Crven Ban: Народные эротические стихи Сербии (+18)

"Црвен бан" — это сборник эротических народных песен, собранных Вуком Стефановичем Караджичем, который долгое время оставался неопубликованным из-за откровенного содержания. Эти песни, насыщенные сексуальной символикой и юмором, отражают народное восприятие интимной жизни и были частью устной традиции.

Вук Стефанович Караджич, выдающийся сербский лингвист и филолог, прославился как реформатор сербского языка. Однако при жизни он не раз сталкивался с неприятностями: так, за то, что осмелился включить в свой словарь бранные слова, глава Сербской православной церкви предал его анафеме. А уж какой скандал разразился бы, если бы Караджич решился опубликовать собрание эротических народных стихов, которые он хранил в отдельной рукописи! Видимо, он всё понимал и, как говорится, писал «в стол». Если несколько ругательных слов в словаре вызвали такую бурю, нетрудно представить реакцию на публикацию целого тома столь откровенной поэзии. Не обнародованная при его жизни, эта рукопись стала, пожалуй, самым вызывающим вкладом в сербскую литературу.

Стандартизация языка и скрытые грани фольклора

Стандартизация сербского языка в конце XVIII — начале XIX века была задачей исключительно сложной. Письменная речь того времени была насыщена заимствованиями из церковнославянского, что создавало пропасть между высшими слоями общества и простонародьем.

Смелая идея Караджича заключалась в том, чтобы отдалить литературный язык от церковной традиции и утвердить его на основе живой разговорной речи простых людей. Однако его интерес к народной культуре выходил далеко за рамки лингвистических реформ.

Как и многие учёные его времени, Караджич собирал сказания, басни и песни, которые до того передавались исключительно устно. Благодаря его усилиям героические поэмы, такие как те, что повествуют о битве на Косовом поле, были спасены от забвения и вошли в сокровищницу национальной литературы.

Но наряду с эпическими произведениями он записывал и другие, куда более откровенные стихи, которым сам дал название — особенные.

Что делало их «особенными»?

Прямота, с которой в них говорилось о телесном, поразительная смелость и живая народная речь. Тематика включала добрачные связи, супружеские измены и даже вуайеризм, инцест и всё это сопровождалось неподдельным юмором и экспрессивностью.

В некоторых песнях встречаются сюжеты, где брат и сестра не узнают друг друга и вступают в связь, или где отец или дядя желают женщину из своей семьи. Подобные мотивы, с современной точки зрения, кажутся шокирующими, но в фольклоре они часто выполняют символическую или трагедийную функцию.

„Брат сестру не позна, па је обљуби, Кад познаде, мачем себе уби.“
(«Брат не узнал сестру, и с ней переспал,
Узнал — и мечом себя убил.»)

В балканском (и шире — славянском) фольклоре слова «брат» и «сестра» не всегда следует понимать буквально как кровное родство.В любовных песнях возлюбленные часто называют друг друга «братом» и «сестрой», подчёркивая близость, нежность, защиту, а не родство. Это напоминает, как в русском языке говорят "милая сестрица", "родной ты мой", даже если человек не родня.

Девојка се другарици клела:
"Жив ми братац, удати се нећу;
Ако л' како силом натераше,
Жив ми братац, венчати се нећу;
Ако л' како силом натераше,
Жив ми братац, лећи шњиме нећу;
Ако л' како силом натераше,
Жив ми братац, метати му не дам;
Ако л' како силом натераше,
Жив ми братац, вадити му не дам!"

Возьмём, к примеру, песню «Монах и Мара», повествующую о запретной встрече между двумя героями:

Поп ђевојку узео за руку,
Одвео је под шупу на клупу,
Набио јој ћелепуш на главу,
Па јој онда тијо беседио:
„Ја ћу тебе за шмизлу повући,
Мој ће курац сам у тебе ући!“

«Ајде село да селимо» («Давай переселим деревню»)

Это классический образец эротического фольклора, в котором также звучат темы утраты, переселения и ностальгии по родным краям.

Айда, деревню переселим!
Куда же её поселим?
Между бровей у девушки –
Там деревне не бывать:
Нет там леса, нет там воды,
Нет земли, чтоб пахать!

Айда, деревню переселим!
Куда же её поселим?
Между грудей у девушки –
Там деревне не бывать:
Нет там леса, нет там воды,
Нет земли, чтоб пахать!

Айда, деревню переселим!
Куда же её поселим?
Между ног у девушки –
Вот там деревне и быть:
Есть и лес, и есть там вода,
Есть земля для пахоты!

