Христианская республика
Предисловие
Начинаемое рассмотрение требует от меня не столько последовательности, сколько до известной степени дерзости: ведь даже те из нас, кто именуют себя неверующими, наделяют христианство не просто почётными, но даже сакральными титулами. Засевший в их головах образ главного кирпичика в фундаменте Европейской цивилизации не оставляет шансов взглянуть на вопрос трезво, поскольку достаточно сделать это всего раз, как сразу же станет очевидной вся догматическая иллюзорность тех оснований, на которых стоит современный образ христианства.
Но тропа, по которой я делаю первые шаги, пусть и покрылась высокой травой (потому что ступают по ней очень редко), была кем-то протоптана, причём задолго до меня. Имя же этого первопроходца — Жан-Жак Руссо с его трактатом "Об общественном договоре" и главой, посвящённой гражданской религии. Он (в намного более суровых условиях и с куда более ощутимыми последствиями) высказался в отношении христианства однозначно. И знак этот был отрицательным.
И всё-таки, хотя начало и конец у наших путей одинаковые, сами дороги — разные. Здесь не будет полного или краткого пересказа той главы, поскольку я не страдаю от недостатка собственных мыслей, а также считаю, что оригинальный текст изложен достаточно простым языком, чтобы его не приходилось разжёвывать. Тем не менее, я буду позволять себе ссылаться на него в тех местах, где это дополняет или же усиливает мою позицию.
Замечу при этом также, что не разделяю республиканские взгляды самого Руссо, как и не испытываю избыточного восторга по поводу его персоны, но не упомянуть его как своего предшественника я не мог.
При поверхностном рассмотрении вам может показаться, что это — заочная полемика на тему христианства, однако я уверяю вас, что здесь скрыто нечто, куда более ценное, а именно переосмысление республиканизма. И то, что кажется поначалу основным предметом для изучения, станет по итогу нашим подспорьем.
Дерево республиканизма
Республиканизм, как и любое достаточно старое политико-интеллектуальное явление, напрочь лишён всякого единства — пока сторонники других идеологий спорят о мелочах, но в конечном итоге сходятся в главном, республиканизм даже тут демонстрирует раздробленность и этим как я уже сказал, он обязан своему возрасту.
Но какая из веточек этого огромного дерева окажется плодородной и цветущей, а какая — чахнущей и больной? Кто обречён на иссыхание и упадок? Кто обречён на то, что его плоды будут сорваны порывом ветра раньше положенного времени? В чью сторону маятник никогда не качнётся?
Ответы на эти вопросы следует искать у истоков, ведь, как и всякое правильное дерево, наше — должно обладать самоподобием: то есть все его здоровые части должны быть в сущности повторением других, более крупных частей. Хорошая, живая ветка — то же, что и ствол, а потому и свои основания она ищет в том же месте, где это делает ствол.
Но на что опирается республиканизм? В какой почве нашёл себя его первый росток и куда тянет он корни, чтобы питать свои листья? Принято считать, что всё началось с трактата Цицерона "О республике" — именно на этом сходятся почти все республиканцы вне зависимости от своего течения. Однако это не совсем верно, потому что Цицерон, как известно, занимался не более чем описанием политического строя, который успешно существовал уже несколько сотен лет и к моменту написания трактата терпел полный, хотя и не последний, упадок.
Таким образом, трактат Цицерона — не корень, но уже росток. Корни же, совершенно очевидно, следует искать как в римской, так и, соответственно, греческой античности. Давайте же приступим к их изучению.
Nosce te ipsum
Чтобы не беспокоить тебя, дорогой читатель, неприятным предвкушением банального (и потому скучного) вывода, скажем сразу: античность является плоть от плоти языческой средой со всеми вытекающими отсюда культурными и политическими следствиями, однако (!) одного лишь этого утверждения недостаточно, чтобы заключить несовместимость христианства (или любой другой монотеистической религии) с республиканизмом.
Всё дело в том, что помимо указания на сам факт различия, нужно также указать и на непреодолимость его характера: никто же не станет утверждать, что республиканизм, будучи порождением греко-римской среды, присущ только грекам и римлянам? — Правильно, потому что такое различие, являясь косметическим, не затрагивает саму сущность вопроса. Также и мы — во имя своей интеллектуальной честности потребуем от этих рассуждений куда более крепких оснований. Впрочем, как знать — так ли уж несущественны эти греко-римские предусловия..?
Мне даже немного неловко выставлять столь очевидный аргумент с язычеством не то что бы в качестве флагмана своей аргументации, но и вовсе о нём упоминать. И хоть первое вполне в моих силах, второе же, боюсь, невозможно, поскольку античная религия содержит в себе много важных моментов, без упоминания которых эту статью и вовсе можно было бы не писать.
Этика
Этику нередко ошибочно ставят в один ряд с законами, считая возможным опустить и то, и другое при фундаментальном сравнении. В случае с законами это по большей части оправдано, поскольку они выражают ту самую неопределённую часть республиканской формулы "Согласие в вопросах права". И действительно, ничто не мешает двум отдельным обществам жить по разным (даже совершенно разным) законам, оставаясь при этом республиканскими, поскольку для нас важен исключительно генезис их союза, а не его наполнение.
