Святая грешница
– Прими, хан, дары от великого князя Рязанского, Юрия Ингваревича, – Федор с великим трудом поклонился, отводя взгляд от прищура узких глаз Батыя. – Князь наш наслышан о твоей доброте и милости и надеется на мир между нами Рязанью и Великой Ордой…
Как ни трудно было князю Федору произносить такие речи, смотреть на ненавистное круглое и лоснящееся лицо Батыя, он терпеливо вел беседу.
Впрочем, назвать их разговор беседой можно было только условно: он стоял перед ханом униженный, как проситель, с шапкой в руках, а хан развалился на полу среди подушек, и взгляд его был неуловим под нависшими веками, прятался хищно в жиденькой бородке. Ни усадить, ни угостить приехавшего за много верст молодого русича он не захотел. Прикрыв и без того узкие глаза, хан слушал шепот наклонившегося к нему приближенного, угодливо шепчущего ему в ухо что-то многословно и быстро.
Федор понимал: от его выдержки зависит, получится ли выиграть немного времени, чтобы собрать войско и подготовиться к наступлению татар. Отец, отправляя его сюда с тяжелым сердцем, коротко и весомо напутствовал:
– Тебя, сыне, посылаю к ворогу – иных, чужих сынов, не смею. Ты один сумеешь выполнить что надо. С богом!
Потому и стоял, страдая от стыда и унижения.
Однако Батый вдруг изменился, заулыбался, приказал нести яства, также и угощенья дареные, пригласил к застолью. Князь Федор, неудобно скрестив ноги, устроился с трудом, без охоты, но ел и пил – зимняя дорога нелегка, хотелось бы и присесть, и поесть по-людски.
Разговор как будто бы пошел гладко, сотрапезники успокоено говорили да угощались, но вдруг хан вытер рукавом рот и прямо взглянул на князя.
– Хороши твои дары, князь, перевел его слова толмач, – и от души вроде ты их привез. Да только самое хорошее ты оставил там, у себя в Рязани!
– Дошли до меня слухи, что необыкновенную красоту в своем тереме прячешь. Что жена твоя красавица и доброты необыкновенной.
Князь вмиг вспомнил, как провожала его Евпраксия, горючими слезами обливаясь, прижималась в его груди и говорила, чтоб скорей ворочался. И никак не могли ее успокоить женщины, так убивалась. Не посмотрела даже, как князь подкидывал на прощанье сына их, Ваню, а тот смеялся и просил, чтоб еще побыл с ним отец. Как ни отгонял эту картину от себя всю дорогу Федор, а вот опять она мучила его: белесые кудряшки Ванечки,и его звонкий голос, милое, единственно любимое лицо дорогой его жены – добрейшей и самой милой на Руси, да и на всем свете, пожалуй.
Все сделал бы Федор для них, родных и близких ему людей. Юные, горячие, оба одинаково прекрасные в своей молодости, супруги жили на удивление дружно и надышаться не могли друг на друга. Редко, очень редко случались на Руси такие союзы. Браки долженствовали укреплять державу, наводить родственные связи с иными государствами, и в первую главу женили русских княжичей на тех, кто мог принести своим сродством пользу Руси.
А вот князю Федору посчастливилось: с первого взгляда полюбил он свою суженую Евпраксию – умную, воспитанную в хорошем доме, обладающую, как окажется, добрым сердцем и верную советницу. А когда родила сына, счастье маленькой семьи дополнилось еще. Ради родных, их спасения от татарского полона, и сидел князь, превозмогая свою ненависть к хану.
– Дай мне, княже, изведать красоту жены своей!* – вдруг раздалось над яственным столом.
Батый смотрел на Федора прямо, с издевкой кривя тонкие губы.
Вскочил Федор, словно гром и молния разразились среди ясного неба для него. В голову ударил гнев. Как смел этот толстый грязный хан нечестивым языком говорить о его любимой жене?! Как мог он произнести такое?! Намеренно, желая вывести из себя, желая насмехаться над наивным князем… Но Федор не в силах был раздумывать и понимать. В одно мгновение все решилось:
– Вот когда победишь нас, хан, тогда и будешь наших жен знать!
Кинулся на хана, топча сапогом блюда, не успел. Перехватили его, увели…
Вместе с гордым русским князем казнили и тех воинов, что пришли с ним. Только Апоница, один из его людей, тихо сидел, в уголке спрятавшись, и видел эту казнь своими глазами. Прокравшись ночью через татарские посты, он вернулся на родину.
Евпраксия спала и не спала эти ночи. Как там ее муж, скоро ли вернется? Удастся ли ему выполнить порученное отцом? Ворочаться на постели нельзя, Ваню разбудит. Прижималась в теплому тельцу сына и вдыхала его запах, старалась успокоиться.
В эту ночь совсем не сомкнула глаз: что-то особенно сильно ее грызло, не давало покоя.
Как знала. С утра объявился Апоница – один, на чужом, татарском, коне, измученный и почерневший от горя. Он явился к ней уже после того, как был у князя Юрия и доложил о гибели послов.
Евпраксии и не надо было слушать, что говорил Апоница – она все поняла сразу. Как стояла у башенной стены с сыном на руках, так и замерла.
Что будет – ей было уже все равно. Глянула далеко окрест, на белый снег, что занес конские следы за посланниками, кинула последний взгляд в сторону, куда уехал навсегда муж, и кинулась вниз с высоты, крепко прижав к себе сына…
Всю семья князя Федора Юрьевича была захоронена позже в одном месте. Евпраксию же и малолетнего ее сына Ивана Постника церковь канонизировала как великомучеников, хотя самоубийство испокон считалось страшным грехом, а убийство ребенка – того страшнее.
Однако поступок княгини сочли христианским подвигом, ибо она не желала подвергнуть себя и сына бесчестию в плену у неверных. Мы же в ее смертельном падении видим великую жертву во имя любви, когда жена не могла далее жить без супруга.