В исполнении Радиши Урошевича (1983 год) слова песни подверглись цензуре

Судьба рукописи

Литературная общественность не имела доступа к этим произведениям при жизни автора. Рукопись была обнаружена лишь после его смерти в 1864 году в архивах Сербской академии наук и искусств и впервые частично опубликована более века спустя — в 1974 году. Тираж составил всего 500 экземпляров и сопровождался предостережением: «Только для научного использования».

Спустя пять лет издательство «Просвета» решилось опубликовать все собранные стихи под названием «Crven Ban» — в честь одной из песен, в которой название явно отсылает к фаллической символике, что подчеркивалось и оформлением книги. Разрешения у Академии издательство не испрашивало.

Так, спустя столетие, этот особый пласт народного творчества стал доступен широкой публике.

Историческая значимость

Так же как героический эпос Косовского цикла многое говорит о сербской истории и культуре, эти откровенные стихи открывают окно в повседневную жизнь простого человека — такую, какая она была, со страстями, телесностью и юмором. Они стали бесценным источником социальной истории, запечатлев не хронику великих битв или деяний правителей, а живую, чувственную ткань народной жизни.

«Crven Ban» показывает, что общество того времени было гораздо свободнее в отношении телесности и особенно женской сексуальности, чем это представлено в текстах, оставленных духовенством и элитой. Этот сборник подчёркивает глубокое различие между культурами простонародья и правящих слоёв — различие не только языковое, но и мировоззренческое.

Сербская обсценная лексика

Сербский — как и весь южнославянский — фольклор невозможно представить без телесности, эротики, а порой и откровенного богохульства. Но всё это — не грязь и не падение нравов. Это часть живого языка, выросшего из самой глубины народной жизни. Здесь даже матерные выражения звучат не как оскорбления, а как средство художественного выражения. Они — плоть от плоти народной иронии, жизненной мудрости, иногда даже своеобразное заклинание.

У сербов есть особый жанр — "циничне песме", «циничные песни», в которых непристойность не оскорбляет, а, наоборот, служит ритуалом освобождения. В них мат — не грязь улицы, а фольклорная метафора, средство утончённого народного смеха. Это не «деградация культуры», как любят говорить моралисты, а особая форма выживания в тяжёлых обстоятельствах.

В сербской культуре мат, как правило, не служит средством агрессии. Он нужен для усиления эмоционального эффекта, для оттенков реакции, которых не хватает в нейтральной лексике.

Простое «Јеби га» переводится скорее как «Ну, блин», а не «Пошёл ты».

Выражение «Курчева ствар» — это просто «пустяковое дело», без всякой пошлости.

Даже жёсткое на слух «Пичка ти материна» может быть как злобной угрозой, так и дружеским «да ну тебя!», в зависимости от тона. Интонация решает всё — это правило хорошо известно любому носителю языка.

В России, особенно после советской эпохи, обсценная лексика оказалась под жёстким табу. Церковь, школа, государство — всё работало на вытеснение «низового», телесного языка. В результате мат стал маркером агрессии, бунта, социальной опасности. И сегодня, услышав нецензурное слово, русский человек чаще воспринимает его как личное оскорбление, чем как стилистическую фигуру.

Южные славяне исторически жили в культуре прямой речи. Их повседневность была полна боли, страсти, телесности, и язык отражал эту правду. Поэтому то, что на севере кажется неприличным, у них — часть обыденного лексикона, часто шутливого или иронического.

Взять хотя бы фразу «О јебем ти пас матер!». Для серба — это выражение раздражения, не более. Русский же, услышав такое, готов будет идти выяснять отношения.

Обсценная лексика — не изъян, а зеркало культурного кода. В одном обществе она считается злом, в другом — языком правды. И понять народ можно не только по его песням и легендам, но и по тому, как он ругается.

Балканский эротизм

Мировоззрение балканских крестьян несло в себе много от языческих предков. Вспоминается знаменитый фильм-перформанс Марины Абрамович «Балканский эротический эпос» (2005).

В интервью к фильму Абрамович рассказывала:

«Я изучала народные ритуалы в течение многих лет, расспрашивала стариков и травниц в деревнях, чтобы восстановить то, что было утрачено».

Так, любовная магия — мађија за љубав — включала отвары с кровью, волосами, слюной, заговоры при полной луне, сжигание узелков с одеждой или закладку амулетов под порог избранника, чтобы он «не мог ни есть, ни спать без неё».

