Рецензия на книгу «Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)»

Если бы сегодня эти слова произнесло государственное лицо Российской Федерации, коммунисты обрушились бы на него с критикой за русский национализм в многоэтнической стране. Однако левые не уделяют должное внимание этой цитате, ведь она принадлежит Иосифу Сталину, генеральному секретарю Союза Советских Социалистических Республик.

Парадокс: почему интернациональное государство выпячивает превосходство русских над другими народами Советского Союза?

Руссоцентричная идеологическая программа сталинского СССР была невероятно эффективна, потому что позволила не только мобилизовать общество во время Великой Отечественной войны, но и в дальнейшем явилась столпом национального вопроса как Советского Союза, так и Российской Федерации.

Эта эффективность заключалась не в опоре на прогрессивный пролетарский интернационализм, как следовало бы ожидать. Наоборот: руссоцентричность большевистской идеологии черпала себя из консервативных тенденций общества бывшей Российской Империи.

Мы живём уже десятилетия в сталинской руссоцентричной парадигме и не замечаем её. С детства белорусов, украинцев, русских, казахов окружают общие мифические события и герои: Александр Невский, Куликовская битва, Ледовое побоище, Пётр I, Пушкин, Суворов, Кутузов, «Бородино», Ленин, Великая Октябрьская революция. Эти личности и исторические вехи относятся к русской историографии, однако образование и культура в Советском Союзе нерусских национальностей также фокусировалось больше на русском прошлом, чем на своём собственном. Вплоть до развала СССР самосознание нерусских народов воспитывалось как подчинённое процессу русской истории.

Такую тенденциозную интерпретацию нашей истории заметить коммунистам сложнее всего. Начинающие марксисты рассматривают СССР как «золотой век», где ошибки допускались только в мелочах, и некритически относятся к фундаментальным аспектам Советского Союза. Критика экономического планирования, коммунистической партии и её лидеров Ленина и Сталина, советской демократии, женского и национального вопросов в СССР часто воспринимается как атака на коммунизм вообще и как угроза мировоззрению марксиста в частности.

Надстроечную, национальную составляющую СССР нужно изучать и критиковать не меньше, чем экономический базис. Руссоцентризм и этатизм помогли сплотить общество для войны с Гитлером за счёт преуменьшения, осуждения национально-освободительных тенденций и превознесения тяготения к России в историографии нерусских народов. Но в конце концов эта национальная политика как относительно самостоятельное отражение экономической централизации 30-х годов стала одной из центробежных сил, расколовших Советский Союз и запустивших среди бывших братских республик череду гражданских войн, которым не видно конца.

Процесс развития надстройки, как и национальный вопрос в частности, ещё во многом не исследован. Тем ценнее для нас результы большевиков в национальном вопросе, которые не прошли проверку временем. На опыте ленинского и раннего сталинского СССР мы видим, что классово-интернациональные лозунги плохо приживаются у малообразованного населения. Но хорошо приживалась популистская, этатистская, руссоцентричная риторика, которая была неотделима от авторитарной партии, её бюрократического аппарата, культа личности, классового состава СССР, уровня образования населения и членов партии.

На примере СССР можно проследить исходное состояние общественного сознания, какие ценности были у ВКП(б), какие задачи партия ставила и каких результатов, запланированных и случайных, она достигла. При должном уровне обобщения процессов можно применить эти знания для национальной политики ХХI века.

На основе тысячи источников — документов, стенограмм, массовой культуры, методических материалов, дневников, мемуаров — вынесенная в заголовок книга ставит задачу проанализировать не только то, чего хотело добиться советское руководство в политике и пропаганде по нацвопросу, но и то, как официальная позиция воспринималась населением, отвечала ли она их интересам и какие выводы, запланированные партией и случайные, делали советские граждане. Эта книга и корпус её материалов в комбинации с марксистской философией, этнографией и историей партии позволяет углубить рассматриваемые проблемы.

