Введение

Формирование теории наций и практики решения национального вопроса в Советском Союзе представляло собой одну из наиболее сложных политических проблем социалистического строительства. Однако истоки политических решений и их последствия невозможно понять в отрыве от долгого и сложного процесса осмысления этнического многообразия на территории Евразии.

Этой статьёй мы начинаем цикл, призванный проследить эту интеллектуальную традицию в её полном историческом объёме — от первых попыток этнографического описания в «Повести временных лет», заложившей основы нарратива о «славянском единстве» и «инородцах», вплоть до распада СССР и рефлексии его наследия в современных теориях национализма.

Центральным сюжетом нашего исследования станет взаимодействие двух мощных сил: академической этнографии и этнологии против марксистских взглядов на национальный вопрос. Мы исходим из того, что Советский Союз не был создан на пустом месте; он аккумулировал, трансформировал, а часто и радикально переосмыслял предшествующие имперские и досоветские наработки. В фокусе анализа окажется взаимодействие между этими сферами: как этнография предоставляла марксизму эмпирический материал и инструментарий для классификации народов, так и советская наука определяла методологические рамки, цели и саму терминологию научных изысканий. Это противоречивое сотрудничество привело к созданию уникального концептуального аппарата — от сталинского определения нации до теорий «этноса» и «социалистической нации».

Исследование будет выстроено в соответствии с исторической логикой развития самой проблемы. Начав с анализа досоветского наследия, мы проследим, как этнографические описания в русских летописях и труды ученых имперского периода XVIII–XIX веков заложили фундамент для последующих систематических изысканий, став их непосредственной предтечей. Далее фокус сместится на революционный период и 1920-е годы, эпоху так называемой «коренизации», когда этнографы превратились из кабинетных ученых в ключевых архитекторов национально-государственного размежевания, чьи полевые данные напрямую влияли на создание карт новых союзных республик.

Затем будет рассмотрен период сталинизма и наступившей догматизации, в ходе которого этнография была вынуждена стать формой «политической бдительности», что сопровождалось репрессиями против научного сообщества и полным подчинением науки утилитарной задаче консолидации единого советского народа.

В противовес этому позднесоветский период ознаменовался относительным возрождением теоретических дебатов в рамках школы Ю. В. Бромлея, концепции которой сыграли ключевую роль в идеологической легитимации официальной формулы «расцвета и сближения» наций. Завершением всего цикла станет сравнительный анализ, помещающий советские теоретические построения в международный контекст, заданный западными концепция национализма — от примордиализма и конструктивизма до теорий Э. Геллнера и Б. Андерсона. Это позволит с новой ясностью выявить как уникальность советского опыта, так и его типологическое сходство с глобальными процессами.

Что такое этнография?

Для начала нам и читателям необходимо разобраться, что есть этнография и этнология. Что это за науки? Каков их предмет? Как они связаны с национальным вопросом?

Интерес к описанию жизни и обычаев разных народов — явление столь же древнее, как и сама письменность. Еще античные историки и путешественники — такие как  Геродот, описывавший нравы скифов и персов, или Марко Поло, оставивший отчеты о Китае, — по сути, становились первыми «этнографами». К этому ряду можно добавить и римского историка Тацита, создавшего этнографический портрет германцев, и многих других. Однако на протяжении многих веков эти наблюдения за бытом, верованиями и внешним обликом народов не были самостоятельной наукой. Они служили скорее иллюстрацией к фундаментальным трудам по географии и истории, оживляющей изображаемую картину мира. Однако просто описывать народ ещё не значит быть этнографом как и решение уравнений не делает человека математиком.

Ситуация коренным образом изменилась лишь в середине XIX века, когда изучение народов начало приобретать черты отдельной научной дисциплины. Этот процесс был вызван веяниями времени: с одной стороны, колониальная экспансия европейских держав требовала практического понимания культур покоряемых территорий, а с другой — бум национально-освободительных движений в самой Европе пробудил глубокий интерес к собственной этнической идентичности и народным корням [1].

