мы итак уже все мертвы. Никакого времени нет, а если и можно о нем говорить -— это абсолютная смерть, то есть ничья и смерть каждого одновременно. 

Такое ощущение гипохронии на физиологическом уровне возникает в черепной коробке читателя, когда дело доходит до философского диалога, завершающего произведение: «объективно» этот разговор длится меньше минуты, хотя по факту является самой длинной главой книги.

Этот приём роднит «Землю» с модернистскими играми со временем на уровне формы.

Здесь задача решается довольно самобытным образом, благодаря «многослойной» структуре реальности, возникающей на финальных страницах.

Критики, отмечая музыкальность произведения, окрестили «Землю» «романом-симфонией».

И хотя по форме он все же далёк от краеугольного камня русского модернизма «Симфоний» Андрея Белого; роман действительно звучит, а партия мистического, сказочного, мифологического пространства, эдакого эгрегора, граничит здесь с детальным реалистичным описанием производственного процесса и всей «внутренней кухни» похоронного дела.

Эта внутренняя гармония и соответствие всего всему также очень характерны для произведений модерна. 

В «Земле» присутствует не только эксперимент с формой, но и интригующая сюжетная линяя, которая фактически обрывается на полуслове, оставляя читателя первой части романа в сладком неведении, в ожидании какого-то чуда. Все это позволяет сравнивать «Землю» даже не с симфонией, а с танцем, дионисическим упоенным гулянием, макабром. Книга будет интересна студентам гуманитарных вузов, интересующимся философией и/или мистикой, поклонникам современной русской прозы, а также всем сочувствующим.