Вот ключевые вопросы, которые изучает книга:

1. Сформировалось ли национальное самосознание у народов Российской Империи?
2. Почему провалилась кампания по мобилизации общества в условиях вероятной войны с Британской империей в 1927 г.?
3. Как случился переход от негативных к преимущественно позитивным акцентам в идеологии касательно Киевской Руси, Московского княжества и Российской Империи?
4. Как учебники “Краткий курс истории СССР” и “Краткий курс истории ВКП(б)” стали идеологическим стержнем СССР?
5. Какие кардинальные изменения в историографии запустили репрессии 37-38 гг.?
6. Была ли критика генеральной руссоцентричной линии?
7. Какие непредвиденные последствия были у руссоцентричной идеологии?
8. Какие задачи ставила советская пропаганда во время войны и какие случались перекосы?
9. Как проходила идеологическая мобилизации нерусских национальностей во время войны?
10. Почему были раскритикованы учебники истории союзных республик Казахстана, Татарстана, Башкирии и других народов?
11. Почему считалось, что именно русский народ внёс решающий вклад в Победу?
12. Как сформировался и какую функцию выполнял “миф о Великой Отечественной войне”?
13. Что способствовало вспышкам антисемитизма и шовинизма в СССР?
14. Как идеологические уклоны использовались во внутрипартийной борьбе?
15. Как изменился характер национальной политики после смерти Сталина?

Почему провалилась кампания по мобилизации общества в условиях вероятной войны с Британской империей в 1927 г.?

Нельзя сказать, что на закате Российской Империи у её народов, даже у русского, сформировалось национальное самосознание. Крестьяне мыслили себя в первую очередь как «вятский», «тульский», «житомирский». Никто не мог сформулировать, что значит быть русским. Соответственно, о сильном патриотизме и желании защищать свою Родину, а не «малую родину», речи быть не могло, что очень быстро стало проблемой ещё в годы Первой мировой войны.

Советское правительство в первые годы после революции апеллировало к «Манифесту коммунистической партии» и в своей пропаганде опиралось на классовые лозунги, пропролетарские и антибуржуазные, и подразумевало, что чувство классовой солидарности будет сильнее национального, территориального или кланового единства.

В 1927 году дипломатические отношения между СССР и Великобританией были разорваны. Страны оказались буквально на пороге войны. Но поднять население на защиту отечества и погасить внутренние конфликты за счёт пролетарской солидарности не выходило. Через десять лет после революции общество было во многом разобщено, разочаровано и проникнуто недовольством. С 1925 всё чаще возникают вспышки протеста против советской власти среди рабочих и крестьян.

Такое положение дел внутри страны грозило разрушить молодое советское государство, случись настоящая война. Как пишет Бранденбергер, жалобы большевиков в течение этого года на неподготовленность общества к войне слово в слово повторяли отчеты царских чиновников об отсутствии сознательности, верности, солидарности среди русских в последние годы старого режима. Национальная политика, образование, культура и пропаганда нуждались в реформах, чтобы сохранить целостность страны.

«Героизация» истории и этатизм

Первое десятилетие советской власти отличалось обличением царского режима и его культурных достижений. Это выражалось в лозунгах по типу «сбросим Пушкина с парохода современности», иконоборчестве, критике русских царей и генералов как слуг империализма. Но новой советской идентичности на одних лишь абстрактных классовых лозунгах не возникло. Хорошо прослеживается, что ВКП(б) отождествляла успех коммунизма с успехом СССР как государства и страны, поэтому стояла задача поддержания территориальной целостности и народного единства Советского Союза. Поэтому акцент в пропаганде постепенно начал отходить от классовой дихотомии к практически антипролетарской категории национальной и территориальной идентичности.

В это время была пересмотрена роль личности как в пропаганде, так и в истории. Чтобы сделать историографические абстракции более понятными населению, было решено в кино, литературе и театре делать акцент на ударников социалистического труда, героев Гражданской войны, партийных работников и выдающуюся интеллигенцию — всех тех, кто сражался и трудился на благо общей Родины.

Учебники также отошли от классово верного, но абстрактного и слабо усваиваемого учащимися подхода к историографии М.Н. Покровского, и переориентировались на демонстрацию исторических тенденций через волю отдельных личностей, таким как Иван Грозный, Пётр I, Екатерина Великая, Николай II, Ленин.