Но законы — это всего лишь производная от этики и ценностей — невозможно ставить их в один ряд, потому как одно предвосхищает другое. Этика одна из первых (если не первее прочих) влияет на генезис общества, влияет на то, по каким принципам оно будет не просто устроено, но также и на то, вследствие каких фундаментальных причин оно в принципе будет существовать.
На этом простом, но верном основании мы скажем: важно определить, в рамках какой этики появился республиканизм не только как теоретическое явление, но и, прежде всего, как практика. Всё это, собственно, и есть та почва, на которой хереют одни деревья и гордо растут другие.
Как и в силу каких причин люди, успешнее и первее всего практиковавшие республиканизм, объединялись друг с другом в сообщества? Что считали они хорошим, а что — плохим? Как далеко простирался их жизненный горизонт Понять это (пусть и не в полной, но достаточной мере) возможно, если обратить внимание на два главных отличия христианской и античной этики.
Направленность
Этика, будучи наукой о счастье, ставит своей целью его достижение, но прежде чем строить маршрут, надо бы определиться с направлением, а именно: в чём заключается счастье?
В понимании древних счастье — это достижение эвдомонии, которая, в свою очередь, является реализацией человеком всех присущих ему добродетелей. Чтобы было яснее и проще, приведём пример, к которому ещё не раз вернёмся в дальнейшем:
Допустим, у нас есть нож. В нож заложена функция резать, соответственно, добродетелью, присущей ножу, является острота. Если нож острый, то он хорошо справляется со своей функцией, он хорошо режет и на том основании достигает своей личной эвдемонии (то есть он существует аутентично своему назначению).
То же (хотя и в более сложной форме) можно сказать и про отдельного человека — за тем лишь исключением, что человек имеет намного больше назначений и самые главные из них способен определить только он сам.
Практическим следствием из этого является то, что реальные границы античной этики не заходили и не пытались зайти за горизонт человеческой жизни, де-факто она являлась сводом общих рекомендаций по тому, как соответствовать своей природе, чтобы достигать земного счастья.
Значит ли это, что греки не были способны на самопожертвование или же планирование за пределами своей жизни? Нет. Отличается исключительно мотивация: житель полиса, идущий на войну, в которой, вероятно, погибнет или окажется покалечен, делает это не чтобы запечатлеть себя в "трансцендентной вечности", не ради высших и потусторонних идеалов — он делает это, потому что такова добродетель хорошего гражданина. Жизнь, в которой он не реализует свои добродетели, не имеет для него смысла, потому что он воспитан в условиях именно такой этики. Не встать на защиту полиса — значит, предать его и тем самым лишить себя возможности реализоваться добродетельным гражданином. Тупой нож, который не точат, потому что боятся сломать, не имеет смысла, поскольку он неспособен проявить свою добродетель, его существование лишено наполнения. Лучше попробовать его заточить с риском сломать, чем не пользоваться им вовсе (в последнем случае он гарантированно перестанет быть собой).
Ещё раз: античная этика с её горизонтом планирования в пределах земной жизни не просто не противоречит героизму, она его поощряет.
Обратная ситуация складывается в случае с христианской этикой, поскольку она прямо и бескомпромиссно постулирует своей главной целью (и через то определяет счастье) — спасение души и достижение блаженства в раю при соединении с Господом.
То, что в Греции было забавой философов-идеалистов (с разделением мира на некую тварную, посюсторонню часть и потустороннюю, идеальную часть), ярче всего представленной Платоном и его миром идей, в христианстве прочно закрепляется на уровне этики. (К слову, тут я не отрицаю наличие у тех же греков загробного мира, но об этом позже).
Этот мир, — говорит христианство, — лишь средство по спасению души и достижению высшего наслаждения в загробной жизни, это лишь временный этап, страдания которого не имеют никакого значения в масштабе всей вечности.
Мы чётко видим, как добавление нового, трансцендентного измерения, позволяет сдвигать этический горизонт за пределы реальной жизни и тем самым обосновывать не только земные действия, но и земное страдание.
Ни в Греции, ни в Риме языческие боги не были такой самоцелью и даже формула "Одна республика с богами" (которая, разумеется, появилась значительно позже, как результат осмысления республиканских практик) не является здесь аргументом — более подробно к сравнению языческого загробного мира (и вообще мифологии) с христианством перейдём, как я уже сказал, позднее, а пока резюмируем: христианство постулирует счастье, как нечто за пределами земного мира.
Хороший, Плохой, Злой
К этому моменту мы могли бы уже закончить сравнение античной и христианской этики, однако без дальнейших замечаний рассмотрение окажется неполным (ко всему прочему, они нам помогут в дальнейшем).
Вопреки избранному распорядку начнём с христианской этики — она послужит нам отличным фоном для дальнейшего рассмотрения.
- Во-первых, добрый (он же хороший) — это тот, у кого добрая, хорошая душа. Души добрых людей попадают в рай после смерти, души злых (они же плохие) попадают в ад.
- Во-вторых, для христианской этики важно не действие, но намерение, не сам поступок, а искренний душевный порыв. Вы можете всю жизнь прожить разбойником, но если под конец искренне во всём раскаетесь, то очиститесь и окажетесь в числе добрых.
- В-третьих, доброе всегда борется против злого.
Если коротко: значение имеет только то, с каким умыслом вы совершали то или иное действие. Приведём пример:
Предположим, вы решили перевести бабушку через дорогу, всё шло хорошо, но вдруг на половине вашего пути посреди дороги появилась машина, которая на огромной скорости сбила бабушку. Предвидеть, как и предотвратить, это было невозможно. Что скажет о вас христианская этика? Она скажет, что вы молодец, вы добрый, поскольку ваши намерения были чисты и вы сделали всё от вас зависящее, чтобы помочь.
