Аксель Мунте "Легенда Сан-Микеле"

Перелистнув последнюю страницу книги "Легенда Сан-Микеле", не могу отделаться от ощущения: книга интересная, но отрывочная. Герои возникают — и тут же исчезают. Перед читателем проходит целая вереница персонажей: среди них и широко известные фигуры вроде Мопассана или профессора Шарко, и великосветские пациенты автора, и представители самых низших слоёв европейского общества со всеми тяготами их жизни. Всё это напоминает скорее черновик, набросок, чем цельное, завершённое произведение.

Последняя глава — с описанием посещения рая — вызывает ассоциации с "Искушением святого Антония" Флобера, чувствуется и влияние Толстого, особенно книги "В чём моя вера?", но эта идея остаётся недоговорённой, не оформляется во что-то законченное. Да и неудивительно — Мунте не писатель. Он, прежде всего, врач. Публиковал очерки, писал от случая к случаю. Легенда Сан-Микеле — это по сути прощание с жизнью. Завещание.

И вот это настроение, эта интонация — ироничная, чуть отстранённая, стремящаяся к уединению, пронизанная любовью к животным, привязанностью к дому — всё это мне близко и понятно.

Эх, сколько же он утаил… Напиши он откровенно о тех, кого знал — книга превратилась бы в обычные мемуары, в череду знаменитых имён: Мопассан, Оскар Уайльд, почти все коронованные особы Европы, включая Николая II и Александру Фёдоровну, министры, дипломаты, актрисы, политики, светская и богемная элита эпохи. Кому интересно — достаточно заглянуть в статью о нём в Википедии: легче, пожалуй, перечислить, с кем он не был знаком. Но Мунте сознательно убирает эти имена — он делает главным героем самого себя и свой дом. Он строит легенду о себе, и всё, что мешает этой легенде звучать чисто, аккуратно выметает за скобки. Иногда создаётся впечатление, будто вся его жизнь развивалась легко и непринуждённо, как в театральной пьесе, где одна удачная авантюра следует за другой, словно по заранее прописанному сценарию.

Люди его разочаровали. В одном месте он пишет:
«Боюсь, мне придётся ослепнуть на оба глаза, прежде чем я научусь любить людей».

Из книги отчётливо вырисовывается портрет эгоцентричного и склонного к неврастении человека. Его настроение колеблется от глубокой депрессии до экстатической эйфории, от стремления к уединению — до гиперактивности. Это отражается и в его поведении, и в заворожённости темой смерти, и в бессоннице, и в приступах тоски.

И всё же — за образом легендарного чудака, эстета и мечтателя — остаётся неутомимый врач. Он бесплатно принимает бедных, лечит тех, кто не может отблагодарить даже словом. Его участие в борьбе с эпидемией холеры в Неаполе, его помощь после страшного землетрясения в Мессине — не эпизоды, а подтверждение призвания. Он — защитник животных, человек редкой сострадательности, странник и искатель опасного. Лезет в горы, спускается в пещеры, идёт туда, где риск и край. И всё — не без последствий. На Маттерхорне он попадает в метель, теряет рюкзак, чудом выживает, один из спутников погибает. На Монблане — сильнейшее обморожение. Эти эпизоды читаются как главы из приключенческого романа. Но у Мунте всё это — в одной главе, как будто между делом, между мыслями о капелле, дереве, птичьем щебете.

Иногда повествование превращается в сказку. Он всерьёз пишет о призраках, ангелах, гномах. Без иронии. Как будто весь мир — театр с тенями, тайнами и потусторонними знаками. Его дом на Капри — тоже сказка. Он его выстроил как музей, как декорацию своей внутренней жизни. В этом он сродни Фрейду и многим интеллектуалам эпохи: окружить себя древностями, символами, артефактами, жить в собственном мифе.