Процесс осознания проблемы занял не один год, и точкой подведения итогов можно считать заседание Политбюро в марте 1934 года. Историк С.А. Пионтковский, который присутствовал там, вспоминает:

Таким образом, и образование, и пропаганда, и искусство были направлены на задачу формирования идеологии Отечества, персонифицируя исторические процессы и события через «героев» и «злодеев». Схемы и абстракции классовой борьбы были сильно «разбавлены» историческими личностями, взятыми ещё из царских учебников, но отфильтрованные с целью охарактеризовать центростремительные, этатистские тенденции как прогрессивные.

Советская идеология «исторического этатизма» не могла не вызвать вопрос: если централизация власти прогрессивна, почему боровшиеся со сверхцентрализованной царской властью большевики и три революции в Российской Империи в то же время оцениваются положительно?

До установления пролетарской диктатуры, в условиях капиталистического государства, коммунисты, естественно, патриотами и государственниками не являются. О борьбе против патриотизма Ленин писал, например, применительно к ситуации вокруг Брестского мира:

Какие кардинальные изменения в историографии запустили репрессии 37-38 гг.?

ВКП(б) старалась придать себе легитимность через популяризацию советских героев последних пятнадцати лет. Но никто в советском руководстве не предполагал, как на идеологических реформах скажутся партийные чистки. «Большой террор» оказал катастрофическое влияние на агиткампанию, когда официально признанные героические личности в одночасье превращались во «врагов народа»: террористов, вредителей, двурушников, троцкистов и шпионов. В эти годы объёмы изымаемого методического и агитматериала, содержащих фамилии и портреты «разоблачённых» предателей, были сопоставимы с объёмами издаваемых книг, альбомов, журналов, брошюр.

Идеологическая линия менялась от восхваления к осуждению большевистских лидеров, гражданам приходилось с сегодня на завтра принимать противоположную политическую позицию, что стало характерной чертой Советского Союза на протяжение всей его истории, где колебания допустимы только с колебаниями линии партии. Столь резкие повороты в политике и агитации не могли не вводить в заблуждение народ, и вкупе с сущностью государственной власти самой по себе формировался вполне характерный для буржуазных диктатур портрет лояльного гражданина и партийца: вместо научного знания — верность партийной линии, которая зависит от конъюнктуры во внутренней и внешней политике.

Бранденбергер подчёркивает: подобные оценки являются наглядными доказательствами того, что вследствие событий 1936-1938 годов пропагандистская кампания, направленная на продвижение советского патриотизма, оказалась, в сущности, сорвана, поскольку была построена на восхвалении героев недавнего прошлого. Режим, при котором невозможным оказывался даже выпуск официальной биографии Сталина из-за нескончаемых чисток, затронувших в том числе ближайших соратников Генерального секретаря, столкнулся с тем, что все попытки заручиться поддержкой масс разбились вдребезги через несколько лет после начала кампании.

Как возник руссоцентричный этатизм в СССР?

Катастрофические последствия чисток сделали невозможным опору в пропаганде на героев советской эпохи. Европа находилась на грани новой войны, и мобилизационный потенциал советского общества оставлял желать лучшего. Требовались безопасные личности из общего исторического прошлого, которые можно интерпретировать в этатистском ключе для скрепления советского государства. Бранденбергер считает, что историческая преемственность с дореволюционной Россией обеспечила сталинскому режиму чувство легитимности, потому что чистый марксизм-ленинизм оказался на это неспособен.

Упомянутая ранее идея руссоцентричности, приведённая в форме высказывания Сталина, была условно под запретом, потому что противоречила тезисам Ленина из работы «О национальной гордости великороссов». Но с 1936 г., ввиду упадка пантеона советских героев, этой тенденции начали давать ход. Сталин писал в «Правде»:

Именно с 1936 г. в печати стал наблюдаться процесс отхода от продвигавшейся ранее концепции дореволюционной России как «тюрьмы народов» и «жандарма Европы». Если ранее идеологическим ядром было выделение рабочих как передового класса советского общества, то со второй половины 30-х уже говорилось о русском народе как передовой нации Советского Союза. «Большой террор» создал условия и ускорил развитие этой национально-идеологической линии, которую Бранденбергер обозначил как национал-большевизм.

