Разрушая утопию прошлого: «Зачем снятся сны»
Если вы еще не слышали про творческое объединение Тихона Пендюрина и Даниила Зинченко, то знакомство можно начать с короткометражного фильма «Манифест». Статичные кадры леса и живой разговор за кадром, что может быть лучше? Опыт создания «мошеннического» фильма, сделанного за один день друзьями, заметен и в первой полнометражной картине. Случайно услышанная репетиция произведения Александра Кнайфеля «Глупая лошадь» (1981) — пятнадцать историй для певицы (Екатерины Дондуковой) и пианиста (Николая Мажарова) — стала отправной точкой для создания фильма «Зачем снятся сны». После нескольких неудачных попыток что-то снять, авангардная пьеса застойного времени обросла кадрами из киноархива Net-film: советские киножурналы 70-х, хроника исследования северного полюса, восходы альпинистов, стройка широкополосного прокатного стана в Нижнем Тагиле и другие не самые знаковые документальные кадры идеализированной советской Атлантиды.
Этот фильм-эссе в жанре found footage объединяет в общий нарратив цветные и черно-белые фрагменты прошлого. Если при первом просмотре визуальная часть создает впечатления идиллии, то при повторном — начинаешь видеть и слышать разрывы в воспоминании прошлого.
Фрагментарность повествования подчеркивается музыкой: каждая история — это кусочек из авангардного произведения Александра Кнайфеля, написанного на детские стихотворения Вадима Левина, который с детства мечтал переводить английские стихи и прозу, но опоздал, ведь все уже перевели Чуковский, Маршак и Заходер. Левин мистифицирует перевод несуществующей английской лирики и создает лимерики (*поэзия бессмысленности) или как он их называет до-подлинники в сборнике «Глупая лошадь». Кнайфель бережно сохраняет порядок следования стихов и создает в своем произведении диалог, приравнивая голос к музыкальному инструменту. Важно отметить мельчайшие звуки и паузы, которые по-особому влияют на историю и задают эмоциональность каждому фрагменту киноэссе. Советские стихи конца 60-х о выдуманном мире перерождаются в новом звуковом теле и сохраняют детское виденье: наивное, нежное и живое.
что потом по ночам будет сниться.
Советский киноурбанизм от студентов в «Утро нашего города» (1959) напоминает открывающую сцену калатозовских «Журавлей»: двое влюбленных только в цвете, так же как и Вероника с Борисом наслаждаются безлюдной Москвой прошлого. Маленьких коммунистов в красных галстуках из документального фильма «Дворец пионеров» (1972) сменяют кадры с любопытным мальчиком Юрой, познающим работу различных служб аэропорта. Череда безмятежных историй рисует завораживающую картину советских будней, которая вызывает ностальгические чувства даже у тех, кто не застал это время. Несмотря на поток упоительно-утопических кадров хроники, в момент просмотра возникает дистанция из-за ритмически быстрых фрагментов: третья таинственная история про «Мистера Квакли» сопровождает сюжет из хроники «Установления советской власти в Литве» (1940), хотя мы и не знаем о происходящих событиях. Звуковая дорожка будто маркирует скрытый тревожный момент. Не забудьте вслушаться, а то покажется, что это очередное черно-белое утро в колхозе.
Форма соединения реального и фикционального в «Зачем снятся сны» проявляет неуловимые фрагменты, которые разрывают романтическую ностальгию. И как ни странно прозрачнее всего это становится в самой детской истории, о которой уже упоминали: про мальчика дрейфующего по аэропорту и около него. Юра внезапно становится героем, за чьим сном мы наблюдаем. Детскую фантазию полета за штурвалом самолетом сбивает табун лошадей в степи, а после и кадры запуска ракет. Советские научно-популярные и детские фильмы изначально являлись безопасной формой авторского высказывания на любую тему. Столкновение детской истории с документальными кадрами строителей социалистического общества невольно заставляет задуматься о распаде как основной теме фильма.
Утопическая целостность прошлого будто подрывается после кадров спящего ребенка. Нарастающее звуко-ритмическое оформление и сон во сне проявляют травматические элементы реальности, нерепрезентированные в официальной советской документалистике. На смену грезам приходят тревожные кадры — от экспериментов над животными до лесных пожаров, которые как будто сжигают все воспоминания о неудавшемся проекте прошлого. Пересказывать сны это отдельное искусство, особенно если заставляешь себя его досмотреть, а открыв глаза — все помнишь. Возможно ли пересказать сон о разрушении, если он преобразовался в кошмар наяву? Зачем снятся такие сны?