Исчезающий Трифонов: возвращая имена

Добавьте описание Литературный критик, куратор литературных проектов Алексей Колобродов специально для «Консерватора»:

Почти все пишущие о Юрии Трифонове упоминают Чехова — в качестве предшественника и образца.

Параллель, безусловно, справедливая, но, кажется, никто ещё не отмечал странно сблизившую классиков в историко-политическом смысле ситуацию, которую я назвал бы «константой лояльности».

Почитание Антона Павловича, а пожалуй, и культ на едином градусе существовали в России, СССР, а потом снова России вне зависимости от смены эпох, вождей и социальной реальности. Более того, музеи Чехова в Ялте («Белая дача») и Таганроге особо не пострадали и во время гитлеровской оккупации.

У Юрия Валентиновича влентинович, хорошо зная диссидентскую среду, избегал её не столько из осторожности, сколько по брезгливости. Да и занимала его в главные для творчества годы категория куда более значительная, чем политика, — время и что оно делает с людьми. Впрочем, тут уместнее воспользоваться не парафразом Бродского, а развёрнутой трифоновской дефиницией. «Человек есть нить, протянувшаяся сквоо многом схожая, хотя объективно редуцированная история: выстрелив с повестью «Студенты» (опубликована в «Новом мире» в 1950 году, Сталинская премия III степени), он оказался в соцреалистической обойме и на первых позициях в советской литературе. Знаково оставил их в оттепельное десятилетие, уходя в очерк, сценарии, спортивную журналистику

и малую прозу, и вернулся с циклом «мосзь время, тончайший нерв истории, который можно отщепить и выделить и — по нему определить многое. Человек... никогда не примирится со смертью, потому что в нём заложено ощущение бесконечности нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием, и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду…» («Другая жизнь»). «Прогрессивная» интеллигенция, в свою очередь, гадала, почему Трифонову можно там, где другим нельзя, и легендировала историю его публикаций: так, ходиковских повестей» в конце 1960-х и в 1970-е, когда литературную иерархию определяла уже не власть,

но либеральная интеллигенция. Впрочем, продолжался и зрелый уже роман с властью, когда страсти и вибрации молодости далеко позади и главное в отношениях — спокойное взаимное уважение. Поздняя Советская власть Трифонова, безусловно, ценила как серьёзного художника, удержавшего себя от шумной фронды и д

иссиды и умеющего соблюдать необременительный, но обязательный церемониал. Юрия Валентиновича не баловали премиями и орденами (разве что вполне оксюморол устойчивый слух, будто номер «Дружбы народов» с трифоновским «Домом на набережной» запрещено выдавать в библиотеках. Относительно приказа для всех почтовых отделений не доставлять журнал подписчикам легенда, впрочем, умалчивает… Поразителен совершенно по-чеховски и, пожалуй, беспрецедентен для всей плеяды позднесоветских литераторов посмертный сюжет: после крушения СССР в литературной судьбе Юрия Трифонова (ушедшего в 1981 году) ничего не изменилось. О нём продолжали много и подробно говорить люди, для постсоветского литпроцесса не последние — Виктор Топоров, Наталья Иванова, Леонид Бахнов, Павел Басинский, Дмитрий Быков в лучшие свои времена, когда Дмитрия Львовича литература интересовала как феномен, а не гигантский, неустанно воссоздаваемый автопортрет… Существует мерцающий интерес в западной славистике, со своей вспышкой в 1990-е. В 2007 году режиссёр Аркадий Кордон сделал для НТВ мини-сериал по «Дому на набережной» — впрочем, несмотря на сильный актёрский состав, экранизацию нельзя назнный «Знак Почёта» к 50-летию), однако проза его, явно нарушавшая общепринятые литературные нормы, беспрепятственно выходила в журнальном и книжных вариантах, и власть мудро не оспаривала его ведущую роль в текущем литпроцессе. En

ter Надо полагать, Юрий Ва вать удачной. Enter Во всей этой посмертной идиллии не хватает лишь одного, но ключе заурядно-образцовое соцреалистическое письмо напоминает уже не Павленко с Бабаевским, но Владимира Сорокина в его лучший, деконструкторский период. Конечно, в «Студентах» есть проблески стиля: асфальт, который серебристо блестит под солнцем, «будто натёртый мелом», «яблочный запах мокрых железных крыш» в московском апреле, но несравнимо больше — дидактики и сухомятки, которая переходит в зубодробительность почти людоедского свойства… Повесть сегодня легко подвергнуть психоанализу и, скажем, сделать вывод о своеобразном комплексе вины молодого Трифонова перед фронтовиками: по своему году рождения, 1925-му, он, несомненно, подлежал призыву, но оказался в ташкентской эвакуации, а потом на заводе и объяснял это близорукостью…