Политика партии в этом вопросе не была последовательной, и в печати соседствовали «классовая» и «национальная» позиции. Проблема осложнялась тем, что образовательные учреждения должны были сформулировать и донести эту позицию для школьников, студентов, партийных школ и Красной Армии. К тому же, желательно было всё-таки предугадать следующий «зигзаг» партии, чтобы избежать последующих репрессий.

Однако непоследовательность не означала, что у ВКП(б) не было понимания, какой должна преподноситься роль государства и русского народа в историографии. Интеллигенция всего лишь отставала от уже сформировавшегося нового взгляда большевиков на национальный вопрос, что подтверждается одёргиванием «ошибившихся» историков, писателей и поэтов. К тому времени уже находился в разработке учебник истории для школьников 3-го и 4-го классов от А.В. Шестакова — «Краткий курс истории СССР», который соответствовал идеологическим задачам партии по централизации и легитимизации власти:

Новый руссоцентристский курс в национальном вопросе и сам учебник Шестакова встретил критику со стороны старых большевиков, например, К. Я. Баумана и В. П. Затонского.

Бранденбергер считает, что опасения Затонского оправдались: «Краткий курс истории СССР» оказался не более чем русским историческим нарративом, составленным линейно от Киевской Руси через Московское княжество и империю Романовых к Советскому Союзу. Нерусские народы появлялись в повествовании, только когда того требовали описания развития империи, например территориальные завоевания, колониальные экспансии и крестьянские бунты. Как и подобает истории, сложенной в основном из выбранных из русского национального прошлого событий, русские фамилии доминировали в списке упоминаемых в тексте правителей, ученых, писателей, народных героев и революционеров. Нерусские имена чаще всего возникали, если появлялись вообще, в главах, касающихся нашествий иноземцев и восстаний внутри страны, когда центральная государственная власть находилась в опасности.

Выход учебника ознаменовал наступление периода, когда партийное руководство начало с большей открытостью выказывать национал-большевистские настроения. Приняв на Красной площади 7 ноября парад в честь двадцатой годовщины революции, партийные руководители переместились в кремлевскую квартиру К. Е. Ворошилова, где Сталин провозгласил тост, в котором кратко обобщил прагматичную историю, идеи которой провозглашал новый учебник:

Сталинское размывание границы между русской и советской историей выдвигает на первый план кажущуюся противоречивой тенденцию партийных лидеров считать себя одновременно и революционерами, и наследниками Российской империи. Подобные национал-большевистские настроения в сочетании с разочарованием от провала «советского» полезного прошлого, вызванного чистками, привели партийную верхушку к следующему выводу: для многонациональной семьи советских народов наиболее эффективным должен стать исторический нарратив старозаветного государственного патриотизма и обороны страны, подчёркивающий особое значение русских. Трактовка истории нерусских народов после 1937 года будет все в большей степени сводиться к узкоспециальным монографиям и научным журналам. Новый последовательный национал-большевистский курс благодаря упрощению и популяризации почти полностью заслонил конкурирующие нерусские нарративы.

Результат национально-идеологического поворота. Несоответствие идеологии и её восприятия населением

Бранденбергер полагает, что существенный прогресс партийного руководства в мобилизации советского общества на индустриализацию и войну с 1937 по 1941 годы стал в значительной степени результатом популяризации нового исторического нарратива, проводившейся последовательно с 1934 года. Она была доведена до совершенства с введением традиционных русских героев, мифов и символов в структуру марксистского нарратива, пришедших на смену учению Покровского. Теперь представители дореволюционной России фигурировали наравне с известными революционерами и более ортодоксальными элементами истории.