Любопытно, что в разных странах этот научный процесс имел свою специфику, что в итоге привело к появлению целого ряда специальных терминов — этнография, этнология, социальная и культурная антропология. Все эти дисциплины, под разными названиями, и по сей день продолжают изучать уникальные черты различных этнических общностей.

Французский ученый Андре-Мари Ампер предложил разделить науку о народах на две части: этнографию — как описание жизни народов, и этнологию — как их изучение и анализ. С тех пор во Франции эти два понятия различаются: этнография просто описывает быт и обычаи, а этнология на основе этих описаний строит теории. Он считал этнографию разделом в этнологии [2].

В России же прижилось и стало главным одно слово — «этнография». Основоположником этой науки в Российской империи стал Николай Харузин. Он был первым, кто начал читать курс лекций по этнографии в Московском университете, начиная с 1898 года. Харузин видел задачу этнографии в том, чтобы, изучая жизнь разных племен и народов, найти общие законы, по которым развивалось всё человечество на ранних этапах своей истории [3].

В таком виде наука существовала вплоть до революции. Большевики же в первую очередь интересовались теорией национального вопроса — то есть его политической стороной. После прихода к власти им пришлось практически решать его. Но как это сделать, не имея полных данных о всех народах, живших на территории бывшей империи?

В этот период этнография в СССР из чисто академической науки превратилась в практический инструмент государственного строительства.

Поэтому перед новой властью встали вопросы: какими методами изучать эти народы? Какой теории придерживаться? Своих ученых-марксистов, разбирающихся в этнографии, было крайне мало. В результате большевики привлекли дореволюционных ученых, которые занимались этнографией как академической наукой. Именно они и начали создавать советскую этнографию в рамках марксизма. Им приходилось лавировать между научной истиной и необходимостью подстраиваться под партийные установки.

Как точно позже заметил историк Юрий Слёзкин, в то время «существовали этнографы-марксисты, но не существовало марксистской этнографии» [4]. Это значит, что ученые пытались работать по-новому, но сама наука еще не стала полноценной частью марксизма как междисциплинарной науки.

1920-е годы стали для советской этнографии временем бурных дискуссий, которые определили её лицо на десятилетия вперед. Молодому государству, провозгласившему себя союзом народов, требовалось понять, кем именно оно управляет. Этнографы, унаследовавшие традиции дореволюционной науки, оказались на передовой этого процесса. Их работа развертывалась в трёх ключевых направлениях.

Первой задачей было решить, как проводить исследования. Опытные учёные, такие как Владимир Богораз и Лев Штернберг, настаивали на важности тщательных полевых исследований [5]. Они разрабатывали первые инструкции и программы для сбора данных с марксистских позиций, стремясь превратить этнографию из описательного занятия в строгую науку, основанную на фактах. Шла речь о том, чтобы систематизировать знания и сделать их пригодными для решения практических задач нового государства.

Второй, не менее острой, была теоретическая дискуссия о самом предмете науки. Что такое этнография в новых условиях? Старые подходы критиковались как «буржуазные» [6]. Учёные пытались найти место этнографии в рамках марксистского учения, переосмыслить её цели и язык. На специальном совещании 1929 [7] года эти споры достигли пика, отражая общее стремление создать принципиально новую, «советскую» науку.

Наконец, решался вопрос о практической роли этнографа. Большевики видели в ней не просто академическую дисциплину, а важный инструмент для строительства государства. Этнографы стали незаменимыми экспертами. Их знания легли в основу проведения границ новых советских республик и реализации политики «коренизации» и привлечения местных кадров к управлению. Таким образом, научные дискуссии напрямую влияли на политику, помогая создать административную карту СССР.

Этот исторический период особо интересен нам, марксистам, ведь именно в этот момент происходит теоретическая борьба между «старым» и «новым». В следующих статьях мы остановимся на этих важных сюжетах.

