И пусть вянут наши с тобою ромашки.
Так раздражают эти качели. И её присутствие рядом. Ещё со вчерашнего вечера меня посещали различного рода мысли, странные такие, неприятные, словно меня окатили ледяной водой и я отошёл от многолетнего сна, в котором пребывал всё то время. А теперь даже представить сложно — ранее, когда я думал о ней, моё сердце трепетало, наливалось чем-то таким тёплым и воздушным, словно обретало крылья и летело навстречу прямо к её ногам. Но выше ног оно и не поднималось, а всё оставалось там, подвергая себя топтанию и унижению, позволяя пачкать своё невинное обличье этой глупой свинье.
Да уж, никогда ранее я не позволял себе думать о ней в таком ключе и называть «свиньёй». Вернее сказать, не хотел думать - большую часть времени, что я убил на неё, я лишь питал свою душу ложными надеждами, мол, «она просто не готова к отношениям» или «она ещё одумается и заметит тебя», и прочий бред. Наверное, я и сам был тем ещё бараном.
— Бараш, не принесёшь мне ещё конфет? - всё, что она могла сказать мне своим мерзким высоким голосом, ранее так обожаемым мною. Я ведь даже посвящал стихи её красоте, где так тонко и чувственно описывал каждую её частичку, словно она ангел, спустившийся с небес. Даже такое отношение ко мне казалось чем-то романтичным, с меня будто бы сняли розовые очки, в которых мне было так замечательно находиться. Без этих стекляшек, без призмы влюблённости и наивности сразу начало казаться, что не очень то правильными были её поступки, хотя бы тот случай, где единственной причиной её нахождения со мной были эти идиотские конфеты, пока я наслаждался одним лишь присутствием моей музы со мной у этого прекрасного пейзажа гор. Она в самом деле казалась чем-то недосягаемым, чем-то особенным и желанным.
«О, Нюша, ты красотою неизменной
Сравнишься только со Вселенной..» - писал когда-то я.
Прошлым вечером я только и перечитывал то множество старых стихов, посвящённых ей. Обычно, свои рукописи я хранил где придётся — какие - по разным ящикам и полкам, какие - небрежно валялись по дому, какие - вообще под кроватью. Но стихи о ней я всегда хранил в отдельной коробочке, которая была надежно спрятана в моём шкафчике. Все те чувства хранятся в этих стихотворениях, которые я писал в пылу любви к ней, наполняя этой тёплой, но такой душераздирающей любовью каждую букву, каждый взмах пера. Вспоминаю это — и сердце хочет выпрыгнуть из груди. Чувствую, как наполняюсь ненавистью к ней и отчаяньем, от ужасной несправедливости.
— Ау, Бараш? Ты меня вообще слышишь?
— Заткнись, - забавно было видеть её округлившиеся глаза. Это явно было не то, что она ожидала от меня услышать. Наверняка полагала, что я, подобно глупому барану, подскочу и ринусь за конфетами, умоляя остаться её со мной хотя бы на пару минуток.
— Не поняла? Ты..ты как со мной разговариваешь? - её тон заметно повысился, а градус возмущения рос. Неприятно, когда тот, кого ты использовала в качестве обслуги для потакания твоим прихотям, резко прозрел и осознал всю ничтожность твоей сущности? Уверен, она попробует применить свои дешёвые манипуляции.
— Я..да я сейчас вообще уйду! - как наивно.
Я пытался умерить свой пыл. Честно. Но чем дольше эта сука продолжала истерить - тем больше ласковых мне хотел ей сказать. За все разы, когда оставляла меня, как «запасной план». За её манипулятивные выходки, желая получить надо мной полный контроль. За все её отказы и капризы. За всё.
— Ну и уходи! - неожиданно вырвалось с моего рта, я будто бы перестал себя контролировать, - делать мне нечего, тратить время на такую стерву, как ты! - на последних словах мой голос слегка дрогнул, но я продолжил говорить, постепенно переходя в крик, пока она молча слушала и проглатывала каждое моё слово, каждую буковку, и даже не смела перебивать, видимо, пребывала в шоке.