Одна из частых формул:

„Да не може ни са једном другом, ни да једе, ни да пије, све док не дође к мени и не легне покрај мене.“

Ритуалы плодородия и символизм

Весенние обряды (на Юрьев день или Ивандан) были насыщены эротической символикой. Девушки водили хороводы босыми по росе, «сеяли» семена с заклинаниями, чтобы зачать ребёнка или привлечь жениха. В песнях звучали прямые намёки:

„Орао је млади Јован,
Не земљу, већ девојку.“

Женщина в крестьянской культуре могла быть объектом и страха, и желания. Образ ведьмы — страшной, но влекущей, — не был далёк от реалий. Женщине приписывали магическую способность «связать» мужчину (например, сделать импотентом с помощью узелка) или, наоборот, «развязать».

Женская сексуальность здесь — не только телесная сила, но и энергия, способная лечить, разрушать, подчинять.

Иногда и мужчины прибегали к ритуалам: натирали половой орган мёдом, выставляли его на рассвете к солнцу и произносили заклинания для усиления силы или желания. Сам фаллос изображался символически — в резьбе, ножах, рисунках.

Православная церковь строго осуждала такие практики, называя их «дьявольскими». Но в народной культуре они продолжали жить — часто скрыто, в форме песен, пословиц и женских советов, передававшихся от бабки к внучке.

Сборник «Crven Ban» — не просто курьёз или этнографическая диковинка. Это голос народа, живой и телесный, не вписывающийся в строгие рамки официальной культуры. Именно в таких голосах звучит подлинная плоть истории.

Народные праздники

На Балканах существуют несколько традиционных праздников и обрядов с эротическим подтекстом или связанными с фаллическими символами, отражающих древние культы плодородия и сексуальности. Одним из таких праздников является "Бурани" — традиционный фестиваль, который проводится в деревне Тирнавос в центральной Греции. Этот праздник имеет древние корни, восходящие к дохристианским временам, и посвящён фалосу, символу плодородия и мужественности. Он отмечается ежегодно в Чистый понедельник, который является первым днем Великого поста в Греческой православной церкви. Иронично, что этот день обычно ассоциируется с религиозным постом и духовным очищением, но Бурани празднует противоположное: плодородие, сексуальную энергию и земные аспекты жизни.

Во время фестиваля деревня украшена фаллическими символами, а люди участвуют в ярких процессиях и торжествах. Одним из главных элементов является демонстрация больших деревянных фаллосов, которые несут по улицам. Праздник наполнен танцами, песнями и общей атмосферой веселья. Этот фестиваль отражает древнегреческие традиции, посвящённые плодородию, природным циклам и связи человека с землёй.

Так описывают праздник современные журналисты: "Город наполняется фаллосами разных размеров и форм, и горожане выходят на улицы, надевая маски и различные фаллические символы, а также держа в руках огромные деревянные или глиняные фаллоимитаторы, дразня проходящих мимо различными жестами и неприличными словами. Более того, «жертвы» должны поцеловать фаллос, чтобы освободиться. Эти «инициированные» затем получают на лицах черный след от угля как знак того, что они прошли это испытание".

Бурани является увлекательным примером того, как древние ритуалы, связанные с плодородием и природой, сохранялись и продолжают праздноваться в наше время, даже в контексте христианского православного календаря. Это праздник, который бросает вызов более серьёзным и сдержанным обрядам религиозного периода, с которым он совпадает.

Михаил Бахтин и Вук Караджич

Хотя Михаил Бахтин в своих трудах напрямую не упоминал Вука Стефановича Караджича, между их взглядами на народную культуру, язык и телесность обнаруживается поразительное созвучие. Оба мыслителя, жившие в разные эпохи и принадлежавшие к разным научным традициям, подчёркивали, что официальная культура не исчерпывает всё богатство народного духа. Именно в грубом, непристойном, весёлом и эротическом они находили живой пульс подлинного народного мировосприятия.

Бахтин, анализируя творчество Рабле, вводит категорию «народной смеховой культуры», включающую непристойные шутки, телесность, карнавал и смех как форму освобождения от давления официальных дискурсов. Он утверждает, что именно через тело и смех человек разрушает страх, выражает правду жизни и противопоставляет её мертвой догматике власти.

