«Вот в полку сколько? Тыщу с лихом человек. Нас осталось, наверное, тридцать». История российского уголовника, которому на войне оторвало ногу
В ночном поезде Москва — Петербург корреспондентке «Вот Так» попался интересный попутчик — уроженец Курской области, который лишился ноги на войне с Украиной. Она расспросила его, какой он увидел войну, почему пошел на фронт и не жалеет ли об этом.
«Весь полк у*бали за три дня»
Первое, за что цепляется мой взгляд, когда захожу в купе, — пара костылей. «Старушка, божий одуванчик» — почему-то подбрасывает подсознание, будто я не живу в стране, где третий год война. На нижней полке сидит мужчина за сорок — лысый, в камуфляже, без левой ноги ниже колена.
Заминаюсь у дверей, но он торопит заходить и располагаться без стеснений. Представляется Виталием и продолжает копаться в поисках наушников в черном рюкзаке. Мужчину явно тянет пообщаться. Он предлагает угощаться чебуреками, которых ему закупили в поезд. Сам он, уверяет, столько не съест и придется выкидывать. Извлекает из рюкзака пластиковую бутылочку с жидкостью характерного янтарного цвета и предлагает по запаху определить, что в ней. Резкий спиртовой аромат бьет в нос.
— Коньяк, — предполагаю я.
— Как вы угадали? — восклицает Виталий.
— Запах же очень узнаваемый.
— Странно… А я его просто никогда не нюхал, всегда только пил...
От коньяка и чебуреков я отказываюсь, но соглашаюсь на бутылку газировки. Мой новый знакомый отпивает коньяку и рассказывает, что родом он из Курской области. Заключил контракт в январе 2024 года, а ногу оторвало уже в мае.
— Я гранатометчик. Ни разу не стрельнул, только на учениях. Как дали эти.., — он смотрит вверх, намекая на дроны, — и минометы… [Мы] оху*ли!
— За все полгода не стреляли? — удивляемся мы. — А почему?
— Убегали! Какой стрелять? Мы не видели никого. Целый полк не видел! Нас бомбили. Весь полк у*бали за три дня. Что по телевизору показывают — х*йня. Людей вытащить невозможно. Там живые остались просто умирать…
— Из-за дронов нельзя вытащить?
— Нельзя вообще, нельзя. От силы… Вот в полку сколько? Тыщу с лихом человек. Ну нас осталось, наверное, тридцать. [Все остальные] — раненые, убитые и беглые. Его расформировали.
Повисает тишина. Виталий смотрит куда-то вдаль потухшим взглядом. Вдруг переключается, оживает:
— Мужики такие по 50–55 лет, а мне 44 года — мне [говорят]: «Виталий, *б твою мать, ты нам жизнь спас!». Меня ранило — они хоть со мной в госпиталь поехали, хоть со мной уехали они.
Я осторожно делюсь мыслью о том, насколько описываемые им реалии контрастируют с победными реляциями в новостях и бодрой рекламой «службы родине». Вспоминаю постеры, которые зазывают на фронт и обещают 800 тысяч за заключение контракта.
— 800 тысяч — это где? — удивляется Виталий.
— Так в Курске.
— В Курске? — ошарашено тянет он. — В Курске, помните, 500 [тысяч] рублей висело? Знаете, сколько мне заплатили? Триста! Вы не думайте на эту халяву. А с этих 800 [тысяч] заплатят 400 [тысяч]. За мной знаете, сколько гонялись, чтобы забрать на фронт?
— То есть? Вы же сами подписали контракт?
— Подписал, но не шел. Просто забухал. Военкомат меня ловил, чтобы забрать на это… «СВО». Я им говорю, что я в таком-то городе — вжух, они уже там! Три города поменяли. Потом я узнал, им за меня бабки платят.
— За то, что уговорили заключить контракт?
— Конечно-конечно. Хорошие бабки им платят. А сколько — не знаю. Если б я узнал, их бы давно разъ*бал. У меня сосед в военкомате служит. Я ему говорю: «Дим, вот ты почему не идешь?» [А он отвечает:] «У меня жена-красавица, у меня семья, а ты х*й, ты бухаешь — вот и иди».
«Вы ему *бальник набили — а он вам в спину стрелять будет»
Виталий рассказывает, что едет в свою воинскую часть в Ленобласть, чтобы оформить документы. Из-за того что полк расформировали, он даже не сразу ее нашел — через какую-то «женщину с части» из Петербурга, с которой мужчина познакомился в Курске.
— Она [мне] говорит: «Не приезжай туда, тебе пиздец будет». Но я еду, мне пох*й.
— А почему вам будет п*здец?
Виталий просит повторить.
— Не очень [хорошо] слышу, я глуховат. Мне это, — присвистывает он, имитируя звук падающего снаряда — намекает на контузию.
Я переспрашиваю. Вместо ответа мужчина лезет в телефон, открывает переписку в WhatsApp и включает аудиосообщения.