— Говорила, что любишь меня, да ты хоть знаешь, что такое любить?! - сей вопрос, даже не требовавший ответа, я произнёс с выраженным акцентом именно на последнее слово. Конечно, ведь она никогда меня не любила, мне даже не следовало спрашивать это, ведь по её бесстыжим глазам всё превосходно читалось. Она не любила меня, и не любит сейчас. И она знает, что не любит меня, но по сей день продолжает играть дурочку, давая мне, раз за разом испытания, будто бы после них я, в конце концов, завоюю её сердечко и смогу стать её половинкой, её спутником жизни, её любимым. Она знала, насколько это болезненно — раз за разом вскрывать затянувшиеся шрамы, в надежде, что в этот раз будет не так больно, и ошибаться. Каждый раз, на протяжении многих лет причинять одну и ту же щемящую боль, наверное, ей было очень радостно. Особенно, наблюдая за тем, на что я готов, чтобы испытать мимолётное чувство снова, когда она в очередной раз притворяется любящей и заботливой девушкой, а затем вновь обжигает, разбивает сердце на тысячи осколков и уходит, посмеиваясь над моей глупостью и невзаимными чувствами.
— Конечно не знаешь, ты ведь никогда меня и не любила. Твоё свинячье сердце способно только пользоваться моей любовью к тебе, пожирать конфеты, слушать мои стихи и обманывать! Ты.. - чувствую, будто сейчас заплачу. Но я очень не хотел показывать этой суке свою слабость, хоть она и прекрасно изучила каждое моё уязвимое место для применения своих дрянных манипуляций — именно сейчас мне хотелось выразить только гнев, а не тоску от осознания всего происходящего. Что меня не любят, меня лишь используют. Никому не были интересны чувства юного поэта, я слишком не такой, как хотела бы она. Слишком не достоин того, чтобы быть с ней.
А она всё продолжает молчать. Даже слово своё не пытается вставить, защитить себя и опровергнуть все те обвинения, что я выдвинул. Нет — она молча соглашается со всем, мною сказанным, ведь она понимает, что я не вру. Ей лишь нечего сказать на это. Ей нечем оправдывать своё скотское поведение. Надеюсь, хоть сейчас ей станет стыдно.
— Я ненавижу тебя. - слёзы выступили на моих глазах, чёрт, я ведь пытался сдерживаться, чтобы хотя бы в такой ответственный момент не показывать свою слабость. Но я не смог. Также, как в любой другой день я дал слабину, показал то, насколько глуп и наивен, насколько я доверяю только лишь моим чувствам, даже после стольких слов со стороны Кроша и Ёжика, что слишком уж я убиваюсь из-за неё. Встав с качелей, я спешно удалился, не оглядываясь назад — не хотелось видеть её лицо, её глупые удивлённые глаза и её новенькое платье, которая она так жалостливо выпрашивала у меня в прошлом месяце, а я, уже в который раз, повёлся на её слёзы и потратил последние деньги на, так называемый, «писк моды».
Вот и сейчас она плачет, я слышал это, несмотря на то, что качели были уже далековато от меня — я продолжал слышать её тихие всхлипы, и, если честно, даже был рад этому. Не уверен, что именно вынудило её плакать, вряд ли причиной является мой уход, а может быть ей правда грустно, что больше некому потакать её прихотям, в таком случае так ей и надо. Или, может быть, она снова пытается вернуть меня, ожидая, что увидя её слёзы моё сердечко сожмётся от жалости к ней и я вновь прибегу к ней.. в таком случае, не в этот раз, пускай посидит, поплачет. Ей и так не может быть настолько же больно, насколько сейчас больно мне.
Лёгкое пламя восковой свечи слегка освещает пространство вокруг. Пыльный деревянный стол, перо и чернильница, пергамент. Коробка, с некогда самым ценным для меня содержимым. Здесь, помимо стихов, я бережно хранил всё, что было связано с ней: валентинка, которую она подарила мне в прошлом году на день влюблённых — помню, как был уверен, что это знаменует начало наших с ней отношений, но после заданного в лоб вопроса она отмахнулась «прости, я ещё не готова к отношениям, мне нужно чуть больше времени». А я, как последний глупец, поверил в это и продолжил терпеть. Противно вспоминать.