В этом свете эротические песни и практики, зафиксированные Караджичем, предстают как выразительный пример смеховой культуры Балкан. Женская сексуальность в них — не только объект желания, но и источник силы, магии, исцеления. Мужское тело, обнажённое и активное, не возвышается, а органично включено в цикл природной и ритуальной обнажённости. Всё это соответствует бахтинскому понятию «телесного низа» — частей тела, связанных с рождаемостью, сексуальностью и едой, то есть с обновлением жизни.

Таким образом, между Бахтиным и Караджичем можно установить своеобразный диалог: первый — философ и теоретик народного смеха, второй — архивариус и слушатель голосов народа. Один мыслит через литературу Ренессанса, другой — через фольклор южнославянского мира, но оба слышат в грубости и плотской вольности не порок, а подлинную правду жизни. Этот «карнавальный» народ, говорящий голосами своих песен и заклинаний, выходит на сцену истории не благодаря элитам, а благодаря таким фигурам, как Бахтин и Караджич, которые сумели распознать его голос в тени официальной культуры.

После Бахтина, особенно в русской и сербской академической традиции, отдельные исследователи начали проводить параллели между его анализом смеховой культуры и южнославянским фольклором. Так, Радмила Милићевић и Драгана Кнежевић писали о телесности в сербском фольклоре сквозь бахтинскую оптику, раскрывая многозначность и социальную функцию плотского начала в народной словесности. Более того, в ряде публикаций по культурной антропологии Балкан понятие «карнавальное» по Бахтину активно применяется при анализе весенних и эротических обрядов, что свидетельствует о плодотворности его подхода в изучении южнославянской народной традиции.

Источник

На сегодняшний день (по состоянию на 2025 год) сборник «Crven Ban», содержащий эротические народные песни, собранные Вуком Караджичем, не имеет полного официального перевода на русский язык, и уж тем более — широкого издания в России.

Но их можно прочитать на сербском языке, ссылка:

https://sr.wikisource.org/wiki/%D0%A6%D1%80%D0%B2%D0%B5%D0%BD_%D0%91%D0%B0%D0%BD

Аудио-спектакль по мотивам «Crven Ban» Вука Караджича

Русские заветные сказки

Не только Вуку Караджичу не удалось при жизни опубликовать сборник народной эротической поэзии — с аналогичной трудностью столкнулся и русский собиратель сказок Александр Николаевич Афанасьев. Часть собранных им текстов была признана «непристойной» и «аморальной», особенно сказки, вошедшие в отдельный, не предназначенный для широкой публики сборник, известный под названиями «Русские заветные сказки» или «Эротические народные сказки». Эти тексты были изданы лишь после смерти Афанасьева и впервые полностью опубликованы за границей. Причины их запрета и скандального статуса кроются в откровенном, провокационном содержании.

Прежде всего, такие сказки изобилуют сценами сексуального характера — зачастую грубыми и натуралистичными.

Описания половых актов, инцеста, зоофилии, мастурбации и других табуированных тем сочетаются с живым, обсценным народным языком. Кроме того, тексты часто нарушают социальные и религиозные табу: в них высмеиваются церковь, мораль и семейные устои. Священнослужители изображаются развратниками, господа — глупыми и пошлыми, тогда как простолюдины предстают хитроумными насмешниками. Это типичная структура «сказки наоборот», в которой привычный социальный порядок переворачивается с ног на голову.

Сказки изобилуют насилием. Насилие было частью крестьянской жизни, об этом писал Максим Горький в статье "О русском крестьянстве":

"Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц-советов:

«Бей жену обухом, припади да понюхай — дышит? — морочит, еще хочет». «Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут». «На бабу да на скотину суда нет». «Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее».

Но где же — наконец — тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века?

В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и — не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который, когда это выгодно ему, прекрасно умеет показать себя простаком. По природе своей он не глуп и сам хорошо знает это. Он создал множество печальных песен, грубых и жестоких сказок, создал тысячи пословиц, в которых воплощен опыт его тяжелой жизни. Он знает, что «мужик не глуп, да — мир дурак» и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья».

Он говорит: «Не бойся чертей, бойся людей». «Бей своих — чужие бояться будут».

О правде он не очень высокого мнения: «Правдой сыт не будешь». «Что в том, что ложь, коли сыто живешь». «Правдивый, как дурак, так же вреден».

Чувствуя себя человеком, способным на всякий труд, он говорит: «Бей русского, — часы сделает». А бить надо потому, что «каждый день есть не лень, а работать неохота».

Таких и подобных афоризмов у него тысячи, он ловко умеет пользоваться ими, с детства он слышит их и с детства убеждается, как много заключено в них резкой правды и печали, как много насмешки над собою и озлобления против людей".