Вы могли заметить, что я до настоящего времени не стремился дать определение тому, что такое добродетель, хотя для античной этики это ключевое, центральное понятие. Пришло время это исправить, сказав, что добродетель — это некое личностное нравственное качество человека (впрочем, по примеру с ножом вы, наверное, догадываетесь, что это понятие можно расширять).
Почему именно здесь это важно? Потому что это является ключевым для понимания античного "Хорошего человека". Дословный перевод добродетели означает превосходство над другими, в свою очередь хороший — это прежде всего превосходящий, но не только лишь физической мощью (хотя и она играет важную роль), а также и личными качествами, то есть добродетелями. В широком смысле добродетельность означает силу, а потому хороший — это сильный, плохой — слабый. Не бывает сильного плохого, как не бывает и слабого хорошего, это оксюмороны.
И так как понятия хорошего и плохого — суть представления о силе человека, то эта сила должна иметь какое-то проявление, а потому о ней и, соответственно, о том, хороший этот человек или плохой, можно и нужно судить исключительно по его внешним действиям и достижениям. Невозможно иметь ту или иную добродетель, не воплотив её в физической реальности.
Вернёмся к нашему примеру с бабушкой:
В то время как христианская этика назовёт вас добрым за ваши намерения, античная этика назовёт вас плохим за ваши действия (в нашем случае, за неспособность их совершить). О какой добродетельности может идти речь, если бабушка оказалась не на другой стороне дороги, а на том свете? Вы не совершили ничего, что заслуживало бы похвалы, вы слабый, вам не стоило браться за то, что не можете довести до конца.
Античной этике всё равно на движения вашей души, на то, считаете вы себя хорошим или нет. Если вы не сделали ничего хорошего, то не можете называться хорошим.
Как мы видим, это сильно контрастирует с христианством — тем сильнее мы удивляемся, будучим вскормленными прокисшим молоком его этики. Для нас дико не рассматривать намерения человека, называть его плохим просто по факту неспособности сделать что-то хорошее. Для греков же это было абсолютно нормальным, в то время как наша этика вызвала бы у них в лучшем случае недоумение.
Мы также видим ещё одно ощутимое различие: хорошие (то есть, как мы помним, сильные) никогда не воюют с плохими, хорошие воюют только с хорошими. В самом деле: было бы странно воевать против униженных, рабов или каких-нибудь прокажённых, господствовать — да, но воевать только с сильными. В Илиаде все стороны войны являются хорошими, греки не называют персов плохими несмотря на то, что последние — враги, угрожающие самому факту их существования.
Этический блиц
На данный момент мы проделали довольно большой путь, сравнив фундаментальные различия христианской и античной этики, — теперь самое время ответить на озвученные в начале вопросы. А именно:
Античность: ради достижения эвдомонии (земного счастья) через совместную реализацию своих добродетелей (от семейных до политических).
Христианство: ради совместного спасения души и (как это раскрывается во многих конфессиях) существования под "властью от бога" (интерпретируйте, как хотите, роли не играет).
Античность: хороший человек — это добродетельный, сильный человек. Это подразумевает также и гражданские добродетели (вплоть до готовности умереть за свой полис), поэтому хороший человек — это тот, кто (в том числе) заботится о судьбе политического общества.
Христианство: хороший человек — это правильный христианин, который, руководствуется в первую очередь спасением собственной души через её совершенствование путём замаливания грехов. Хороший христианин спокойно может пожертвовать интересами не только полиса, но и самых близких ему людей, если того, например, будет требовать от него писание или сам Бог. Тем не менее, пока земные законы не нарушают духовную жизнь, хороший христианин будет им подчиняться.
Античность: значение имеет только происходящее здесь и сейчас на земле, поскольку только через поступки в реальном мире можно стать добродетельным и обрести счастье.
Христианство: значение имеет только то, что будет после смерти, поскольку земная жизнь — это только переходный этап на пути к высшему человеческому блаженству (если он достойно прошёл испытание) или низшему человеческому страданию (если он был плохим).
Ответ античности — это ответ предтечей республиканизма и современников его самого бурного взлёта. Под взлётом имеется ввиду господство, которого достиг Рим к моменту смерти республики и написания Цицероном его трактата.
Ряд подобных вопросов можно было бы продолжить, но и предоставленного будет вполне достаточно, чтобы чётко проследить эту существенную разницу, выдаваемую нам за "косметические отличия".
Религия
Увы, представления о различиях между язычеством и монотеизмом сводятся у обывателя не к качественным, но количественным оценкам, последние же, в свою очередь, объявляются сугубо косметическими (то есть не требующими рассмотрения) и уже на том основании отрицается всякая существенная разница между названными явлениями.
Я же хочу показать не только всю ложность представлений, вроде: "В язычестве богов много, а в христианстве он только один", но также указать и на характер реальных различий, сила которых словно пропасть отделяет нас от античности.
Генезис
Языческие религии появляются (и это созвучно с античной этикой) в силу наиболее убедительных, то есть утилитарных соображений — как подспорье, помогающее выживать в этом мире. Не ради неба, а ради земли языческие боги покоряют вершины своих Олимпов, не для созерцания истины, а для созидания мира они, всесильные господа, являются верной прислугой немощного человека.