На этапе становления советской науки один из ведущих этнографов, С. П. Толстов, дал развернутое определение этой дисциплины [8]. Он называл этнографию исторической наукой, которая через непосредственное наблюдение изучает культуру и быт разных народов мира. Ученый подчеркивал, что этнография не просто описывает, но и исследует, как эти особенности изменялись и развивались исторически. В сферу ее интересов он включал и такие сложные вопросы, как происхождение народов (этногенез), их расселение по планете и культурные взаимосвязи на протяжении веков.

В послевоенные годы развитие советской этнографии стало еще более стремительным. Если кратко охарактеризовать этот период, то именно тогда за дисциплиной окончательно закрепился статус «науки об этносах», то есть — о народах. Однако это не означало, что среди ученых царило единодушие. Напротив, внутри науки велись оживленные и порой очень жаркие дискуссии по самым разным вопросам [9] [10] [11].

Несмотря на споры, к концу советской эпохи сформировалось устойчивое и общепризнанное определение. Этнографию понимали как историческую науку, главным объектом которой являются народы (этносы) [12].

В советской научной традиции укоренилось четкое представление об этнографии как о полноценной и самостоятельной науке. Эта позиция была сформулирована в учебном пособии «Основы этнографии» 1968 года, вышедшем под редакцией этнографа С. А. Токарева [13]. Само название науки — «этнография» — имеет греческие корни и буквально переводится как «народоописание» или «народоведение» (от слов «έθνος» — народ и «γραφεΐνη» — описывать).

Иногда эту же область знания называют и другим термином — «этнология». Как мы писали выше, в зарубежной науке установилась традиция разделения этнографии и этнологии. Однако советские ученые, и Токарев в их числе, выступали против такого разделения. Они считали, что сбор фактов и их теоретическое осмысление — это две неразрывные стороны одного и того же исследовательского процесса. Невозможно качественно обобщать, не опираясь на точные описания, и бессмысленно просто описывать, не стремясь понять закономерные связи.

Таким образом, в СССР сформировалось простое, но емкое определение:

этнография — это историческая наука, чьей главной задачей является комплексное изучение народов мира, их традиционной культуры и повседневного быта. [14]

Советская этнографическая наука получила свое завершенное теоретическое оформление в работах академика Юлиана Бромлея. В своем фундаментальном труде 1973 года «Этнос и этнография», который обобщал многолетние исследования как советских, так и зарубежных ученых, Бромлей предложил лаконичное и емкое определение: этнография — это наука об этносах, то есть об этнических общностях или, проще говоря, о народах [15].

Ученый пояснял, что такая формулировка означает главную задачу науки — исследовать этот сложный и многогранный объект во всем его разнообразии. Поскольку каждый народ представляет собой уникальную, постоянно развивающуюся систему, этнография сосредотачивается на двух ключевых аспектах: она изучает сходства и различия между разными культурами, а также прослеживает, как характерные черты народов меняются с течением времени — процессы, которые ученые называют этническими.

Отдельно в этом ряду стоит позиция этнографа, историка и философа Юрия Ивановича Семёнова. Свою оригинальную теорию этноса он смог в полной мере и без оглядки на прежние ограничения изложить уже после распада СССР. В статье «Предмет этнографии (этнологии) и основные составляющие ее научные дисциплины» [16] Ю. И. Семёнов предложил принципиально иной взгляд на эту науку. Кратко обозначим его позицию.

Хотя о предмете этнографии было написано очень много, окончательной ясности в этом вопросе так и не возникло. Причину этого Ю. И. Семёнов видел в устаревшем подходе. По его мнению, этнографию ошибочно продолжали считать единой и монолитной наукой. На деле же, утверждал ученый, к концу XX века она давно разделилась на целый ряд самостоятельных научных дисциплин. Каждая из этих дисциплин — например, социальная антропология или этническая социология — сформировала свой собственный круг изучаемых проблем, который далеко не всегда совпадал с интересами других частей прежней единой науки. Таким образом, Ю. И. Семёнов предлагал видеть в современной этнографии не один предмет, а целую семью родственных, но самостоятельных наук.