С такими идеологическими «настройками» советское общество подошло к Войне, где родится новый эпос со своими героями и грандиозными сражениями с экзистенциальным врагом. Эпос, который станет фундаментом советской идентичности и продолжит жить в националистической форме на постсоветском пространстве.

Как сформировался и какую функцию выполнял «миф о Великой Отечественной войне»?

Если в начале 1920-х годов самым понятным простому человеку лозунгом была ленинская фраза «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны», то девизом сталинской политики в конце 1940-х может служить следующая формула: «Советская власть — это история русского народа плюс миф войны». Вплоть до распада в 1991 году советское государство стремилось подтвердить свой статус с помощью двух эпопей: тысячелетней истории России и Отечественной войны с фашистской Германией.

Великая Отечественная война родила новый эпос, явивший миру новых Александров Невских, Кутузовых и Суворовых и на который могла бы опираться советская власть как героев современного этапа развития России. Поэтому руссоцентричному нарративу в этой области пришлось «подвинуться»: эти подвиги характеризовались не как чисто русские, но русско-советские.

Это не был однозначный поворот в сторону чисто советского нарратива: на периоде Великой Отечественной войны произошла лишь корректировка соотношения русского и советского, которые дополняли друг друга в рамках идеологии руссоцентричного этатизма.

Сочетать «миф о войне» и восхваление дореволюционного российского прошлого удавалось лишь национал-большевизму с его популизмом, руссоцентризмом и приверженностью идее сильного государства, квинтэссенцией чего выступил приведённый в начале рецензии тост Сталина. Но, возможно, наиболее полно идеологическая основа послевоенной политики партии обобщена в рабочем документе Агитпропа, озаглавленном «План мероприятий по пропаганде среди населения идеи советского патриотизма». Он заслуживает того, чтобы процитировать его развернуто:

Борьба с космополитизмом

К сожалению, стремление русских защитить свое национальное достоинство в конце 1940-х – начале 1950-х годов не всегда ограничивалось победными записями в дневниках, пьяными застольными ссорами и письмами к Сталину. Очень часто оно побуждало их обвинять нерусских в низкопоклонстве перед Западом. Нередки были нападки на евреев в связи с приписываемым им карьеризмом и склонностью к торговле вместо «настоящей» работы на земле или у станка. Партийная пресса называла евреев «безродными космополитами», подразумевая, что они от рождения чужие в русском обществе и неспособны ни на ассимиляцию, ни на подлинный патриотизм. Зародившись в период «ждановщины» под флагом критики «буржуазного» влияния в искусстве, эта «охота на ведьм» быстро переросла к концу 1940-х годов в особое движение, известное как кампания «борьбы с космополитизмом». Началось с того, что пресса стала клеймить позором людей с фамилиями, похожими на еврейские, за то, что они якобы препятствовали развитию отечественного искусства, музыки, театра, отдавая предпочтение импортированным «буржуазным» темам. Кампания набирала обороты и вскоре охватила не только журналистику, литературу и общественные науки, но и сферу производства.

В отличие от военного времени, когда официальный антисемитизм имел скрытый характер, данная кампания быстро привела к обострению напряженности в отношениях между народами Советского Союза.

Выводы

Руссоцентризм = национализм?

В отличие от царской России и первых лет большевистского правления, когда еще не было четко сформулировано понятие коллективного самосознания, сталинскому режиму в период с начала 1930-х годов до середины 1950-х удалось пробудить в массах ощущение общности и товарищества. Когда в годы Первой пятилетки возникла необходимость мобилизовать население на выполнение народно-хозяйственных задач и укрепление боеготовности на случай войны, вся тематика советской литературы, кино, театра и изобразительного искусства была призвана воспитать у граждан преданность советской власти. Во второй половине 1930-х годов стал очевиден крах данной пропагандистской кампании, имевшей целью внедрить в массовое сознание чувство советского патриотизма с помощью популяризации целого ряда советских героев. Следом за этим фиаско, партийное руководство призвало на помощь популярные мифы и образы русского прошлого, чтобы поддержать мобилизационный потенциал официальной партийной идеологии.

