Сказ о заклятом камне

Братья Ниловы

Клуб любителей чтения (книжный марафон "100 историй за 100 дней")

Плохо запомнил Эчим отца, от того что тот дома бывал редко. Зато, кого ни спроси в посёлке про Озоя — отца Эчима, любой его дурным словом помянет. Досадно Эчиму, всё-таки уважали раньше отца, да влип он по недоразумению в странную историю.

День-деньской охотничал Озой в тайге. Набьёт зверья, шкуры сдерёт да освежует. Шкуры — в автолавку, мясо в посёлке продаст, а нет — домашним на пропитание. Так и жил.

Однажды, по обыкновению, отправился Озой в лес дичи пострелять. Какими уж тропами он блуждал неведомо, но набрёл вдруг на удивительный камень, что у стариков звался джада-таш.

Прозрачный, будто недавно вымытое стекло, огромный камень сверкал в лучах заходящего солнца. Прежде Озою не доводилось видеть джада-таш целым, только маленькие его осколки, которые носили шаманы в кожаных сумках. Говаривали, что шаманы с их помощью заклинают погоду. Укутают такой обломок в войлок быть теплу, а окунут в воду — дожди польют. Но Озой не верил этим россказням, мало ли что наплетут.

Заворожил охотника своей красотой джада-таш. Решил он в посёлок камень отнести, пусть людям глаз радует. Да не тут-то было, тяжёл оказался джада-таш — не поднять. Стал тогда Озой ковырять камень острым охотничьим ножом, хоть осколочек а подарит сыну с женой на потеху. Доковырялся! Треснул да надвое разломился джада-таш.

На следующий день непроглядная мгла небо затянула. И заместо снега пыль странная на землю сизым слоем легла. Невыносимый смрад от той пыли — носу на улицу не высунешь. Лишь, когда с гор сильный ветер подул и вонь ядовитую прогнал, выбрались люди из своих укрытий.

Старожилы, недоумевая, руками разводили, молодёжь рейсовый автобус из города поджидала и впопыхах паковала вещички. Озой не из пугливых был, и то велел жене чемоданы укладывать, а сам к шаману по личному делу отправился.

Осерчал шаман, узнав что случилось в тайге с Озоем. Джада-таш — камень священный, только шаману в руки даётся, а расколешь его жди беды! Ненастьем да подземными громами воздастся людям за эдакое злодейство.

И вправду, выйдя от шамана, почуял Озой как загуляла, загудела под ногами земля. Кругом, протяжно скрипя, медленно, будто нехотя, заваливались деревянные дома. Выскочившие наружу люди, истошно крича, махали руками, тащили за собой упиравшуюся скотину.

К вечеру дождь ледяной зачастил. Озябшие селяне собирались возле костра, грелись. Не было у них больше домов тёплых и на подворье разор сплошной царил. Только на райцентр и уповали, поди, чем-нибудь да помогут, уж в беде не оставят.

Но автобус из города так и не появился — ни через день, ни через неделю, ни через месяц. До города, если напрямки, вёрст двести с гаком по тайге да по горам, а по шоссе и того дальше! Вот и стали отныне своим умом жить, вернее, выживать.

Предки, те тоже только на собственные силы полагались: зверя били, рыбу удили, юрты из шкур мастерили — и ничего, не вымерли. Ведь как бы высоко человек нос не задирал, а всё одно земля мать ему, неужто она сыновей своих не прокормит. Тем и стали довольствоваться, что лес с рекой давали. Однако, скупых тех даров едва хватало, чтобы ноги не протянуть.

Зима до сроку незваной гостьей пожаловала. Ударили морозы крепкие, какие ещё в этих краях не случались. От того и зверь в тайге попадался редко — от стужи лютой прятался или замерзал насмерть. Самого искусного следопыта в лес посылай неизвестно с добычей вернётся или с порожней котомкой.

Рыба, задыхаясь, мёрла подо льдом. Сумел лунку пробурить да наловить — твоё счастье, а нет — сиди не дёргайся, тепло в себе береги.

Птицы совсем пропали. Первое время находили их полуживых, пропахших ядовитой вонью, той самой, от которой люди спастись успели. Птицы неуклюже барахтались в сизой пыли, били крыльями, пытаясь взлететь. Избавляя от мучений, их добивали камнями. Птичье мясо не ели отравиться боялись. После же хоть все глаза прогляди, так не единой птахи и не углядишь.

Одна отрада — леса вокруг видимо-невидимо руби, да дровишки в огонь кидай. Бывало целым аилом* собирались вокруг большого костра, кумекали как быть дальше.

Шаман поленья подсовывает, на людей хитрым глазом поглядывает, страх в их душах читает. Молчат люди. Вроде, в живых остались и то ладно, однако, страшит неизвестность. Всякому любопытно, чего теперь ждать, да вот беда онемел единственный на весь посёлок телефон и в радиоприёмнике шипение одно. Неужто расколотый джада-таш такую великую силу имел, что полный кирдык настал?