— Смотрите, если вам нужно писать рапорт на отпуск, вы едьте туда, — звучит женский голос. — Там находится N-я бригада, вы к ней прикреплены. И там вам нужно быть предельно аккуратным. Бригада имеет свойство воровать людей и сразу отправлять их на передок, без отпуска. У нас сегодня привезли парня с категорией «Д» (группа «Д» означает, что человек не годен к военной службе. — Ред.) туда, на границу.
— Воруют? — недоумеваю я. — Это как?
— Это, я думаю, так делается. Приехал ты в отпуск. Бухого [тебя] находят на ногах — и… а ну-ка нах*й! — Виталий машет рукой в сторону предполагаемого фронта. — А меня [теперь] хоть бухого, хоть не бухого никак не возьмут, — мужчина кивает на культю.
Виталий рассказывает, что из-за любви к алкоголю можно было нажить себе проблем и на службе. Его язык слегка заплетается — приходится прислушиваться, чтобы разобрать слова.
— Например, я на боевом [дежурстве], ВП-шники (ВП — военная полиция. — Ред.) ловят меня. Если попался и не позвонил офицеру своему — п*здец, все, тебя увезли на передовую. Еще проп*здить (избить) куда-нибудь завезут. Нормальные офицеры тебя отмазывают. Но если не позвонил или нет 200 косарей [на взятку] — все, п*здец. Резко на передовую — на убой сразу.
— А за что еще могут отправить на передовую, кроме пьянки?
— Ни за что. Только пьяных.
— А если, например, воровство?
— Этого не видел никогда. Даже мордобития не видел. Вот, например, мой сослуживец разобьет мне *бальник, а потом со мной пойдет на бой. Так я его «обнулю» (обнулить на военном сленге — убить. — Ред.). У нас был комбат с большими звездами — он всех выстраивал и говорил: «Вы пейте, я на вас ругаться не буду. Но смотрите за собой. Вот представьте, вы ему *бальник набили — а он вам в спину стрелять будет. Я не буду на это смотреть и вас защищать. Так что никогда не ругайтесь», — Виталий задумчиво прихлебывает и добавляет: — [Фронт] — это не воля, это не воля…. Пук — и все.
Жизненный путь
Решаюсь прервать стук колес вопросом, который меня мучает:
— А почему вы решили пойти на контракт?
— Да я бы никогда бы в жизни не пошел! — бурчит Виталий. — Мне хватало 20 тысяч. А что, вам интересно? — спрашивает он меня чуть ли не кокетливо.
— Интересно, да. Или вы не знали, что там такое происходит?
— Я в Чечне был. Но не в этом дело. Что пошел? Я не знаю… Уголовник со стажем. Чтоб снять это. Надоело. Надзор у меня был. Знаете, за что дают?
СПРАВКА. Административный надзор — ограничения, которые устанавливают для ранее судимых лиц в ряде случаев, например за тяжкие преступления или при рецидиве. В их числе, в частности, комендантский час или запрет на посещение массовых мероприятий.
— У меня не рецидив. У меня грубые статьи. Короче, разбой. Вы не поверите, за что я [его] получил.
— Я в охране работал, избил человека. Мне разбой приписали. Будто я отобрал деньги и телефон. Такого не было. Я его и не бил, просто сказал тем, кто со мной находился — стройка там была: «Он не подчиняется мне, может, вам подчинится?». Ну, избили, и все.
Виталий рассказывает, что вырос в деревне и с юных лет привык жить за чужой счет. «Скрывать не буду, ни разу не работал — воровал», — почти с гордостью говорит он. Мать его товарища была дояркой в колхозе и разведывала обстановку — узнавала, кто охраняет животных и пьют ли они. «Заносила сторожам баночку самогона, подпоить — а я уже все вытаскивал. И мы с мясом всегда, каждую зиму. Кто пельмени крутит, кто шашлык. Колхоз большой. На этой стороне было пятьсот голов, на той пятьсот… Кто их считать будет?» — вспоминает мужчина.
Свои промыслы он пытался скрывать от собственной матери, но та догадывалась: «Я не работаю — и тут на кухне мясо!» Она ругала нерадивого сына и секла его хворостиной, но это не помогало.
— А не страшно было?
— У меня в стойле пять коней стояло п*зженых. У меня дядька-мент, у него еще два коня стояло. Кто будет со мной решать проблемы? — ностальгически вспоминает Виталий. — Мне нравились лошади, угонять [их нравилось]. Бандитизм какой-то. Мне нравилась воля.
— А когда СССР развалился и колхоз закрылся, что делать стали?
— Я пошел в тюрьме сидеть. Девять лет сидел.
Виталий начинает перечислять свои сроки. В первый раз сидел «за наркоту», хотя «наркоту не имел — [только] показал, где она имеется». По его словам, полицейские просто подкинули ему пакет травы. Второй раз его осудили за разбой — тот самый случай с избиением на стройке.
После освобождения брат подтянул делать крыши. Получал хорошие деньги, нашел девушку, учительницу химии — «такая, ух, секс-бэмба!». Но старые привычки дали о себе знать.