Вот одно из самых поэтичных описаний, которое у него получилось — в стиле Оскара Уайльда, в его манере описывать красивые вещи:

«Последний золотой луч заглянул в готическое окно старой башни, коснулся старинного молитвенника и серебряного распятия XIII века на стене, скользнул по грациозным статуэткам из Танагры, по хрупким венецианским бокалам на столе, по греческому барельефу с нимфами и вакханками, танцующими под звуки флейты Пана, и озарил бледный лик святого Франциска, моего любимого умбрийского святого, написанного на золотом фоне рядом со святой Кларой, держащей в руке лилии. Вот золотой ореол одел спокойные черты флорентийской мадонны, вот выступила из мрака суровая мраморная богиня Артемида Лафрийская с быстрой стрелой Смерти в колчане. Вот сверкающий солнечный диск вновь увенчал изувеченную главу Эхнатона, царственного мечтателя с берегов Нила, сына солнца. За ним стоял Озирис, судья человеческой души, Гор с головой сокола, таинственная Изида и её сестра Нефтида, а у их ног притаился могильный страж Анубис. Свет погас, приближалась ночь».

Генри Джеймс, побывав на его вилле, сказал, что это «сочетание фантастической красоты, поэтичности и полной бесполезности». И это очень точная формулировка.

Всё его повествование — по сути, о пути к дому. Он пишет о Сан-Микеле, как кто-то пишет о любимом человеке. Это не просто вилла. Это его укрытие. Место, где он хотел остаться навсегда. Ландшафт, история, древние руины. Его вилла буквально стоит на остатках виллы Тиберия — ещё одного уставшего от мира человека. И Мунте, как и он, хотел тишины. Но в финале — изгнание. Врачи запрещают ему жить на Капри, зрение уходит. Он покидает Сан-Микеле, чтобы умереть в Швеции.

Мунте и Египет

Мунте мечтал поставить на террасе своей виллы сфинкса. Египет в его воображении — не просто страна. Это символ, миф, загадка. Он с удовольствием придумывал истории о происхождении своих артефактов, мистифицировал, соединял сны и реальность. Один из эпизодов книги — путешествие в пустыню, встреча с таинственным пастухом, спуск в подземелья и находка гранитного сфинкса. Сон, видение, реальность — всё переплетено. Он сам пишет: «Я не знаю, где кончился сон и началась действительность».

«Спросите у гранитного сфинкса на парапете часовни Сан-Микеле. Но это будет безответно. Сфинкс хранит свою тайну. Сфинкс сохранит и мою».

На вилле действительно есть ещё один египетский артефакт — статуя Гора из серо-чёрного диорита (примерно 1000 год до н. э.).

В 1923 году Мунте всё-таки отправился в Египет. Он знал лорда Карнарвона по Сент-Джеймсскому клубу, и благодаря личным рекомендациям попал к самому Говарду Картеру — тому самому, что раскопал гробницу Тутанхамона. Картер терпеть не мог туристов, но для Мунте сделал исключение. Позволил провести день в погребальной камере. Мунте подарил ему издание своих очерков. А Картер — фото с автографом и кольцо с трёхглавой коброй (не из гробницы!).

Впоследствии они ещё встречались. Новый 1926 год Мунте встретил в Луксоре, у Картера. Он приглашал его на Капри. В 1932 году Мунте попытался увидеться с ним в Лондоне, но Картер его не принял. Неизвестно, что между ними произошло. Да и неважно. Важно — чувство: Мунте искренне восхищался Египтом, его тайнами, искусством, духом вечности. Он хотел унести его с собой, встроить в свою виллу, в свою жизнь.

Цитата из книги Акселя Мунте "Легенда Сан-Микеле":