Тут был и её мишка Тузя. Не помню, как он у меня оказался, но с ним она давно уже не играет, однако плюшевая игрушка всё ещё пахнет, как она, каким-то сладким ароматом цветов, таким родным ранее, и таким отвратительным сейчас. Но больше всего здесь было свёртков пергамента. Не знаю, что на меня нашло, но мне захотелось развернуть один из них и прочитать — стихотворение на нём было написано ещё два года назад:
Чёрт. Снова это чувство. Как будто бы я до сих пор люблю её. Люблю и ненавижу одновременно. На самом деле, я бы всё отдал, чтобы она была вместе со мной, готов был бы простить все её дрянные поступки, всю её ложь и стервозность, в обмен на её чувства. От наплыва эмоций начала кружиться голова, посему я решил взять коробочку и пойти с ней на улицу, дабы подышать свежим воздухом. Сам от себя не ожидая, я продолжал перечитывать написанные ранее для неё стихи, они разжигали во мне боль, обиду на неё, но самое противное — я всё больше понимал, что по-прежнему люблю её. Безвыходно и бесповоротно, как самый настоящий баран, люблю девушку, которая крутила мною как хотела, но ни при каких условиях не будет со мной.
Солнце давно уже зашло за горизонт. Она не пришла ко мне. Не пришла извиняться или хотя бы выяснить, почему я такого мнения о ней. Ей попросту нет дела. Как бы сопровождая мои мысли, резкий поток ветра окатил меня, начался лёгкий грибной дождик и стало слегка холодно, но возвращаться в дом желания совершенно не было, ибо на природе я всегда ощущал себя спокойнее, что ли. Присев на ступень и небрежно положив несколько развёрнутых свёртков пергамента, что я уже прочитал по несколько раз обратно в коробку, я опустил взгляд вниз.
Блёклый свет луны едва освещал окрестность. Однако белокаменные ступени, как и всегда, поблёскивали, однако, того же не скажешь о находящейся подле них траве и ромашках, что выглядели как-то странновато. Это я наблюдал еще со вчерашнего дня, точнее ночи, в которую я точно также выходил на улицу, но не за тем, чтобы читать стихи, а для того, чтобы прийти, наконец, к важному умозаключению, высказанному мною сегодня ей. Честно говоря, ощущение, будто это было ошибкой, пожирает меня изнутри, ни после какого отказа с её стороны мне не было так больно.
Я пригляделся к ромашкам поближе, сорвал одну из них. Почему-то, она не была закрывшейся, не смотря на ночное время суток, и в руках моих моментально пригнулась к земле — она была завядшей. Я срывал ромашки одну за одной, но каждая из них оказывалась мёртвой — смотрела в низ, имела потемневшие лепестки и как будто бы тосковала о своей недолгой цветочной жизни. В душе почувствовал себя такой же ромашкой, одним из них — неживым, увядшим, будто бы целая ромашковая долина была внутри меня, но каждый цветочек в ней, секунда за секундой, миг за мигом, нещадно увядал. Стало невыносимо больно, держа в руках, по крайней мере, двадцать цветков, я вновь вспомнил о ней — такие букеты я дарил ей каждый день, только живые, от всей души наполненные моими чувствами к ней, моей любви с первого взгляда. Незаметно для себя, я вновь открыл пергамент, на этот раз с другим стихотворением, и да, оно вновь было посвящено ей:
«В палитре красок, в разноцветье мыслей
Всегда вдвоём они: поэт и муза,
Всегда во всём им вместе, по пути,
И гармоничней в мире нет союза,
Да и трагичней в мире не найти!»
Две слезинки упали с моих глаз, я не желал это признавать, но я снова плачу, от осознания того, насколько я её по-прежнему люблю. И, если честно, меня не покидают сомнения, что мои страдания не закончатся никогда. Такова уж моя судьба в этом бренном мире — любить одну суку, которой будет плевать на искренность этих чувств и которая будет извлекать лишь выгоду из этого, а я, как несчастный мученик, вынужден нести этот крест невзаимности и непонимания. Всё, что мне остаётся — писать стихи о моей музе, недосягаемой мечте ещё с самого детства. О ней.