В попытке согласовать свою прямолинейную и последовательную политику с многовековыми традициями сталинский режим с невиданным размахом старался распространить в обществе идеи «национал-большевизма», используя всевозможные средства культуры и образования. Переиздавались классики русской литературы, ставились старые пьесы и оперы, вновь возводились на пьедестал некогда свергнутые выдающиеся личности прошлого. Крутое изменение курса советской пропаганды широко обсуждалось западными аналитиками, в особенности после того, как Н. С. Тимашев в 1947 году определил его как один из аспектов эпохи «великого отступления».

Рецензируемая книга показывает, что усиление руссоцентризма — это проявление новой национал-большевистской политики, продолжающей популистскую идеологическую линию 1930-х годов, которая ставила задачу мобилизовать население всеми доступными средствами на выполнение плана индустриализации и на победу в возможной войне. В этом отношении привлекают внимание два момента. Во-первых, развернутая мобилизация русской символики в 1937-1941 годы не являлась закономерным историческим процессом, а была скорее вызвана условиями, создавшимися в результате Большого Террора, и несостоятельностью более «советизированной» пропаганды в условиях малой грамотности населения. Во-вторых, каким бы всеохватным ни был руссоцентризм после 1937 года, его никак нельзя считать официальной поддержкой особого русского государственного или национального строительства, поскольку это требовало бы определенной институциональной, политической и культурной автономии для русской нации, а это никогда не входило в планы партийного руководства.

Таким образом, руссоцентризм второй половины 1930-х годов носил чисто практический и популистский характер — даже в большей степени, чем политика «коренизации», т. е. кооптации и культивации национально-патриотических чувств у нерусского населения в республиках в 1920-е и в начале 1930 годов. Бросается в глаза тот факт, что РСФСР так никогда не получила права на минимально самостоятельное развитие отдельно от СССР, даже на самой вершине кампании вокруг руссоцентризма в конце 1940-х гг. Иначе говоря, руссоцентризм после 1937 года не стремился устранить фундаментальный дисбаланс, заложенный в советском государственном устройстве. Как известно, РСФСР изначально входила в состав советского государства без собственных административных органов, имевшихся в Украине, Беларуси, Закавказье и других союзных республиках. В начале 1920-х годов отказ РСФСР от собственной партийной организации с центральным комитетом, от собственной академии наук был осознанной стратегией с целью ограничить русское влияние в обществе.

Это сдерживание самостоятельного государственного строительства в РСФСР находило отражение и в политике партии по отношению к русскому национальному самосознанию. Хотя после 1937 года было воскрешено множество мифов, легенд и героев русского прошлого, всё же они отбирались с большой осторожностью, потому что делалось это в первую очередь для повышения авторитета советского настоящего, а не для пробуждения интереса к русской старине. Централизация самодержавной власти и строительство империи трактовались как предыстория создания советского государства, а такие фигуры, как Иван Грозный и Петр I были призваны вызывать в массах подсознательную поддержку как самой формы единоличного правления, так и конкретной личности Вождя. Проводившаяся в 1930 годы политика ретроспективно оправдывалась многовековой борьбой с различными угрозами существованию централизованного государства, будь то опричнина, «необходимая» для подавления внутренних врагов, или эпические битвы Александра Невского с тевтонскими рыцарями. Советские военачальники, ученые, писатели, художники и композиторы стали наследниками дореволюционных побед на поле боя, в науке и культуре. Даже нежелание Пушкина подчиняться ограничениям литературного канона и его художественный реализм рассматривались как предвосхищение эры социалистического реализма, наступившей после 1932 года. Эта ревизия прошлого, судя по всему, подчинялась определенному закону, согласно которому выборочная реабилитация исторических персонажей, репутаций и достижений зависела от их способности отразить, объяснить и оправдать те или иные аспекты современной советской действительности, не намекая на возможность альтернативных вариантов.

Был ли Сталин русским националистом?