Чтобы проиллюстрировать свою мысль о разделении науки, Семёнов приводит аналогию с физикой. Он напоминает, что и физика когда-то была единой наукой, но со временем разделилась на целый ряд тесно связанных, но самостоятельных дисциплин. Сегодня в нее входят и механика, и термодинамика, и квантовая физика, и многие другие области, каждая со своим специфическим предметом изучения.

Ю. И. Семенов утверждает, что этнография представляет собой не единую монолитную науку, а комплекс самостоятельных научных дисциплин, каждая из которых обладает собственным предметом. Исторически этнография сформировалась вокруг двух основных объектов: первобытных обществ, то есть живых, существующих в настоящем, но являющихся прошлым для человечества в целом, и традиционного крестьянства как носителя простонародной культуры классовых обществ. Изначально эти объекты объединяла их общая природа «живой старины» — прошлого, дожившего до настоящего. Более глубокая связь между ними заключается в том, что крестьянская культура является прямым продолжением и трансформацией единой первобытной культуры, а крестьянская община структурно сходна с первобытной.

Однако такая общая картина сильно менялась, когда речь заходила об отдельных странах: хоть этнография как наука возникла примерно в одно время в разных странах (XIX век), развивалась она везде по-разному.

Будучи крупнейшей колониальной державой того времени, Британия владела многочисленными заморскими территориями, где сохранились первобытные общества. При этом в самой метрополии крестьянство как класс уже практически исчезло. Эти обстоятельства напрямую повлияли на становление британской этнографии. Она сформировалась исключительно как наука о первобытных обществах.

В США никогда не существовало традиционного крестьянства в его европейском понимании. Однако американское общество сосуществовало с многочисленными индейскими племенами, многие из которых сохраняли первобытный уклад жизни. Поэтому американская этнография сформировалась почти исключительно как наука, изучающая живые первобытные общества коренных народов. Классическим примером этому служит знаменитая работа Льюиса Г. Моргана «Древнее общество», которая, в свою очередь, легла в основу фундаментального труда Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»

В Германии ситуация сложилась иначе. В отличие от Англии, здесь традиционное крестьянство продолжало играть важную роль в обществе. Поэтому немецкая этнография зародилась прежде всего как наука о простонародной культуре самой Германии.

Интерес к изучению заморских первобытных обществ проснулся у немецких ученых значительно позже, когда Германия сама стала колониальной державой. Для большинства немецких исследователей эти два направления, изучение собственного крестьянства и зарубежных первобытных культур, существовали совершенно раздельно. Они даже получили разные названия:

1. Volkskunde — изучение немецкой народной культуры.

2. Völkerkunde — изучение зарубежных, преимущественно первобытных народов [17] [18].

Эти два направления так и остались в Германии самостоятельными научными дисциплинами, между которыми существовала четкая граница.

Особенности исторического развития России напрямую повлияли на становление отечественной этнографии. В отличие от многих европейских стран, в России мир крестьянства и мир сохранявших первобытный уклад народов не просто существовали рядом, а активно взаимодействовали и взаимно обогащали друг друга. Эта тесная связь привела к тому, что граница между этими двумя укладами часто оказывалась весьма условной, что мы и покажем в текущей статье.

Именно поэтому в русской научной традиции сложилась особая терминология. В отличие от Германии, где существовали отдельные названия для изучения разных типов обществ, в России закрепилось единое название для всей науки в целом — «этнография» или «этнология». Специальных терминов для разделения направлений, изучающих крестьянство и первобытные народы, так и не появилось.