Велик соблазн заявить, что в «Студентах» никак не угадывается будущий великий Трифонов 1970-х… Однако проницательный Вадим Кожинов в статье «Проблема автора и путь писателя (на примере двух повестей Юрия Трифонова)», написанной по выходе «Дома на набережной», чётко обозначил близость двух трифоновских текстов: «давняя повесть с несомненностью присутствует в теперешней» — и проследил писательскую эволюцию Трифонова (в терминологии Кожинова — эволюцию «голоса автора»). Согласно Вадиму Валериановичу, идеологическая определённость «Студентов» у позднего Трифонова разрешается не переоценкой ценностей, но разрушением самого ценностного ряда, отсутствием не столько партийных, сколько моральных оценок, гонители и гонимые уравниваются в правах перед неумолимым течением жизни, а сам автор балансирует между амплуа усталого хроникёра и ностальгического барда. Манера, которую Кожинов иронично обозначил как «екклесиастическую тональность».

Справедливость кожиновской методологии постулирует и сам Юрий Валентинович: он писал циклами (общеизвестные «московские повести» — «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Дом на набережной»; революционная трилогия — «Отблеск костра», «Нетерпение», «Старик»), при этом сюжетная и интонационная перекличка его вещей, разворачивается в единый метатекст, сад повторяющихся флешбэков, типажей и мотивов и позволяет говорить об «одном Трифонове» без расчленений на этапы и периоды.

Трифонов — это многие и во многом разные тексты, но единый контекст.

И тут имеет смысл снова вспомнить Чехова, открывшего для литературы силу и глубину подтекста, с его скрытой в пейзажах, интерьерах и лейтмотивах повествовательной энергией.

Советский писатель Юрий Трифонов наследует школу подтекста у Антона Павловича и, направляемый собственным опытом, эмоциональной природой и мироощущением, превращает обширное наследство в контекст. В подводную часть айсберга (определение Хемингуэя) у Трифонова уходит революционное прошлое родителей и родственников; с народовольческим бэкграундом, Гражданской войной и Большим террором, Сталиным и Берией, послевоенными идеологическими кампаниями, прогрессизмом и наивностью шестидесятнической интеллигенции, «таинственной страстью к предательству»; институциями советской литературы и внутриписательским бытом, обывательским цинизмом, сюжетами нестыдного конформизма, упомянутой «константой лояльности», дачно-квартирно-гаражно-кооперативным микрокосмом, контролируемой мизогинией (никак не дотягивающей до шукшинской), профанацией великих идей и целей — всё, чем он жил, в чём состоял сюжет его писательского существования. Предполагал ли Трифонов, что наступит момент, когда весь этот богатейший контекст будет разрушен и лишит его, трифоновскую, литературу, вого элемента

— читателя. Попробуем понять, куда он исчез.Enter Но прежде, поскольку мы коснулись трифоновских штудий, скажу несколько слов о «Студентбольшей части её смыслов и обаяния? Мы не знаем. Но с определёнными основаниями (главный аргумент — те же «московские повести») можем считать: относительно главного своего читателя — столичной либеральной интеллигенции — Юрий Валентинович совершенно не обольщался, слишком хорошо зная её зависимость от политических перемен и бытового комфорта, хамелеонскую сущность и азартное умение топтать былых кумиров. Ошибочно, впрочем, думать, будто столичная интеллигенция и была главным читателем Трифоноваах», о которых сегодня если и говорят, то по ведомству «советских чудес» — Сталинская премия не просто вчерашнему студенту Литинститута, но сыну репрессированных родителей! Между тем прейскура

