Как моей маме никто не говорил, что она умирает

В феврале 2018 года мама сдавала анализы, чтобы поехать в санаторий в Крыму. Она довольно халатно следила за здоровьем, разве что за уровнем сахара в крови: у нее был диабет. Флюорограмма показала какое-то пятно на одном из легких. Помню, я работала в офисе, как мне позвонил отец и сказал, что у мамы, возможно, рак. Я была очень зла, что это не выяснилось раньше, что она не сдавала все анализы и не следила за собой. Семья быстро организовала стационар в пульмонологическом отделении одной из московских больниц, потому что ростовским врачам никто из нас не доверял. Там лечащий врач нас обнадежил: сказал, что у мамы туберкулома, такая туберкулезная опухоль, не самый страшный диагноз. Это было только предположение, но все радостно выдохнули, что туберкулому просто вырежут, и все будет хорошо. Слово «рак» в нашей семье запретили.

Точного диагноза мы не знали вплоть до самой операции в марте. Мне не разрешили навестить маму в реанимации. Тогда я смогла только поговорить с врачом. Помню, я была в защитном костюме, маске и перчатках, потому что это туберкулезное отделение. И он мне говорит: «Когда я ее раскрыл, я увидел множество раковых опухолей, их было так много, что пришлось удалить одно из легких». Из-под маски у меня покапали слезы. На мой вопрос, сколько ей осталось, он ничего толком не ответил. Сказал, что его тесть прожил без легкого несколько счастливых лет, но кто-то умирает и спустя пару месяцев.

Со мной в тот момент не было никого из старших, поэтому передавать новости всей семье пришлось мне одной. Я создала чат и написала всем сразу, что у мамы все-таки рак и ей вырезали легкое. Родственники, которые даже не говорили «рак» вслух, начали покидать чат один за другим.

Потом мама пару месяцев лежала в стационаре и восстанавливалась. На 8 марта я сделала ей очень важный для нее подарок: сняла кольцо из носа, которое очень ей не нравилось, и мы часто из-за него ругались.

Я параллельно училась и работала, не знала, как я могу помочь и поддержать ее, поэтому делала это, как умею: хорошими оценками и успехами на работе. Когда маму выписали из стационара, она пожила какое-то время у тети в Москве, уверовала в Бога, ходила в церковь, а потом уехала домой в Ростовскую область. Отец постоянно работал и не справлялся с уходом, мама стала очень бледной и начала таять на глазах. Отец экстренно отвез ее к младшей сестре в Кабардино-Балкарию. Там она провела несколько месяцев, тетя ее выхаживала, поднимала на ноги. Но химиотерапия давалась маме очень тяжело. Из-за работы и учебы я не могла к ней сорваться на постоянку. На работе я договорилась, что буду ездить туда-сюда раз в несколько недель, хотя сейчас понимаю, что мне следовало просто уволиться и не отходить от нее.

Когда я приехала к ней в первый раз, она выглядела относительно хорошо. Мама из-за диабета всегда была худенькой, но тогда было заметно, что она похудела еще больше. У нее были проблемы с голосом, она хрипела, как курильщик с огромным стажем. Но она была настроена бороться, смеялась и радовалась, когда были силы.

В ту поездку я спросила, как она себя чувствует, она рассказала, что у нее выпадают волосы и уколы «очень болючие». Ни врачи, ни родственники не говорили ей, что ее ждет, не давали прогнозов. А я не знала, нужно ли мне быть тем человеком, который скажет ей правду: судя по всему жить ей осталось недолго.

Мне не хватило смелости это сказать, зашла тетя, больно меня ущипнула и сменила тему. Но я почувствовала, что мама что-то заподозрила и что она ничего не знает. Мне хотелось плакать от этой несправедливости, потому что человек должен знать, сколько ему осталось.

Во второй раз я приехала к ней 1 августа. Это был ночной рейс. У ворот дома тети стояла скорая. Шел дождь, а я приехала из Москвы, где в кой-то веки было жарко. Когда я зашла в дом, я поразилась: у мамы была кожа да кости, у нее вздулась рука. Фельдшеры уговаривали ее поехать в больницу, но она ждала меня и упиралась. Когда увидела меня, согласилась, и я поехала с ней в машине скорой помощи. Дорога, как это на Кавказе повсеместно, была ужасная, мы подпрыгивали в машине на каждой кочке. Мама хваталась за горло и хрипела: «Девочки, душно, нечем дышать». В тот момент у нее начало отказывать оставшееся легкое.

В реанимацию меня снова не пустили. Я ждала тетю с братом, когда они приехали, меня отправили заполнять тонну бумаг о пациенте, а потом нас отправили домой, сказали, если что, позвонят.

Около 5:30 2 августа тетя разбудила меня страшным криком: «ВИКА, МАМА УМЕРЛА!!!» Ей позвонили из реанимации. Так в 21 год я стала сиротой наполовину.

Когда я забирала документы и справки из больницы, врач сказал, что второе легкое не выдержало. Мама умирала в страшных муках, она задыхалась. Но мы с братом решили не говорить об этом старшим, сказали, что смерть мама встретила спокойно и без боли.

Последнее, что она мне сказала, были слова в машине скорой помощи: «Почему ты так легко одета? Укройся, заболеешь».

Когда умирающие люди в последний раз говорят со своими близкими, им нужно принести друг другу извинения за все, что было или не было, сказать, как сильно они друг друга любят, и все простить. В такой момент человек говорит, чего бы ему хотелось, какие похороны он хочет. Но это все не было оговорено, поэтому вся семья переругалась на ее похоронах. Мы не знали, по какой традиции она бы хотела, чтобы ее похоронили: по корейской или по христианской. Эта обида между нами живет до сих пор.

Когда последнего важного разговора нет, пережить смерть близкого очень тяжело. У меня это вылилось в потерю работоспособности по крайней мере на полгода и полтора года психотерапии. Я очень долго злилась на маму за то, как она не заботилась о себе, на себя за то, что редко говорила ей, как я ее люблю, и в целом часто вела себя по-свински, чего она не заслужила. Хочется верить, что она все это знала, но вслух мы это уже никогда друг другу не скажем.