Со временем внутри этнографии оформились три главные дисциплины. Геоэтнография, или этническая география, занимается систематизацией и описанием народов мира по географическому принципу. Примоэтнология, или первобытная социальная этнология, изучает первобытные общества, их социальные структуры, экономику, власть и нормы — то, что в западной традиции принято называть социальная антропология. Демоэтнология, или крестьянская социальная этнология, сосредоточена на исследовании крестьянских обществ и их институтов. Позднее к ним добавилась этноэтнология — теория этносов и этнических процессов, которая стала одной из центральных дисциплин по мере исчезновения первых двух объектов изучения.

Таковы взгляды Ю. И. Семёнова на науку этнография и её предмет.

Но в этой и ближайших статьях нам будет удобней пользоваться термином «этнография» так, как его использовали советские мэйнстримные этнографы, определявшие этнографию как науку чьей главной задачей является комплексное изучение народов мира, их традиционной культуры и повседневного быта. Попытка окончательного разрешения спора о предмете этой науки будет предпринята в соответствующем месте нашего исследования, более подробно исследующей советские дискуссии по этому вопросу.

Как и любая наука, этнография начинала с накопления фактов. На смену случайным наблюдениям путешественников пришла систематическая полевая работа. Именно развитие полевых исследований стало главным признаком становления этнографии как серьезной науки и почти сразу дало впечатляющие результаты — был собран колоссальный объем материала о разных народах.

Далее будет показано, как зарождалась эмпирическая этнография в Российской империи, как начинался сбор этнографического материала, заложившего фундамент для развития науки этнографии.

Возникновение этнографии в РИ

Становление русской и, в целом, европейской этнографии как науки происходило в контексте колониальной экспансии и было обусловлено колониальными целями. Изучение других народов тесно переплеталось с процессом национального самоопределения, в результате которого складывалось ясное и структурированное национальное самосознание.

Однако вплоть до 18-го века происхождение и быт русского народа особо не интересовал ученых. Практически все исследования были направлены на изучение более отсталых народов, как уже включенных в состав империи, так и тех народов, которые только предстояло включить.

«Знать свое отечество во всех его пределах» [19] — таков был главный лозунг для науки и образованных людей той эпохи.

Всё было подчинено этой цели. Стремительное развитие наук при Петре I и после него было нужно, чтобы как можно лучше изучить Россию и способствовать её росту и процветанию.

Выдающиеся деятели русской культуры — такие как Татищев, Ломоносов, Крашенинников, Лепехин, Новиков — горячо поддерживали эту задачу и работали для её выполнения [20].

И многие светлые умы той эпохи так считали и мечтали о том, что смогут с помощью знаний и науки сделать счастливыми все народы внутри и вокруг империи.

К примеру Степан Петрович Крашенинников (1711 — 1755), лично прожив 4 года на Камчатке ради исследования быта местных народов (1737 — 1741), в своем главном труде «Описание земли Камчатки» выражал позицию, что отсталые народы просто еще не смогли прикоснуться к просвещению.
Крашенинников считал, что различия в быту и культуре народов не случайность, а результат закономерного прогресса. Он, как и многие мыслители XVIII века, видел в истории человечества постепенное развитие разума и просвещения [21].

«Все мастерства и художества по большей части от простых и самых бедных начал имеют происхождение…, а потом разумными людьми час от часу приводилось в лучшее состояние» [22]

По его мнению, культура каждого народа развивается от самых примитивных форм к более сложным. При этом конкретные особенности культуры зависят от внешних условий и насущных потребностей людей.

«Нужда делает остроумными… самые дикие народы имеют по обстоятельству состояния своего потребное к содержанию» [23].

Таким образом, Крашенинников объяснял культурные различия сочетанием общего прогресса человеческого разума и локальными условиями жизни каждого народа. В XVIII веке этнография как наука в России еще только зарождалась, и это время называют ее «предысторией». Однако именно тогда началось важнейшее дело — систематическое изучение территорий и народов Российской империи. Несмотря на это, данному периоду и его роли в становлении науки обычно уделяется очень мало внимания.