нт этих послевоенных чудес Трифоновым вовсе не исчерпывается.Enter Сталинская премия не како. Я, например, застал время, когда о Трифонове говорили (читали — это само собой, в обход мнимых библиотечных запретов) в засыпанном песками промышленно-криминальном городке на краю России. Читатели эти — учителя, и далеко не всегда словесники, ИТРы, работники Домов культуры и даже работяги (ничуть, правда, не похожие на заводских рабочих-литкружковцев из «Студентов») — рассуждали о литературе на уровне нынешних кандидатов филологии и контекст понимали отлично. Этот социокультурный му-нибудь «сыну», а натуральному «врагу народа» Анатолию Рыбакову.Enter Сталинская премия простому фронтовому офицеру Виктору Некрасову. Повести «В окопах Сталинграда» (Некрасов её предпочитал называть «Сталинград») в первоначальном премиальном списке не было.Enter Степан Злобин, побывавший в немецком плену, получил Сталинскую первой степени. И так далее.Enter То есть исключения становятся правилом, а список литературных «сталинских чудес» количественно догоняет

«десять сталинских удслой читателей у Трифонова отняла история, а он-то, пожалуй, и был основным. Обойдёмся, однако, без «екклесиастовой тональности». В критических святцах Трифонов называется родоначальником «городской прозы», имеет немало учеников и последователей, первыми из которых считаются Владимир Маканин и, как ни парадоксально, Александр Проханов. Enter (Сам Александр Андреевич полагает Юрия Валентиновича не учителем, но «благодетелем»; связанный с Трифоновым сюжет «человека с яйцом» стал ключевым в биографическом мифе Проханова: «Я положил на гроб Трифонова несколько красных гвоздик. И осторожно, чтобы никто не видел, сунул в глубину гроба расписное деревянное яйцо».)Enter Не возьмусь сейчас оценивать достижения и значение ушедшего в 2017 году Маканина, относительно же Александра Проханаров». Enter Я заглянул в «Студентов» и поймал себя на странном ощущении лите

ратурного дежавю, точнее, анахронизма, ибо этоова — посмотрим на табло, как много раз делал спортивный болельщик Юрий Трифонов. Оценим политическую и идейнльцева. Повесть великолепная и вполне трифоновская по духу и интонации — акварельная, полная цветов и запахов, с пронзительно-элегической щемящей нотой, полнотой бытия и отсутствием любого пафоса. В уходе Юрия Трифонова в трудные для него годы в спортивную прозуую

реальность, в которой сегодня пребывает страна, и констатируем, чт и очеркистику мне видится нечто пророческое. Эпоха была уже почти телевизионная, но задолго до дотошной фиксации всего и вся в игре и сопутствующих процессах. (Любопытно, что в рассказе «Победитель шведов» Трифонов пишет о матчах по хоккею с шайбой на открытых площадках, до появления крытых ледовых арен. Забавно также, что лучшие хоккеисты у Трифонова носят фамилию Дуганов: в упомянутом рассказе — Эдик, в сценарии к фильму «Хоккеисты» — Анатолий.) Так вот, о времени и его героях: остались ли у нас объективные свидетельства уникального голевого чутья Григория Федотова, сокрушительной мощи бобровских прорывов, да даже и футбольной гениальности Эдуарда Стрельцова, которого многие из нас застали если не на поле, то в командах ветеранов? Нет, мы полагаемся на субъективную память (настоянную на любви) прежних поколений болельщиков (и Юрия Трифонова в их числе). Но от великих не убывает…

В русской литературе Юрию Трифонову суждено остаться эдаким легендарным «прорывом Борова» — массово читать его уже не будут, но почитать и помнить как писателя, умевшего создавать значительные миры из памяти, судеб и контекстов эпохи, — обязательно.

Да оно и сейчас уже так. Последний его, изданный после смерти, в 1987 году, роман назывался «Исчезновение». Всё понимал.

Источник: http://platzdarm.org/component/k2/item/205903

о без многолетних трудов, текстов, энергии Проханова её бы просто у всех у нас не случилось. Как и современной русской литературы во многих ключевых проявлениях.Enter В 2019 году Александр Андреевич опубликовал повесть «Певец боевых колесниц», завершившую земной путь его главного героя — генерала разведки Виктора Белосе