Верования античного человека — это набор эвристических правил, полученных от многих поколений его предков. Навыки охоты и собирательства не имели в представлении древних никаких существенных отличий от навыков постройки идолов: и то, и другое получено от предков (а потому выражает их мудрость), и то, и другое помогает выживать.
Древний человек не задавался вопросом, действительно ли танец дождя призывает дождь — он просто его танцевал, точно так же, как его не волновало, действительно ли нужно охотиться на зверей — он просто делал то, что позволило многим поколениям его предков выжить и передать эти знания дальше.
Боги "передавались" из поколения в поколение, будучи достоянием отдельного поселения. Ритуалы и верования — всё было выражением живой мудрости. Если тот или иной бог переставал помогать, то его могли даже наказать (буквальное избиение идола кнутом), а если и это не исправляло положение, то от него попросту отказывались (хотя чаще "бесполезные" боги погибали вместе со своими носителями, которым они не помогли).
Предки же не только передавали в наследство своих богов, отдельные их представители (например, герои) могли и сами попадать в их число. Язычество, будучи религией, передаваемой из поколения в поколение, всегда и везде вырабатывало культ поклонения предкам.
О служении чужим господам
Мы могли бы ещё долго говорить про генезис язычества, но, пожалуй, остановимся, потому что уже сейчас можем сделать тот вывод, к которому в своё время пришёл Руссо: античные пантеоны богов всегда были достоянием отдельных народов и выражением их ценностей. Иными словами, языческие боги — собственные боги, потому что получены они были от предков, потому что они выражают индивидуальные этические и ценностные особенности конкретного общества, то, через призму каких установок оно смотрит на мир.
Генеральная претензия Руссо не в том, что христианство предлагает жителю республики двойное подданство (Богу и своему народу), а в том, что это чужое подданство. Монотеистический Бог — интернационален, он универсален и потому противоречит духу отдельного народа.
В то же самое время служение языческим богам (хотя и служение здесь несколько иное) — это всегда служение собственному народу. Здесь нет противоречивого подданства, потому что религия народа — это его (сугубо индивидуальное) продолжение, тот самый экстремум, смотрящий в сторону вечности — но не ради спасения души, не ради вечного блаженства после смерти, а ради сохранения и воспроизведения общества.
Да, боги в пантеонах соседствующих народов могут совпадать, но это как раз и является подтверждением сказанных выше слов, ведь соседние народы часто также являются и похожими, и там, где это сходство проявляется, совпадают и боги.
Всё сказанное абсолютно неверно в отношении христианства, учащему не видеть разницы между эллином и иудеем — догадайтесь, какая из этих двух групп была сильнее заинтересована в таком равенстве? Теперь же с чисто символическим удивлением обнаружим, что представители именно этой группы и сформуировали этот принцип...
Христианство, конечно, как и всё, ставшее обычаем или традицией, может передаваться от предков к будущим поколениям, но это всё ещё будет искусственно сконструированная идеологическая система, окаменевшая на страницах священного писания, в то время как языческие верования — это личный дар со стороны предков, это живая сила, которая меняется с ходом времени, боги в которой не только живут, но и, что не менее важно, умирают.
Мифы и Истина
Даже если бы мы приняли на вооружение тезис о важности трансцендентного, то, христианство и тут смотрелось бы крайне невыгодно на фоне язычества (поскольку своё, полученное от предков трансцендентное куда лучше и заманчивее иудейского), однако мы даже этого делать не будем, а скажем о том, что язычество и христианство имеет одно важное отличие: языческие мифы не требуют веры в себя.
Понимаю, звучит странно. Как же так? Мы привыкли, что любая религия провозглашает посредством священных текстов свою априорную и не требующую доказательств истинность. Боюсь, привычка нас сильно обманывает (из-за чего мы часто неправильно представляем себе религиозность тех же древних греков), поскольку Истина с большой буквы — это довольно молодая вещь, незнакомая по большей части ни грекам, ни римлянам (за исключением различных философов).
Как следует из множества косвенных источников, древние язычники относились к своим мифам, как к чему-то среднему между народным фольклором и бытовой истиной (с маленькой буквы). Иными словами, они вполне отдавали себе отчёт в рукотворности собственных богов, это не было чем-то тайным. Мифы для них были красивой сказкой, позволяющей запоминать и передавать потомкам практические правила выживания, а также ценности этого общества.
В более развитых культурах мифы служили также и целям культуры (банально в целях развлечения), оттого, например, древнегреческая мифология так хорошо развита.
Тем не менее, главным генеалогическим назначением мифа было укрепление практик. Фраза: "Убей овцу и положи её на вершине холма", — звучит куда убедительнее и эффектнее, если сказать: "На горе живёт дух плодородия, который питается овцами. Надо задобрить его и принести в дар овцу — тогда нас ждёт большой урожай".
Конечно, я не говорю, что греки относились к своим мифам так же, как мы относимся к ним сейчас — для них это было нечто сакральное, вызывающее трепет, и потому, например, Сократа судили именно за то, что он подрывал веру в религию. Прагматичные греки боялись не мифического гнева богов — они, как и полагается, стремились к сохранению устойчивого положения, которое на протяжении многих лет приносило успех афинскому полису. Ими двигал не религиозный трепет, а чисто практическое нежеление сомнительных перемен.