Наконец, сами эти сказки представляют собой бесценный источник подлинного народного языка и фольклорного сознания. В отличие от братьев Гримм, Афанасьев не перерабатывал тексты в духе литературных норм, а сознательно сохранял их язык и содержание в первозданной форме. Именно этим они и ценны — и одновременно неудобны для публикации в условиях жёсткой цензуры XIX века.

Как писал сам Афанасьев в одном из писем, оправдывая необходимость издания подобных текстов:
«Зачем скрывать, чего сам народ не стыдится?»

«Никак не могут понять, — говорил он, — что в этих народных рассказах в миллион раз больше нравственности, чем в проповедях, преисполненных школьной риторики».

Современные политики, говорящие о традиционных ценностях, часто рассматривают некий абстрактный образ народа как идеал для современных городских жителей, якобы погрязших в разврате из-за отхода от "правильной" жизни на лоне природы. Эта идея, вероятно, идет от Жан-Жака Руссо, который утверждал, что цивилизация развратила человека. Но что такое разврат или грех для крестьян? Как мы понимаем эти понятия, и как их понимали крестьяне в прошлом?

Лев Николаевич Толстой, большой почитатель Руссо, писал в повести «Казаки»:

«…Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, — думал он, — люди живут, как живёт природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа — солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет…».
И оттого люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».

Но если вдуматься, что значит этот стыд? За то, что он рефлексирует, думает, рассуждает и живёт по законам, которые придумал сам? За то, что его свобода ограничена моралью и культурой, а не только природой? Эти люди лишены условностей, их действия подчинены лишь инстинкту, потребности и прихоти природы. Возможно, у них даже нет мысли о запрете убивать — ведь для них убийство может быть охотой, местью или просто проявлением силы. И всё это — естественно. Свобода ли это? Или бездумная воля, в которой нет ни выбора, ни ответственности? И что лучше: полная, но слепая естественность или осознанная жизнь, обременённая законами и моралью?

Но одно дело — рефлексия интеллигентного человека, его внутренние законы, и совсем другое — законы государств, правителей, народов. Мы не будем себя обольщать: эти законы не равны внутренним, они лишь отчасти похожи и вырастают из желания перевести личные ограничения в общественные. Однако как часто мы видим, что правители стран отказываются от всякой рефлексии и, подобно тем самым «дикарям», освобождают себя от любых законов, позволяя себе жить лишь примитивными инстинктами, тогда как для других устанавливают произвол и беззаконие.

И тогда это уже нельзя назвать цивилизованностью. Это диктатура, которую справедливо приравнять к варварству. Из неё рождаются чистки и концлагеря, войны и репрессии, оправдания убийств и пыток. Это не возврат к «естественности» и не свобода, а искажённое зло, скрывающееся под маской власти и величия.

Лев Николаевич Толстой высоко чтил сказки Афанасьева и перелагал их на свой язык. Как он отнёсся к «заветным сказкам» и читал ли их, мне неизвестно. Скорее всего, для его романтической концепции они не подходили, не вписывались в представления о народе как носителе мудрости. Хтоническую стихию народа он не замечал — как Гоголь не замечал отношение к священниками, которую так ясно увидел Белинский в своём знаменитом Письме к Гоголю. Здесь мы сталкиваемся с разными представлениями — романтизма и реализма, возвышенной идеализации и беспощадного взгляда на тёмные, стихийные стороны народной жизни.

Так ли прекрасна жизнь людей не развращенных цивилизацией?

Для того чтобы лучше понять жизнь крестьян, можно обратиться к произведению Ольги Петровны Семеновой-Тян-Шанской "Жизнь Ивана. Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний": "Профессионального разврата не существует, но очень легко купить всякую бабу деньгами или подарком. Одна баба наивно признавалась: «Прижила себе на горе сына, и всего-то за пустяк — за десяток яблок!»".

http://az.lib.ru/s/semenowatjanshanskaja_o_p/text_1914_zhizn_ivana.shtml

Таким образом, народное творчество, которое часто приводят как пример те, кто ратует за традиционные ценности, на самом деле представляет собой не настоящее народное творчество, а искусно созданный суррогат. Всё, что мы знаем — сказки, песни, то, что показывают нам по телевизору или со сцены, все эти народные ансамбли — это народное творчество было выхолощено, отцензурировано и утратило свое иррациональное хтоническое начало.