Во-первых, именно тогда начала складываться модель отношений между наукой и государственной властью. Эта тесная связь впоследствии стала определяющей для развития многих научных направлений.

Во-вторых, под влиянием иностранных ученых в России стали формироваться принципы, по которым описывали и классифицировали разные народы. Даже если изначально эти описания были нужны просто для изучения новых земель, сам подход к систематизации был важен.

В-третьих, в этот период сформировались устойчивые представления русских о Западе. На этой основе стал зарождаться национальный дискурс — то есть идея о «нас» как о едином народе. А эта идея, в свою очередь, стала одной из главных предпосылок для появления этнографии как самостоятельной науки.

Уже в первых памятниках древнерусской письменности содержится осознанный интерес к быту, взаимоотношениям и происхождению народов. Наиболее ярко это проявилось в древнейшем крупном произведении — Киевской летописи, а именно в «Повести временных лет». Этот летописный свод был составлен киево-печерским монахом Нестором около 1113 года и отредактирован игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром в 1116 году. Современные исследования установили, из каких частей и источников он был составлен.

В данной статье мы не будем погружаться в структуру и содержание летописей. Для всех кому интересен это вопрос посоветуем книгу советского этнографа С. А. Токарева «История русской этнографии». В ней можно найти неплохой эмпирический материал и подробный этнографический разбор многих известных летописей [24].

В одном из ключевых памятников древнерусской литературы обнаруживается систематизированный свод этнографических фактов, отличающийся осмысленным подходом к материалу. Нестор не просто их фиксирует, но и выстраивает в связную картину, устанавливая историческую последовательность расселения племен, определяя их взаимоотношения, языковое и генеалогическое родство, бытовые особенности и культурное своеобразие каждого народа. Это позволяет рассматривать Нестора как одного из первых представителей этнографической мысли.

«Слово о полку Игореве…» также считается одним из первых этнографических источников для той эпохи.  Работа датированная 13-м веком «Слово о погибели Русской земли» даёт понимание того, что жители тогдашней Руси были очень хорошо осведомлены о народностях, которые проживали в границах или вокруг «земли Руськой». В коротком произведении упоминаются чахи (чехи), ляхи (поляки), немцы (прибалтийские немцы) и немцы Германии.

Произведение свидетельствует, что, несмотря на экономический упадок и политическую раздробленность, интеллектуальный горизонт русского общества [25] XIII века сохранял значительную широту. Соседние народы продолжали оставаться в поле его внимания. Примечательно, что сама «русская земля», вопреки реальной феодальной раздробленности, продолжала осмысляться в общественном сознании как целостное территориальное и культурное пространство.

Записки тверского купца Афанасия Никитина — ценный исторический источник. В 1466 году он отправился с товарами по Волге в Ширванское ханство (ныне Азербайджан), присоединившись к посольскому каравану. Это была обычная торговая поездка. Однако под Астраханью на караван напали ногайские татары, а корабль с товаром Никитина разбило штормом у берегов Дагестана. Купец остался без всего и не мог вернуться домой с долгами. От безысходности он отправился в Индию, надеясь найти новый торговый путь и заработать на обратную дорогу. Никитин стал первым европейцем, кто подробно описал Индию за 25 лет до того, как Васко да Гама открыл морской путь туда. Свои наблюдения Афанасий Никитин изложил достаточно точно [26]. Вместо кратких заметок путешественника он оставил потомкам детальную, живую картину индийской жизни. Его взгляд купца и бытописателя подмечал всё: от покроя одежды и обилия украшений — например, множества серёг как у мужчин, так и у женщин — до повседневного уклада местных жителей. Он внимательно изучил сложную социальную структуру индийского общества, описал кастовую систему и положение разных групп, а также могущество местных раджей, чья военная мощь зиждилась на боевых слонах и коннице.