И в этом, опять же, кроется ключевое отличие, поскольку меняется характер служения богам. Если христианин искренне верит в то, что служит живому Богу, что истинность Священного Писания столь же неоспорима, как и истинность того, что он видит своими глазами, то античный язычник всего лишь выполняет ряд приукрашенных мифами ритуалов, которые помогали выживать его предкам.
То же самое можно сказать и о загробном мире. В нашей культуре, по недоразумению называемой западной (в которой, однако же, больше востока, чем запада), принято считать, будто загробная жизнь — это расплата за земные деяния, что это некий суд, по итогам которого чаша весов перевесится либо в сторону злых, либо в сторону добрых поступков.
В христианах главенствует представление о некой высшей справедливости, о карающем Боге, способным уравновесить всякое зло. Это самое равновесие (а вернее, одна лишь вера в него) зачастую является основной мотивацией, чтобы вообще жить на этой земле — и трудно сказать, что сильнее подогревает сердце такого человека: мысль о блаженстве единения с Богом или же мысль о неминуемой расплате всех обидевших и унизивших его при жизни? Последнее, кстати, можно увидеть у поздних иудеев (стало бы, главным образом, и у ранних христиан).
Впрочем, как бы там ни было, к этому неминуемо и гарантированно присовокупляется страх — страх своей личной расплаты за греховную жизнь. Это дамокловый меч религии, свисающий над отдельным человеком и пронизывающий его всюду, куда бы он ни пошёл (ведь даже для раскаяния может не хватить времени). Непрерывная рефлексия и поиски собственной нечистой совести — надо сказать, небезуспешные, поскольку, как пел классик, со времени Иисуса невиновных нет.
Греческая мифология пестрит подробнейшими описаниями различных уголков загробного царства — и да, там тоже есть элемент суда, поскольку в зависимости от прожитой жизни и земного статуса души могли по-разному справлять свою загробную жизнь. Но есть ряд существенных оговорок.
Во-первых, это всё ещё не то же самое судилище, какое мы знаем в христианстве, там нет чётких правил, всё подчиняется скорее сложной системе взаимоотношений между богами и, в конце концов, их личной прихотью. Так, например, в Элизиум (что-то вроде рая в нашем понимании) попадали по большей части полубоги или герои — словом все, кто были так или иначе в приближённых с богами отношениях. Но попасть туда можно было и за добродетельную жизнь (а мы помним, что понимали под добродетелью древние). Тем не менее, в голове древнего грека не было концепции неизбежного воздаяния или вознаграждения, да и сама смерть, если опираться на мифы, не была такой уж окончательной.
Во-вторых, не станем забывать и про сказанное в этом разделе: греки не относились к своим мифам настолько серьёзно, насколько об этом (по ошибочной аналогии с христианством) хочется думать. Даже их философия — вся пропитана атеистическим духом, даже не в смысле активного отрицания богов, а в смысле банального игнорирования собственных мифов в любых подобного рода рассуждениях.
Это же можно сказать не только о загробном мире, но и о потустороннем мире вообще.
Ничто не истинно, всё дозволено
Я бы хотел начать со слов Макиавелли:
«И если теперь кажется, что весь мир обабился, а небо разоружилось, то причина этому, несомненно, подлая трусость тех, кто истолковывал нашу религию, имея в виду праздность, а не доблесть. Если бы они приняли во внимание то, что религия наша допускает прославление и защиту отечества, то увидели бы, что она требует от нас, чтобы мы любили и почитали родину и готовили себя к тому, чтобы быть способными встать на её защиту»
Кажется, совершенно не в моих интересах, ссылаясь на столь значимый авторитет, давать такую фору христианству, но я ещё сумею вас удивить, развернув этот отрывок против тех, кто не побрезгует сослаться на него для защиты христианства.
Давайте же подумаем: какие ценности и идеалы проповедовал Макиавелли?
Если вы хотя бы поверхностно знакомы с его работами, то знаете эту известную формулу: "Цель оправдывает средства", а если знакомы чуть глубже, то сможете сделать важное замечание: "... Если целью является свобода".
Макиавелли считает, что нужно отринуть нравственность, если она будет мешать достижению республики. Можно без всяких зазрений совести убивать, предавать, калечить, можно обманывать и воровать, плести интриги и подставлять ближайших людей — при том важном условии, конечно, что вы стремитесь к учреждению республики.
И едва ли его слова о том, что тот, кто хочет оставаться нравственным несмотря ни на что, обречён погибнуть от рук безнравственных, являются ложными, поскольку именно так всё и происходит. Макиавелли хватило наблюдательности, чтобы увидеть это, но и что ещё более важно — честности, чтобы это признать.
Но будь Макиавелли истинным христианином, что он должен был бы сказать? Не то ли, что лучше погибнуть от рук безнравственных, чем самому стать безнравственным, потому что главной целью любого настоящего христианина является спасение своей души и воссоединение в вечной гармонии с Господом?
Однако же Макиавелли предпочитает вместо этого идти на любые аморальные средства ради построения и сохранения республики. То есть он говорит, что ради некой земной политической организации, нужно свернуть с пути преодоления жизненных испытаний и нарушать все мыслимые заповеди.
Конечно, это говорит нам о Макиавелли больше как о республиканце, чем христианине, однако сам он (как и все его современники) считал себя в первую очередь именно христианином. Так как же он смог примирить свой республиканский дух с миролюбивым (и об этом ниже) христианством?
