the military orchid, part i, chapter ii

из «военной орхидеи» джослина брука

ни один психоаналитик пока, насколько я знаю, не пытался объяснить любовь к цветам, прибегая к теории фрейда. искусство давно уже свели к его истинному положению - обыкновенное свойство невротической личности, ничего более. взгляните на юного моцарта, и увидите совершенно ясную клиническую картину. предполагаю, что даже ученого можно разоблачить как жертву комплекса неполноценности, выражаясь языком адлера. но ботанофил - обожатель цветов, который, в отличие от профессионального ботаника, не руководствуется научным интересом - остается загадкой. быть может, его исключительная страсть является рудиментом тотемизма - цветы предоставляют вместилище для души, делая тело неуязвимым для любых угроз, вплоть до злой магии. без сомнения, не сегодня-завтра и с этим вопросом всё станет ясно. но пока - возможно, к счастью для его приверженцев, - культом ботанофилии исследователи пренебрегали.

зачастую, хотя и не всегда, ботанофил бывает развит не по годам. семейная легенда гласит, что в возрасте четырех лет я мог распознать и назвать любое из изображений в “придорожных и лесных цветах” эдварда степа. за истинность этого утверждения я не могу ручаться; но моя собственная память свидетельствует, что этот до неприличия недетский трюк вполне удавался мне двумя-тремя годами позже. к тому времени я научился читать, и, не довольствуясь английскими названиями, выучил к тому же много латинских и греческих. некоторые из них, когда мне было восемь, я самодовольно ввернул в текст своего сочинения для дневной школы в фолкстоуне. директор прочитал его вслух перед всеми учениками (неудивительно, что сверстники меня не слишком любили), но этот лестный жест признания оказался подпорчен его произношением названий. моё знакомство с латынью в то время едва ли продвинулось дальше настоящего времени глагола amo; имена растений я выговаривал по-своему, и то, как с ними обошелся директор, меня обескуражило. по сей день я произношу видовой эпитет офрис пчелононосной - apifera - не без ощущения, будто попираю собственные убеждения. пусть я теперь и понимаю, что ударению полагается падать на второй слог, моё собственное чутьё всё равно склонно помещать его на третий.

почему же, без какого-либо влияния со стороны, именно цветы, а не марки, бабочки или птичьи яйца, стали моей всепоглощающей страстью? я и правда заигрывал в детские годы с бабочками, ручными ужами и самодельными фейерверками; но цветы были моей первой любовью и они же, вероятно, будут последней.

тут мне стоит признаться (поскольку книга эта во многом о цветах), что я не только не настоящий ботаник, но и в качестве ботанофила остаюсь специалистом в наихудшем смысле слова. целые области предмета ничуть меня не трогают: какие-то отряды и роды и вовсе наводят на меня тоску, и никогда не перестанут - таковы, например, маревые, и эти унылые ястребинки, и звездчатки тоже. недавно я побывал вместе с настоящим ботаником на полях для гольфа в сануидже, которые славятся рядом редких видов цветов. стоял холодный весенний день и погода вовсе не располагала к тому, чтобы подолгу возиться на улице без веской на то причины. мой друг разыскивал очень редкую звездчатку - редкую для кента, во всяком случае, - и через каждые несколько ярдов он плюхался вниз лицом и лежал, сличая мельчайшие детали, пока леденящий морской ветер насквозь продувал мою одежду и доводил меня до состояния закоченелого остервенения. в тот момент я почти осознал, какими занудами ботаники должны казаться не-ботаникам. однако если бы неуловимая звездчатка была, например, редким или вымирающим подвидом пальчатокоренника, я бы рисковал заработать воспаление легких с не меньшим энтузиазмом, чем мой друг-ботаник. в полумиле оттуда росла, по слухам, редкая заразиха - orobanche caryophyllacea - и увидеть её мне не терпелось так же сильно, как моему другу - отыскать свою звездчатку. почему? заразихи не отличаются особенной красотой. гвоздичная и правда очень редка, но одной только редкости не достаточно - звездчатка тоже была редкая. если любовь к цветам сама по себе с трудом поддается объяснению, то ещё труднее разобраться в причинах особенного очарования отдельных растений или их групп.

привлекательность орхидных, конечно, наиболее очевидна. нетрудно признать обаяние этих цветочных аристократов, окруженных ореолом двусмысленности, будто бы принадлежащих и к царству растений, и к царству животных. сам я поддался их обольщению в неестественно раннем возрасте. но заразихи? звездчатки? тут нет никакого разумного объяснения.

для непрофессионалов вроде меня подобные предубеждения определяют объем тех немногих реальных познаний в ботанике, которыми они обладают. я знаю кое-что о структуре цветка у орхидных, потому что они мне нравятся, и минимум теоретической подкованности необходим для определения некоторых редких видов. но спросите у меня, на основании каких сходств внутренней структуры дельфиниум помещается в один отряд с лютиком, и я окажусь в тупике. некоторые лютиковые мне, впрочем, нравятся. находка какого-либо из двух морозников - всегда упоительное событие; особенно если это helleborus foetidus, морозник вонючий, величавый, но трудноуловимый обитатель некоторых южных меловых холмов. одно из мечтаний, которые я особенно лелею - отыскать по-настоящему дикий аконит в каком-нибудь из немногих мест, где он, говорят, ещё сохранился; а другое - найти в англии дикую живокость, которую на полях в италии я встречал как обычную сорную траву. однако лютиковые в целом, как семья, попросту не способны взволновать меня настолько, чтобы я захотел превозмочь своё невежество по части их внутренних дел. ими я восхищаюсь так же, как восхищалась пролетариатом одна дама-француженка, которую я однажды услышал в кассисе: “я обожаю рабочих,”- признавалась она, “но издалека, только издалека”.