Особый интерес Никитина вызывали духовные практики. Он детально описал религиозные обряды, храмы и множество верований, отметив существование 84-х видов вероисповеданий. Стремясь понять чужую культуру, он даже записал одну из местных легенд: «А брамыны сказывают: мы веруем в Адама, а буты, говорят, то есть Адам и род его» [27]. Не остались без внимания и гастрономические привычки. Русского человека особенно удивило то, что индийцы не едят говядины, не пьют вина и пива, а основу их рациона составляют рис, кичри (блюдо из чечевицы и риса) и топлёное масло.

Будучи купцом Никитин скрупулёзно перечислил товары, пользовавшиеся спросом: драгоценные камни, ткани, пряности, соль. Отдельно он исследовал рынок лошадей, намереваясь построить на этом бизнес, но выяснил, что хорошие кони хоть и дороги, но вывозить их без специального разрешения правителя невозможно. Он также описал крупные торговые города и оживлённые ярмарки, куда съезжались купцы со всей Азии, запечатлев тем самым экономические артерии региона.

Помимо быта и экономики, «Хождение» содержит ценные сведения по политической географии. Никитин описал государство Бахманидов, его столицу Бидар, а также внутренние междоусобицы и непрекращающиеся войны с соседними государствами, став, по сути, первым русским летописцем индийской политической реальности XV века. Однако далее история шла своим чередом и империя двигалась своей исторической поступью.

Становление России как многонациональной империи в результате стремительного территориального роста оказало влияние на коллективное сознание ее жителей. Этнические группы, прежде известные преимущественно по смутным и зачастую мифологизированным слухам, оказались интегрированы в общее государственное пространство. Ключевым фактором в этом «этнографическом открытии» стало освоение Сибири, в ходе которого русские землепроходцы, крестьяне и служилые люди вступили в прямой диалог с коренными сибирскими народами. Непосредственное знакомство с культурой остяков, самоедов и тунгусов, ранее считавшихся почти сказочными «незнаемыми» племенами, привело к качественному скачку в накоплении этнографических знаний. По своему значению для русского национального самосознания этот процесс можно считать аналогом революции в мировоззрении европейцев, вызванной открытием и колонизацией Америки и иных заморских земель в XV–XVII столетиях.

Безусловно, круг лиц, непосредственно контактировавших с иноэтничными соседями или получавших о них сведения из первых рук, изначально был весьма ограничен. Авангардом продвижения на восток выступали служилые и промышленные люди. Небольшие отряды под руководством казачьих атаманов, пятидесятников и письменных голов прокладывали пути по сибирским рекам и волокам в отдаленные «неведомые землицы». Именно они первыми встречали местные племена, которые еще не платили налоги, и заставляли их присягнуть на верность царю, обложить данью и иногда брали заложников для гарантии.

Информация о новых территориях и народах фиксировалась и передавалась через строго регламентированные документы. Еще во время похода отправлялись письменные донесения — «отписки». По возвращении составлялись подробные отчеты — «статейные списки». Устные доклады участников походов официально записывались в приказных избах в форме так называемых «распросных речей», «сказок» или «доездов» [28].

Ценным источником этнографических сведений были и челобитные, которые служилые люди подавали воеводам или непосредственно в Москву, ходатайствуя о вознаграждении за службу. Многие из этих документов содержат драматические повествования о тяготах пути и столкновениях с аборигенным населением. Таким образом, именно через эти разнообразные документы — отписки, распросные речи и челобитные — в официальный оборот проникали подчас очень точные и детальные сведения о культуре и быте местных народов [29].

Разумеется, все эти документы изначально создавались не для широкой публики, а имели сугубо служебное назначение. Они хранились в архивах приказных изб сибирских городов или в центральном Сибирском приказе в Москве. Аудиторией этих материалов был узкий круг администраторов: высшие чины приказной администрации в столице и воеводы с дьяками — на местах.