Правильно — он стал придумывать подходящие интерпретации. Трудно поверить в случайность того, что политическая беспринципность Макиавелли так хорошо согласуется с его собственной трактовкой христианства, которая в этом изводе становится куда более воинственной. Иными словами, я хочу сказать (и мы ещё успеем качественно развить наш пример), что слушать Макиавелли в этом вопросе нельзя, потому что он — республиканец, который хочет казаться (хотя бы в своих глазах) христианином.
Заметьте — не наоборот, поскольку тогда бы его риторика была противоположной: она бы изменяла республиканизму, оставаясь верной христианству. Макиавелли говорил бы тогда что-то вроде: "Республика — это, конечно, хорошо, но на всё воля божья и если мне для её достижения надо убить оппонента, то лучше уж я останусь с Христом, чем с республикой".
Это же самое соображение актуально и в отношении всех "святых полководцев", всех многочисленных примеров воинственных христиан. Это тот корень, из которого произрастают и все существующие деноминации: под знаменем христианства были вынуждены оказаться вчерашние язычники, которые, конечно, не желали расстаться со своим воинственным культом силы, со своей верностью племени, со своим уважением предкам. Христиане на протяжении всей истории, если и были воинственными и мужественными, то не благодаря, а вопреки христианству.
Благо, расплывчатый стиль изложения священного писания оставил всей этой публике огромную свободу для интерпретаций (возможно, в том числе благодаря этому христианство и обрело свою популярность), каждый мог углядеть то, что хочет, примиряя свою совесть и свои взгляды с христианством.
Если же мы посмотрим на христианство, очищенное от всего, что присочинили к нему язычники, то увидим, что располагает оно отнюдь не к воинственности — и это тезис, который я оставлю без доказательств. Причина проста: я, конечно, мог бы пуститься в дебри перечислений различных цитат из Писания, вроде: "Кесарю — кесарево, но Богу богово" (где Христос по сути призывает платить налоги императору Римской империи) или "Всякая душа — да будет покорна вышестоящим властям, существующие же власти от бога установлены", — однако не вижу в этом особого смысла: за два тысячелетия христиане, если в чём и достигли значимых успехов, так это в филигранном жонглировании интерпретациями с целью обеления собственной религии. Как уже было сказано, главная заслуга в этом не христиан самих по себе, а именно что христианских язычников, которым нужно было хоть как-то подстраивать религию под свою сущность.
Там, где обычный человек увидит призыв апостола Павла платить налоги властям Рима до тех пор, пока последние не покушаются на их духовность, любитель христианских интерпретаций выведет республиканизм/национализм/коммунизм/либертарианство/либерализм (нужное подчеркнуть). Конечно же, он не забудет сослаться и на разного рода средневековых теологов, вроде Фомы Аквинского, которые (видимо, в силу возраста) получили право переиначивать христианские смыслы — У ржавого к заточенным кинжалам претензия: "Почёт — вещам бывалым!".
Макиавелли не мог быть не воинственным, но он мог сочинить такое христианство, которое было бы воинственным вместе с ним. А главное: так ли уверены в своих основаниях те, кто отсылаются к этой цитате?
На их месте я бы всерьёз задумался либо о качестве своих источников, либо над своей порядочностью, потому как у приведённой выше цитаты отсутствует главное — контекст. Этот любимый аргумент защитников Писания обернулся теперь против них — не правда ли забавно?
Я утверждаю, что о христианстве Макиавелли был далеко не столь хорошего мнения и даже явно указывал на то, как и в чём его превосходили античные верования. В качестве обоснования приведу следующие его рассуждения о религии:
Люди сейчас менее сильны, а причина этого кроется, как мне кажется, в отличии нашего воспитания от воспитания древних, и в основе ее лежит отличие нашей религии от религии античной.
Главам республики или царства надобно сохранять основы поддерживающей их религии. Поступая так, им будет легко сохранить государство свое религиозным, а следовательно, добрым и единым. Им надлежит поощрять и умножать все, что возникает на благо религии, даже если сами они считают явления эти обманом и ложью. И им следует поступать так тем ревностнее, чем более рассудительными людьми они являются и чем более они сильны в познании природы. Именно поэтому, что подобного образа действий придерживались мудрецы, возникла вера в чудеса, которые почитаются всеми религиями, даже ложными.
Кто хорошо изучит римскую историю, увидит, насколько религия помогала командовать войсками, воодушевлять плебс, сдерживать людей добродетельных и посрамлять порочных.
Тот, кто рассмотрит основы нашей религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних, первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей гибели, либо к мучительным испытаниям.
Вот так да... сдаётся, с моей стороны было опрометчивым называть Руссо своим единственным предшественником, ибо Макиавелли значительно раньше, хотя и не в столь радикальной форме, высказывает аналогичную критику.
Из смысла сказанного сразу становится ясной и самая первая цитата: Макиавелли, прекрасно зная о названных проблемах христианства, зная о его неполноценности в сравнении с религиями античности, понимал, что не в силах изменить народную веру, и потому следовал собственному наставлению — то есть намеренно присочинял христианству воинственность, доблесть и все прочие, присущие республиканизму добродетели. Он говорит: "Да, христианство само по себе ни на что не годится, но ничего другого у нас сейчас нет, давайте же попробуем придумать ему недостающих качеств".