Бранденбергер делает вывод, что вопреки громогласному превозношению русского народа, Сталин отнюдь не был русским националистом и негативно относился к любым призывам к русскому самоопределению. Он рассматривал русских как «руководящий народ», становой хребет многонационального советского общества. Для советских идеологов русский народ служил в буквальном смысле «первым среди равных», «старшим братом» в советской семье народов; они использовали его культуру, историю и демографический перевес над другими в качестве «цементирующей силы» для усиления авторитета и легитимности советского государства. Только этим можно объяснить тот факт, что даже в самом разгаре послевоенного руссоцентризма Сталин так нетерпимо относился ко всем инициативам, хотя бы отдаленно напоминавшим стремление к русскому государственному или национальному строительству.

Национал-большевистская идеология сталинской системы добилась несомненного успеха и вместе с тем придала отчетливый руссоцентристский оттенок пропаганде, которая замышлялась прежде всего как популистская, про-государственная, пан-советская. Поэтому неудивительно, что многие сентиментально-руссоцентристские мотивы официальной советской пропаганды, не только пользовались подлинной популярностью в сталинскую эпоху и в следующие десятилетия, но, пережив крушение СССР, сохраняют большое социальное значение и по сей день.

Рост популярности русской культуры и развивающаяся одновременно с этим способность простых русских людей четко выразить свое ощущение причастности к русскому обществу словами, понятными всем от Петрозаводска до Петропавловска-Камчатского, свидетельствуют о том, что в сталинскую эпоху у русских сформировалось чувство национальной идентичности. Это подтверждают сотни приведенных в этой книге высказываний русских граждан, в которых проявляется их отношение к пропаганде национал-большевизма, исходящей от самых разных представителей советской элиты — начиная с Шестакова, Александрова и Щербакова и кончая Алексеем Толстым, Эйзенштейном и самим Сталиным. Школьники, рабочие, государственные служащие, писатели, ученые, красноармейцы, из которых многие имели крестьянское происхождение, — все они испытали на себе воздействие развернувшейся после 1937 года официальной пропаганды, которое осуществлялось способами, не применявшимися при предыдущих мобилизационных кампаниях ни в 1920-е годы, ни при старом режиме.

Наследие национал-большевизма

Историки и экономисты, такие как Алексей Сафронов и Олег Комолов, высказывались о том, что Советскому Союзу пришлось завершать несвойственные социализму экономические задачи, которые не были решены капитализмом: монополизация промышленности, финансовая централизация, укрупнение и механизация крестьянских хозяйств. Но мало говорилась о том, что отсталый базис был в оформлен в отсталую же надстройку, которая включала в себя несформированную национальную идентичность.

И, как оказалось, феодальное общественное сознание оказалось намного более инертным, чем крестьянское хозяйство и царская отсталая индустрия. Решая задачу по формированию национального самосознания для обеспечения солидаризации и мобилизации внутри страны, имея под собой субстрат из слабо образованного населения с крестьянским менталитетом, облекая агитацию в форму марксистских лозунгов, была получена специфическая для тех условий идеология национал-большевизма.

Идеологический курс на защиту «социализма в отдельной стране» был выбран потому, что руководство СССР отождествляло успех построения коммунизма в мировом масштабе с успехом СССР как такового, а не момента в процессе объединения, распада и снова объединения многих и многих советских республик на Земле. Партийные руководители не рассматривали возможность перерождения советского общества изнутри — только внешняя экспансия в лице агентуры или прямой интервенции угрожала советскому государству. Поэтому были сделаны серьёзные уступки националистическим тенденциям во вред интернациональным идеям марксизма вплоть до популистской антизападной риторики и случаев шовинизма на самых высоких постах.

Это были уступки азбучным истинам марксизма в угоду временным преимуществам — такое принято называть оппортунизмом. Ведь в долгосрочной перспективе эта стратегия обернулась развалом СССР на почве национализма, который оформил экономическую разобщённость. Можно ли сказать, что это был единственный способ сохранить СССР в тех условиях? Возможно. Но был ли это единственный способ, чтобы построить коммунизм? Безусловно, нет. Даже в условиях поражения в 20-е социалистических революций в Германии, Ирландии, Польше, в 30-е годы снова открылось окно возможностей в Германии, а также Испании, Китае и Великобритании. Но неверная политика Коминтерна не смогла воспрепятствовать приходу Гитлера, Франко и Чан Кайши. Возможно, при грамотном проведении интернациональной линии, такой разрушительной войны с фашистами могло и не случится, тогда не было бы нужды разгонять популистскую и националистическую «гойду» внутри первого социалистического государства.