А колдуну того и надо. Ещё пуще народ стращает. Дескать, разгневал самого Эрлик-хана** глупый Озой, тем что посмел священного камня коснуться. Рассвирепел тёмный владыка и вздумал людей проучить. Раздул горн свой подземный, да из руды железной молотом слуг преданных ковать себе принялся. Оттого теперь на весь мир искры летят, а небо дымом и гарью заволокло. Как выкует слуг ужасный Эрлик-хан, так и пойдут они по свету искать тех, кто духов чтить перестал. Отрёкшихся от веры предков в царство мёртвых упекут, а землю зимой вечной, будто саваном накроют, чтобы Ульгень*** потом новых людей сотворил, набожных.

Слушают люди шамана да на Озоя с ненавистью зыркают — вот, мол, виновник. А шаман талдычит своё: скоро де уже приспешники Эрлик-хана явятся. На Озоя костлявым пальцем указывает — его бесстыдника первого за собой утянут.

Не выдержав позора убрёл Озой в тайгу и не вернулся, рассудил, что так лучше для всех будет. Остались мать с Эчимом одни. Но не унялся и тут шаман, пускай сын за отца отвечает. Как нагрянут слуги Эрлик-хана им надо мальчишку подсунуть, глядишь, кровью жертвенной упьются и аил не тронут.

На сходе так и порешили — отнять Эчима у матери и вместе с шаманом отправить к заповедной горе на западе, которую величали в народе Медвежьим Ухом.

Простому смертному заказано на Медвежье Ухо взбираться, ибо там мир человечий с потусторонним миром духов смыкается. Но шаман уж как-нибудь с тёмной силой сговориться сумеет, умилостивит. Да и мальцу сторож будет, не то не ровен час сбежит обратно в посёлок.

Прятали глаза люди, когда колдун с Эчимом уходили, уши затыкали, чтобы не слышать воплей бившейся в истерике матери. На заклание неповинное дитя спровадили — мальчишкой откупиться удумали и тем себя спасти.

Шамана с Эчимом у самого подножья Медвежьего уха поселили. Аил им тёплый из бересты сработали, мхом щели законопатили, как во времена давние делали. Внутри колдун пучки сушёных трав знахарских развесил — от них такой дух стоял, что голова кругом шла.

Провизию раз в неделю из посёлка носили, да вести последние сказывали. Неважные в посёлке дела, аховые. Голодно. Охота совсем никудышная и рыба не ловится почти, так и кору сосновую жевать придётся. Бранят шамана люди, мол, давно пора ему духов умаслить и ненастье угомонить.

Выпроводит гонца шаман, трубку закурит. Усядется в тёмном углу и бурчит что-то под нос себе, дым кольцами пускает, лишь зелье табачное во мраке угольками вспыхивает. Боязно Эчиму — забрали его у матери, с чародеем сумасбродным у горы запретной оставили. Сколько не спрашивал мальчик колдуна, зачем покинули они посёлок молчит старый хрыч.

Однако, настоящий страх по ночам в их жилище наведывался. Бросит в огонь шаман трав своих, от чего пламя то зелёным, то голубым делается, и за камлание примется. Ударит колдун в бубен, лентами да подвесками украшенный, и в пляс исступлённый пустится, песню горловую затянет. То орлом клекочет чародей, то волком воет, а за дверью вторит пурга ему. Ярится снаружи зима снегом сыплет, бураном ревёт.

Высунет Эчим нос из-под лохмотьев шкур, а по стенам такие жуткие тени гуляют, что кровь в жилах стынет. То колдун в мире духов блуждает. Зароется обратно в шкуры мальчик, а сердце так и трепыхается с перепугу, точно заяц в силках. До самого рассвета не унимается шаман, потом свалится в изнеможении и спит беспробудно до самого вечера.

Рано пробудился Эчим. Чадил догоравший очаг. Тошнотворной вонью разило от храпящего шамана. Умаялся за ночь колдун, аж испарина на лбу выступила. Вышел бесшумно мальчик свежего воздуха глотнуть.

Вьюга стихла. Зло кусал щеки мороз, за шиворот забирался, воруя тепло окоченелыми пальцами. Огляделся вокруг Эчим. Бледной периной застелена безмолвная тайга, укрыта тёмным пологом низкого неба. Поросшая вековыми елями, что оцепенели в ледяных путах, дремлет под снежным саваном сокровенная гора.

До чего же тихо! Почуял мальчик как зима дышит. Вдохнёт окаянная, затаившуюся от неё бессильную жизнь, застудит в утробе своей, да смертью и выдохнет.