Почему же я, зная о всей подноготной, посвятил предыдущий раздел разбору именно Макиавелли? Во-первых, чтобы ещё раз показать вам всю неоднозначность вопроса, а, во-вторых, чтобы ещё сильнее подкрепить мою позицию: Макиавелли был безупречным республиканским мыслителем, который не только видел правильный путь, но и пытался по нему идти, не стесняясь коверкать религию по мере своих скромных сил — что и выражено в изначальной цитате. Отличие же его от всех прочих, будь то республиканских или каких угодно христиан, в том, что он явственно осозновал проворачиваемый им фокус.
Религиозный вывод
Из суммы сказанного следует, что христианство — это не что иное (а следовательно, не более чем), как подмена античного политического и религиозного идеала. Знамение великого перехода от креативных народов-созидателей к пассивным стадам созерцателей, то, что в конечном счёте назовётся модерном.
Мы и теперь видим эти кастрированные стада, бывшие некогда народами, —лишённые собственных богов в угоду Бога единственного, неспособные больше ни к созиданию, ни к разрушению (что, впрочем, одно и то же), безопасные и одомашненные, кровь которых смешивается не с собственной землёй, но с общим для всего человечества небом.
В какое сравнение это может пойти с античностью? Воинственным и диким временем, в котором боги жили ради людей. Где мифы, не будучи Истиной, были реальностью. Где ответственность перед богами — это прежде всего ответственность перед предками.
Нет, если о чём и можно говорить со всей полнотой и точностью, так это о непримиримом конфликте христианства и язычества, а следовательно и республиканизма, явившегося порождением последнего. Внимательный читатель давно мог заметить, как ловко сплетаются между собой этика и религия, а также основные республиканские добродетели.
В самом деле, прагматический, если хотите приземлённый дух язычества очень (если не полностью) соответствует античной этике и в то же время мы видим главные основания республиканизма — преемственность поколений и поклонение предкам.
Так вот и скажите же мне: при всех рассмотренных нами религиозных различиях, имеем ли мы право говорить о республиканизме в контексте христианства?
Вердикт
Вполне обоснованно может показаться, что в своих изысканиях я избегал всякой интриги касательно грядущего вывода, ведь от начала и до самого конца виднелся этот нескрываемый нарратив принижения христианства на фоне возвеличивания античности. Да простит меня дорогой читатель, ибо это не было ловким трюком, призванным создать и по итогу разрушить его ожидания. Мне не остаётся ничего, кроме как озвучить то, что упорно следует из всего так подробно расписанного выше.
Христианство противоречит духу республиканизма, а христианская республика невозможна. Весь вскрытый объём противоречий и различий (закрывать глаза на которые можно лишь в силу догматической близорукости) христианской и античной почвы, позволяет нам однозначно говорить о его несовместимости с республиканизмом, являющимся плодом именно языческого дерева.
Всё — от этики, до религии, от целеполагания до избираемых средств отбрасывает такую огромную тень на христианский республиканизм, что говорить о его состоятельности и вовсе не приходится.
Религия в данном случае не является вопросом одного лишь личного выбора — так, будто бы мы говорим о предпочтениях в искусстве или еде, — нет, это основополагающий, не косметический элемент любого общества, указывающий нам на его эпистемическое содержание.
"Христианские" республики
Но вы можете возразить, сославшись на многочисленные примеры христианских республик (начиная Венецией с Новгородом и заканчивая ранними США) — на это я отошлю вас к рассмотрению фигуры Макиавелли, но в уже большем масштабе.
Едва ли мы можем назвать истинно-христианской республику, которая подначила и снарядила крестоносцев (просящих о переправе на Святую землю) зверски разграбить Константинополь, чтобы по итогу поживиться его золотом и памятниками культуры — это очень в республиканском духе Макиавелли, но пусть хоть кто-нибудь попробует мне сказать, что это было по-христиански.
И так во всём: успешные республики во все времена проявляли себя самым, как бы это сказали христиане, злым образом: разграбляя, захватывая и устраивая геноциды — как, например, это делала Республика Объединённых Провинций (или же просто Нидерланды), которая в своё время сумела обойти по числу колоний и морскому влиянию саму Британию.
И разумеется, рабовладение в США также находило своё религиозное оправдание в сердцах набожных американцев (я уже не раз говорил, что выдумка интерпретаций и воссоздание смыслов — это то, в чём христиане сильнее всего преуспели). И нет, я не нападаю на ещё одну исконно республиканскую практику под названием рабство, я лишь говорю, что с христианством оно вяжется "постольку поскольку".
Ни в одном из перечисленных случаев христианство не являлось подспорьем, оно было бременем и тяжёлой необходимостью интеграции в Средневековую Европу, либо же окаменелым пережитком прошлого, как это было с теми же США.
Во всех мыслимых примеров "христианских" республик мы увидим одно из двух: измена христианству в пользу республиканизма, или же измену республиканизму в пользу христианству, но нигде не увидим сочетания двух названных феноменов, ибо они несочетаемы.
Согласие в вопросах...
Нам пытаются сказать, что республиканизм не имеет прямых запретов на христианские или прочие республики — это правда, но сам его дух, сама его сущность и истоки говорят о совершенно обратном. Формула: "Общность интересов и согласие в вопросах права" чисто семантически не исключает в том числе и существование совершенно абсурдных обществ.