— Иду я к себе домой, у фермера — у колхозника одного — п*зжу трех баранов, и мне дают шесть месяцев. *б твою мать! Первый раз в жизни мне [за воровство] шесть месяцев дали. Освобождаюсь я из-за этих баранов, учительница эта меня зовет в гости. Покупаю торт, шампанское, меня везут к ней пацаны — она не открывает. Я сажусь в машину, в шестерку, а мне сзади говорят: «Глянь, к ней какой-то пошел фраер». И *бсь — она ему дверь открывает. Меня не пустила — а его пустила? Я хватаю отвертку, врываюсь, разбиваю окно — руки порвал, — Виталий показывает мне шрамы на обеих руках. — Ломаю дверь отверткой — а она в это время ментов вызывает. Меня ластают — и брык. Еще в тюрьму. Больше чтоб я пошел с тортом, с шампанским? Хватит! Пусть сами посидят, испробуют.
— И вам за то, что вы заключили контракт, должны были снять надзор? — уточняю я.
— А все уже, снят.
— А когда он должен был закончиться?
— В 25 году. Восемь лет у меня было.
— То есть у вас был уже последний год? —- поражаюсь я. — Почему же не дотерпели?
— Я бы не вылез из этой системы. Вы не представляете, что это такое. Меня доставать начали — за*бывают, за*бывают… Выпил дома — даже не в ресторане! — они (полицейские. — Ред.) приедут, по повадкам увидят, что ты бухой — в отдел заберут. Меня бесило и матери тяжело — я не один живу. [Решил] — я уже нах*й пойду, не мешать лишь бы [ей].
— И неужели оно того стоило?
— Бабки есть, все есть, все нормально. Потерял [ногу] — и х*й с ней. Жалко, а что делать? — отвечает Виталий без размышлений. — Пенсию буду военную получать, 50 тысяч. И мне по-х*ю. Сейчас однушечку куплю, пельмешки буду есть. Рыбалка… С девочкой какой-нибудь познакомлюсь. Нах*й мне красота, главное — душа.
Призрачные надежды
Виталий просит меня рассказать о Москве — как ребенок просит сказку на ночь. Но перебивает на втором предложении и начинает говорить сам. Вспоминает про сестру, которая живет «возле центра — у Курского вокзала». Жалуется, что в детстве она каталась с ним на лошади, а теперь — воротит нос и отказывается общаться.
Рассказывает про друга Костика, который снимает квартиру «за 80 косарей» у Москвы-Сити (Москва-Сити — комплекс небоскребов, арендовать жилье рядом престижно и дорого. — Ред.) и купил наушники за 50 тысяч рублей. «Костик, ты что, дурак? Баран 10 тысяч стоит! Какие наушники? Это мы можем [столько на эти деньги] сидеть с тобой, квасить!» — восклицает Виталий. Он вытягивает из своего детского рюкзака старенькие наушники-капли и гордо предъявляет мне их как эталон.
Янтарной жидкости в бутылке все меньше, а разговор становится все более сбивчивым.
— Я вам просто рассказываю, мне вообще пох*ю. Любил собак, овчарок. Учил их, сахарку давал и обучал командам — сидеть, лежать. Дворняжек любил, и дворняжки у меня были. А вы в Москве ничего не делаете! И в карты умею, и в шахматы. Я на коньках умею ездить, в хоккей играть… И мячик могу покидать! А, уже не смогу, уже не наступлю… Мне вот оторвало [ногу] — и х*й с ней, — я замечаю, что Виталий никогда не говорит, что именно он потерял на фронте. — Мать у меня, друзья хорошие, брат в Питере. От пенсии оторву им чуть. Мне три миллиона [за ранение] выплатили. Это еще не все. Еще 3 800 [тысяч рублей] выплатят, когда увольняться буду. Машину куплю, на рыбалку буду ездить. Все равно скучно. А девчонку хорошую не найду.
— Почему не найдете? Может, все получится, — пытаюсь подбодрить его я.
— Я их понасмотрелся уже от и до, — Виталий замолкает. Потом откашливается и добавляет: — Занимался конями — и надо было заниматься…
Уже за полночь, и я решаю пойти спать. Виталий несколько раз просит обязательно разбудить его по прибытии и усадить на такси до части — сам он, говорит, не справится.
С утра я сдерживаю обещание. Мой попутчик сонно пакует вещи в свой школьный рюкзак, оставляет на столе несъеденные чебуреки и вместе со мной выходит на перрон. Такси до части в Ленобласти стоит дорого — почти 10 тысяч. Виталий звонит какому-то знакомому, который соглашается его встретить.
Я провожаю его до здания вокзала, и мы прощаемся. Он машет мне рукой и задумчиво ковыляет к скамейке, где ночуют ранние пассажиры и бездомные. Я провожаю его взглядом и размышляю над тем, куда же в его случае идет этот беспощадный социальный лифт «СВО» — вверх или вниз.