"Едва я уснул, как увидел, что стою на пустынной равнине, усеянной обломками стен, тесаного туфа и мраморных плит, полускрытых плющом, розмарином, дикой жимолостью и тмином. На развалинах стены римской кладки сидел старый пастух и наигрывал на свирели песенку для своих коз. Его дикое бородатое лицо было обветрено и обожжено солнцем, глаза сверкали из-под кустистых бровей, тощее, исхудалое тело дрожало под длинным синим плащом, какие носят калабрийские пастухи. Я предложил ему табаку — он протянул мне кусок свежего козьего сыру и луковицу. Я с трудом разбирал его речь. Как называется это странное место? Никак.
Откуда он родом?
Ниоткуда. Он всегда жил здесь. Это его родина. Где он ночует?
Старик указал длинным посохом на ступени под обвалившейся аркой. Я спустился по высеченной в скале лестнице и очутился в темной сводчатой каморке. В углу лежали соломенный тюфяк и две овчины, заменявшие одеяло. С потолка и со стен свешивались пучки сушеного лука и помидоров, на грубо сколоченном столе стоял глиняный кувшин с водой. Это было жилище пастуха и его хозяйство. Здесь он прожил всю жизнь и здесь он в один прекрасный день ляжет, чтобы больше не встать. Передо мной вдруг открылся темный подземный ход, наполовину засыпанный обломками обрушившегося свода. Куда од ведет?
Пастух этого не знал — он никогда туда не ходил. Еще мальчиком он слышал, что ход ведет в пещеру, где обитает нечистый дух, который поселился там много тысяч лет назад, — это огромный оборотень, который пожрет всякого, кто отважится проникнуть в пещеру.
Я зажег факел и стал осторожно спускаться но мраморным ступеням. Проход становился все шире, и мне в лицо ударила струя ледяного воздуха. Я услышал мучительный стон, и кровь застыла у меня в жилах. Вдруг я оказался в большой зале. Две Мощные колонны из африканского мрамора еще поддерживали свод, две другие лежали на мозаичном полу, сброшенные с цоколей подземным ударом страшной силы. Сотни больших летучих мышей черными гроздьями висели на стенах, другие метались вокруг моей головы, ослепленные светом факела. Посреди зала, подобравшись, лежал гранитный сфинкс и смотрел на меня каменными, широко открытыми глазами… Я вздрогнул во сне. Видение рассеялось. Я открыл глаза — занимался день. Внезапно я услышал призыв моря, требовательный и властный, как приказ. Я вскочил на ноги, быстро оделся и бросился к парапету часовни, чтобы дать сигнал готовить яхту к отплытию. Часа через два я уже погрузил на мой — корабль недельный запас провизии, связку крепких веревок, кирки и лопаты. Еще я захватил револьвер, все мои наличные деньги и связку смолистых факелов, какими пользуются рыбаки при ночной ловле.
Через минуту мы поставили парус и понеслись навстречу самому увлекательному приключению моей жизни. На следующую ночь мы бросили якорь в пустынном заливчике, известном лишь немногим рыбакам и контрабандистам. Гаэтано было приказано ждать меня здесь с яхтой неделю, а в случае приближения бури укрываться в ближайшей бухте. Мы хорошо знали этот опасный берег, где на протяжении ста миль нет ни одной надежной стоянки. Я знал и весь этот чудесный край — Великую Грецию золотого века эллинского искусства и культуры, теперь самую пустынную провинцию Италии, отданную во власть малярии и землетрясений.
Три дня спустя я стоял на той самой пустынной раввине, усеянной обломками стен, тесаного туфа и мраморных плит, полускрытых плющом, розмарином, дикой жимолостью и тмином. На развалинах стены римской кладки сидел старый пастух и наигрывал на свирели песенку для своих коз. Я предложил ему немного табаку — он протянул мне кусок свежего козьего сыру и луковицу. Солнце уже исчезло за горами, смертоносный малярийный туман начал медленно затягивать пустынную равнину. Я сказал пастуху, что заблудился и боюсь бродить в темноте по этим диким местам. Не приютит ли он меня на ночь?
Он провел меня в подземную спальню, которую я так хорошо знал по моему сну. Я улегся на овчину и заснул.
Все это слишком сыгранно и фантастично, чтобы воплотиться в письменном слове, да к тому же если я попытаюсь описать то, что было, вы все равно мне не поверите. Я и сам не знаю толком, где кончился сон и где началась действительность. Кто привел яхту в эту тихую, скрытую бухту? Кто вел меня по этой дикой безлюдной местности к неизвестным развалинам виллы Нерона? Был ли пастух человеком из плоти и крови или это был сам Пан, вернувшийся на свои любимые поля, чтобы вновь поиграть козам на свирели?
Не спрашивайте меня ни о чем — я не могу вам ответить, я не смею. Спросите у гранитного сфинкса, который лежит, подобравшись, на парапете часовни Сан-Микеле. Но это будет бесслезно. Сфинкс пять тысяч лет хранит свою тайну. Сфинкс сохранит и мою.