Так, например, спросите любого республиканца, возможно ли существование республики наркоманов, и он со всей аналитической строгостью обоснует свой сугубо отрицательный ответ. В силу чего он придёт к такому заключению? В силу принципиальной недостижимости республиканских добродетелей наркоманами. Действительно: как человек, не осознающий ценность res private (то есть собственные интересы) может сверх этого осознать ценность res populi (общественных интересов)? Наркоману онтологически недоступно ничего, кроме рабства в тисках своей зависимости, а потому едва ли такая республика окажется жизнеспособной.
Так почему же христиан с пьянящим опиумом их религии нельзя подвергнуть аналогичному рассмотрению? Выше мы посвятили два раздела разбору несовместимости христианства с республиканскими добродетелями, так что же помешает нам сделать вывод о невозможности христианской республики?
Решительно ничего, кроме разве что уступок интеллектуальной честностью во имя здания конформизма.
Модерн
Надеюсь, мой дорогой читатель, ты смог заметить то маленькое, но оттого не менее верное и не менее существенное соображение, которое и станет долгожданной интригой данной статьи. Это замечание кажется незаметным — но лишь до тех недолгих пор, пока его шпоры не вонзятся в разум со всей своей отрезвляющей силой.
Звучит же оно просто: мало ещё не называться христианами, чтобы не быть христианами. Здесь немного ломается мой нарратив, ведь если раньше я старался ставить под сомнение чей-то христианский статус, то теперь наоборот — называю христианами всех своих современников (даже тех из них, кто считает себя атеистами). Причина такой резкой перемены крайне проста: если применить все вышеозвученные аргументы не только к христианам, но и к современному человеку, то получится в сущности то же самое.
Современная этика, как и отношение к вещам, — суть христианская этика и христианское отношение к вещам. Во всяком случае, оно намного ближе к христианству, чем к античным идеалам. Не только христиане, но и все современные люди несовместимы с республиканизмом.
Наше интуитивное (а силу интуитивного недооценивать не стоит) определение свободы — либеральное, пост-христианское, гласящее: "Свобода — это равенство... И точка". Но наши античные предки сказали бы: "Свобода — это равенство сильных — и точка."
При всех наших разговорах о чём угодно, каждый из нас по-прежнему живёт христианскими нравами, по-прежнему называет доброе добрым, а злое злым и по-прежнему стремится оценивать людей по их порывам. Всё то, к чему пришла Европейская цивилизация и что зовётся избитым словом "Модерн" — есть так сказать следствие христианства.
Из чего, если не из христианства мог вырасти гуманизм? Вы мне скажете: но ведь гуманизм отрицает христианство, он ставит человека превыше всего. Но не делает ли того же самого и христианство? Душой наделён исключительно человек, в то время как весь мир вокруг — одно большое испытание, существующее единственно ради этого человека. При этом между собой все люди онтологически равны и являются рабами божьими. Именно христианство привносит тот фундамент, на сваях которого будут воздвигнуты права человека и прочие гуманистические идеалы.
Христианство ставит человека превыше всего в этом, как оно говорит, тварном, суетном мире. Что же удивительного в том, что в процессе отмирания его мифической части, оставалась часть содержательная? Вот и получается, что христианский миф давным давно изжил сам себя, однако ценностный каркас, за который он был подвешен, оказался нетронутым. Всё, что составляет наше духовно-этическое содержание, есть одно большое следствие христианства, хотим мы этого или нет.
Республиканский кризис
Всё озвученное наталкивает нас на неизбежную мысль: республиканизм — это политическая философия прошлого. В том смысле, что сейчас не существует того типа человека, чьё этико-религиозное наполнение, позволило бы напитаться гордому дереву республиканизма. Эти люди существовали в далёкой античности, но плюс и минус прошлого в том, что оно — в прошлом, а значит, нам доступно только лишь его изучение.
Если республиканизм, как мы уже выяснили, не причастен к настоящему, то может ли он быть причастным к будущему? Можно ли надеяться, что настанет тот день, когда на обновлённой почве теперь уже чахнущей современности прорастёт его семя? Мы совершенно точно не можем вернуться назад, к античности, но можем ли мы изменить себя так, чтобы, почерпнув всё необходимое, дать жизнь этому политическому растению?
Пока что я не могу дать ни утвердительный, ни отрицательный ответ на этот вопрос, но одно могу сказать совершенно точно: этот переход, эта великая духовная трансформация невозможна на чисто духовном уровне. Что же для этого нужно? Жаром какого огня удастся нам себя выковать? И, главное, из чего? Совершенно точно, что не из бронзы — орудия древних греков.
Нужны условия, полные своей опасностью, где всюду подстерегает смерть, а каждое новое событие грозит невиданным риском. Невозможно, сидя в уютной квартире, выковать из себя новый тип человека, невозможно менять свою жизнь, не соприкоснувшись со смертью, всё должно быть в новинку, отовсюду должен наблюдать рок судьбы.
Конечно, мало кто решится на такое добровольно (как, собственно, и я), что, впрочем, не так важно, потому что ко многим (а в пределе своём и ко всем) этот хтонический хаос стучится самостоятельно — вопрос лишь в том, сможем ли мы его пережить, и кем из него выйдут те, кому посчастливится это сделать.
В чём суть удачных восхождений?
Вперёд и вверх — без размышлений.