Будучи классовым по форме, по содержанию национал-большевизм оказался буржуазным патриотизмом, который не был преодолён. Ошибочная теория «социализма в отдельно взятой стране» и провальная политика Коминтерна и Коминформа были сильнейшими факторами возникновения просоветского этатизма, когда высшей ценностью для коммунизма являлось сохранение СССР самого по себе — что в общем совпадает с патриотизмом периода реакции. Вот как Виталий Сарабеев описывает буржуазный патриотизм:

Такая логика привела к предательству самих идеологов этатистского руссоцентризма. Так же, как русские были «первыми среди равных» в СССР, такую же позицию занимал СССР среди других коммунистических стран. Советское руководство относилось соответственно к интересам греческих, югославских, венгерских, чешских коммунистов и сторонников в других странах. Оставив греческое подполье на расправу реакционерам, оттолкнув Тито от СССР (который, к слову, сам был «сталинистом без сталинизма»), испортив отношение с европейскими компартиями, Советский Союз со своим патерналистским подходом остался один на один с буржуазными пережитками в базисе и надстройке, которые в конце концов способствовали его гибели.

Классово-индифферентный компромисс если и был тактической уступкой, для того чтобы сплотить население и внести раскол в буржуазный блок, то это была уступка, сделанная без осознания роковых последствий в будущем. У ВКП(б) совершенно точно были силы как запустить эту идеологическую кампанию, так и позже свернуть её. Но последнего сделано не было, вероятно, как не было и полного понимания тех процессов в общественном сознании, которыми советская власть пыталось управлять.

Марксизм же с самого начала заявлял: как развитие производства потребительных стоимостей, так и общественные науки должны опираться на научное основание. Но ради ситуативного преимущества в 30-е годы на фоне внешнеполитических поражений была сконструирована популистская антинаучная идеалистическая идеология, в то время как партия репрессировала выдающихся советских теоретиков, таких как Деборин и его философская школа, Рубин и соратники, Зиновьев, Бухарин и их ученики, и многих других, имена и идеи которых мы сейчас стараемся критически усвоить.

Это привело к тому, что советская философская школа за весь период не показала практически никакого прогресса, потому что больший вес имели лояльные партии люди, как Митин, чем действительно глубокие специалисты, как Деборин. У СССР просто не осталось достаточно сильных теоретиков для развития общественных наук.

Чтобы двигаться вперёд и двигать вперёд теорию научного социализма, национальный и идеологические вопросы, нужно признать данный аспект истории СССР как негативный опыт, в смысле того что было реализовано не лучшее из возможного при наличии реальных предложений и идей внутри партии, возникающие на реальные вызовы. В итоге серия из несвоевременных реактивных мер, ошибок, уступок, многие из которых были гнилыми в основании завели СССР в тупик, а некоторые идеологемы ещё и выступили инструментом его ликвидации и встали на службу современным буржуазным режимам. Мы можем видеть, как идеология национал-большевизма используется частью левого движения России и Беларуси, чтобы оправдать СВО и встроиться в ту же самую руссоцентричную этатистскую повестку, которая проводится уже буржуазным правительством.

Мы должны понять, что если какая-то нация стоит на более высокой исторической ступени, то это не означает необходимость культурной и политической гегемонии этой нации, а необходимость этой нации уступать в пользу других развивающихся народов.

Национальное самосознание не должно строиться на дискриминации. Сильной нации нет необходимости бравировать своей «исключительностью». Настоящий «первый среди равных» народ подставит плечо и с достоинством уступит место на идеологическом поле своим классовым товарищам, чтобы стать вровень, показать свою готовность договариваться и вместе работать над единым будущим, исправляя ошибки прошлого.