Вдруг почудилось Эчиму, будто окликнул его кто-то. И, вроде, голос знаком, да не разберёшь чей. Не испугался малец и пошёл на зов. Трудно идти было — ноги в снег вязкий по колено проваливались. А голос не смолкал, уводил всё дальше. Стал Эчим на гору священную забираться. Мороз крепчает. Заиндевелые ели высотой до неба со всех сторон обступили. На снегу следы то ли зверя хищного, то ли нежити подземной. Оторопь взяла Эчима и рад бы он воротиться, да уже невмочь, магнитом тянет к себе голос.

Хрусть… Где-то совсем рядом ветка сломалась. Заскрипел снег под чьими-то грузными шагами. Повернулся мальчик и обомлел. Отец перед ним! Потемнел лицом Озой-охотник, куртка войлочная в лоскуты порвалась, меховые штаны в дырах. Сквозь прорехи в одёже струпья чёрные да волдыри кровавые проглядывали.

Мимо остолбеневшего сына проковылял Озой, монотонно бормоча одно и тоже, ровно безумный:

- Эчим, эчим, эчим…

- Я здесь, отец! - закричал во всё горло мальчик.

Но оглохли прежде чуткие уши охотника, ослепли некогда зоркие очи его. Бросился вслед за отцом сын, глядь, а тот к камню большому, что снегом припорошило идёт. Сообразил Эчим какой это камень, принялся снег варежкой с него отряхивать и чуть было сам зрения не лишился — нестерпимо ярким огнём заискрился, засверкал джада-таш. Тут Озой и застыл на месте как вкопанный и замычал безумно:

- Эчимм, эчимм!

Мало-помалу ослаб слепящий блеск — тогда и рассмотрел мальчик, что смёрзлись в одно целое расколовшиеся половины волшебного камня, лишь крохотная выщербина на левом боку осталась.

Опешил поначалу Эчим — зачем отец заманил его сюда? Но потом смекнув сунул руку за пазуху и тряпицу скомканную достал. Непослушными замёрзшими пальцами развернул он тряпицу — а в ней осколочек от джада-таш! Тот осколочек Озой принёс-таки в подарок сыну, когда заклятый камень в лесу нашёл. Принёс и наказал никому не показывать. Лишь ночами мог любоваться мальчик отцовским подарком.

Приложил Эчим к выщербине свой осколочек. Принял назад камень, то что когда-то украл у него человек. Задрожал джада-таш, замерцал светом сказочным и такой жар волною от него хлынул, что вмиг согрелся озябший мальчик. Умолк присмиревший Озой, слёзы текли из его подёрнутых белой пеленой глаз. Взял сын отца за руку и повёл прочь.

Уж было почти спустились они с горы, как повстречали шамана. Кряхтя плёлся старик, утопая в глубоком снегу и проклинал несносного пострела, что улизнул от него посреди белого дня. Поднял к верху он старинное ружьишко, чтобы дулом пороши не черпнуть. Струхнул колдун, завидя рядом с мальчишкой ужасного на вид Озоя — как есть слуга Эрлик-хана.

Разорвав тишину, гулко покатился по долине выстрел. Высоко в небо взметнулась испуганная стая птиц.

- Смотри, отец, птицы! - радостно завопил Эчим. - Птицы, живые птицы! Смотри!

Сжал посильнее мальчик руку отца, чтобы очнулся тот, наконец. Однако почуял Эчим, будто скрюченная отцова рука перьями мягкими обросла. Повернулся он и, вправду, с его ладони тёмно-серая галка вспорхнула и в поднебесье стрелой взмыла. Взмахнула крылом галка, словно ножом острым вспорола брюхо сизой мгле, что солнце от людей скрывала.

Первые нежные тёплые лучи коснулись Эчима, будто заботливые руки матери ласкающие младенца. Мальчик улыбнулся солнцу. Заблестели глаза от слёз. Были то слёзы счастья и были то слёзы горя.

* * *

Гомоня, словно бестолковые чайки, выстраивались голодные люди в очередь. Жадными руками хватали они сайки ржаного хлеба и банки с говяжьей тушёнкой. Добралась-таки помощь до посёлка.

Отощавших селян доктор из райцентра осматривал. Между делом на вопросы любопытных отвечал. Рассказывал он, будто бы на краю света огромный вулкан проснулся и рванул так, что весь мир тряхнуло. В небо, дескать, тысячи тон пепла и сажи поднялись и солнце надолго заслонили. Потому и затяжная лютая зима настала. Но теперь всё позади, рассеялась постепенно мгла непроницаемая.

Верили измученные люди доктору, а как не поверить. Всегда хочется верить тому, что просто объяснить можно.

Лишь Эчим не верил. Не забыл сын Озоя с чего эта история началась, а чем кончилась только один он и знал.

*Аил — посёлок кочевого типа, состоявший из родственников; также отдельное жилище или кочевая семейная группа у тюркских народов.

**Эрлик-хан — в тюрко-монгольской мифологии владыка подземного мира.

***Ульгень — демиург, верховное божество в шаманизме алтайцев, хакасов и шорцев.