Я снова взглянул на увядший букет. Как же хорошо он подходил для описания моих чувств сейчас — такой живой и радостный некогда, и такой мёртвый и разбитый сейчас. Если моя судьба это действительно то, о чём я думаю — я намерен прекратить эту мученическую пытку. Всё таки, невозможно заставить полюбить тебя человека, которому ты безразличен, какие бы подарки ты ему не делал, сколько бы серенад под окном не пел и как бы не старался получить хоть капельку любви от него — всё это лишь бесполезная трата времени, убивающая тебя. Ко мне снизошло вдохновение и я, поспешив в дом и не забыв ромашковый букет, мигом сел за стол и написал своё очередное и, возможно, последнее стихотворение о ней:
«В нашей с тобой Ромашковой долине
Подобно моё сердце хрупкой льдине.
И сжечь желаю все свои бумажки,
Я проявлял свою любовь к тебе.
Ты не любила, не дала заботы -
Так станет же могила домом мне».
После написания последней строчки я откинулся на стуле. Как будто бы освободил душу, хоть и написал очередной стих о ней. Но теперь в моей голове появилась новая мысль, с которой ещё труднее справляться — я хочу убить себя. Эту мысль я выразил в последних двух строчках, но так страшно было писать об этом, хоть эта идея и преследовала меня ещё давно. Да, я не в первый раз думаю о самоубийстве. Этот выход так и манил меня, словно этот свет в конце тоннеля встретит меня лучезарной улыбкой и примет в совершенно новый мир, где нет несправедливости и несчастья, где я полностью свободен от оков этих ужасных чувств, и где я буду полностью счастлив. С ней. А может и без неё. Да. Я хочу убить себя.
Чем больше думаешь о смерти, тем более она манит. Мне было страшно, но совсем чуть-чуть, ведь больно было гораздо сильнее. Я уже давно убил себя своими же чувствами, ну и теперь подручными средствами С верёвка и табуретка, даже иронично выходит что писатель идёт на такое, многие творцы заканчивали этим, ну и я не исключение. Петля нисколько не пугала меня более, я сделал это, чиркнув неразборчивую фразу на листке, на которым ещё не засохшими чернилами были написаны мои последние стихи. Надеюсь, её возможно будет разобрать тому, кто первый найдёт меня, дабы понять, почему я всё это делаю. До встречи, моя любимая. Я всё ещё люблю тебя.
Солнце вышло за горизонт. Внезапно хлынувший посреди ночи дождь размягчил картонную коробку, что осталась стоять на пороге дома Бараша. Около неё уже почти час топталась она, вся в слезах и желая, наконец, достучаться до Бараша, который никак не открывал дверь. Она сразу заметила эту странную вещицу с прикреплённой к её крышке бумажке, вырезанной в форме сердечка из розовой бумаги, но не решилась её трогать. В дом она врываться не стала, после ссоры это было бы очень не этично, поэтому просто села на промокшие бетонные ступеньки и решила рассмотреть, что же это такое.
С открытым ртом она продолжала смотреть в открытую коробку, постепенно перебирая и рассматривая каждую вещицу. Здесь она узнала и Тузю, которого не видела уже несколько лет, и некоторые её вещички, подаренные Барашу в память о себе, но основным содержимым коробки были, конечно, бумажные свитки, которым не посчастливилось оказаться под ночным проливным дождём. Пергамент весь размок, кое-где и вовсе развалился на частички, превращаясь в непонятную кашицу, на некоторых листках чернила полностью размылись и было невозможно прочитать написанное, но одно она поняла точно — она была сволочью. Слёзы полились по её щекам, размывая текст с одами к ней ещё сильнее. Все строчки были про неё и заставляли её чувствовать ужасную вину за такое отношение к Барашу. Его образ в её голове заставлял сердце наливаться кровью, она моментально вспомнила все те моменты, когда не смотря на её отвратительное поведение продолжал быть с ней и потакать её прихотям, как он искренне заботился о ней и.. любил? Определённо любил.
Щемящее чувство, что она упустила свой шанс на искреннюю любовь, которую она так старательно пыталась найти. Она упустила шанс любить и быть любимым. Она упустит его так скоро, если прямо сейчас не придёт к нему и не..
Она резко врывается в дом. Немое молчание от увиденного. Ей хотелось закричать, рыдать или даже упасть в обморок, ведь в глазах потемнело как минимум на минуту. Она не была уверена в том, что происходит, происходящее не может быть правдой, максимум дурным и слишком реалистичным сном. Невидимая сила доносит её до стола, на которой лежит, будто бы недавно написанная бумажка. Последнее стихотворение для неё и подпись снизу.