Факт того, что эти сведения внимательно изучались и использовались в управлении, находит подтверждение в «наказных памятях» — письменных инструкциях, выдававшихся новоназначенным воеводам или руководителям экспедиций в «новые землицы». В эти инструкции нередко включались, причём с большой детализацией, данные о географии и населении, почерпнутые из более ранних донесений, отписок и челобитных.

На основе комплексного анализа поступавших материалов часто составлялись и развёрнутые «росписи» вновь осваиваемых территорий. Эти описательные документы иногда дополнялись чертежами (картами), которые, к сожалению, в большинстве своём до нашего времени не дошли.

Процесс сбора ясака [30] с самого начала сопровождался систематическим документированием. Первооткрыватели новых территорий, принимая первую дань с местного населения, в обязательном порядке составляли её роспись и поименный список плательщиков. В документах фиксировалась родовая или территориальная принадлежность каждого человека, поскольку многие вносили ясак не только за себя, но и за своих сородичей или «улусных людей». Для оседлых и полуоседлых народов такой административной единицей часто указывалась «волость». Так формировались первые «ясачные книги», хранившиеся затем в архивах приказных изб.

Изначально ясак имел неокладной характер, то есть его размер определялся произвольно, но со временем был введен фиксированный ежегодный оклад. Эта твердая норма могла устанавливаться как подушно, так и для целого рода. В ряде случаев проводились подробные переписи населения с оценкой имущества. На их основе составлялись «окладные ясачные книги», где жители распределялись по волостям и родам.

Несмотря на свойственные тому времени погрешности учета, эти книги давали вполне репрезентативную картину состава и численности населения каждой области. Они содержали ценные этнографические и социальные данные: в них отмечались «князцы» (родоплеменная знать), шаманы, зависимые люди («холопи», «захребетники»), а также фиксировались родственные и экономические связи между плательщиками. В некоторых книгах подробно описывалось и имущественное положение ясачных людей — например, количество скота у якутов или иные источники пропитания. Ярким примером подобного детального документа служат окладные книги Якутского уезда за 1648/49 год [31], представляющая собой исключительно богатый источник сведений.

Безусловно, на данном начальном этапе не стояло задачи разработки теоретических основ изучения народов, их происхождения или культурогенеза. Не поднимался вопрос о самом определении понятия «народ» и не создавалась методологическая база для их исследования. Этот период следует рассматривать как предтечу и начало формирования обширного корпуса эмпирических данных.

Собранные сведения изначально имели сугубо прикладное, административное значение и предназначались для нужд государственного управления. Широкие слои общества не имели доступа к этой информации, и их представления о новых народах формировались, как правило, через устные народные сказания.

Особенностью этого этапа является его избирательность в отношении исследуемых народов. Основное внимание было сосредоточено на так называемых «малоразвитых» народах, в то время как изучение народов с более сложной социальной организацией и культурой еще не началось.

С начала XVIII века к этому добавился и научный интерес, но главная цель оставалась прежней: лучше узнать все регионы многонациональной империи, чтобы укрепить их единство и эффективнее использовать их ресурсы. Именно поэтому крупные экспедиции того времени направлялись в основном на окраины, населенные нерусскими народами.

Сам русский народ, хоть и составлявший основу государства, не считался объектом, требующим специального изучения, — его быт и культура представлялись властям и так хорошо известными. Лишь рост крестьянских восстаний, развитие производительных сил и все более видимое классовое неравенство привело правящий класс к осознанию того, что необходимо знать жизнь своих подданных.

На основе анализа глав [32] фундаментального труда С. А. Токарева «История русской этнографии», посвященных накоплению знаний о народах Сибири, этнографическим сведениям в судебных делах, а также этнографическому материалу в летописях и повестях, можно заключить, что формирование этнографических знаний в России в XVI–XVII веках происходило по нескольким основным направлениям. Первым и наиболее значимым каналом стали официальные документы, порожденные административно-хозяйственным освоением Сибири. В процессе колонизации землепроходцы и служилые люди составляли упомянутые выше «отписки» и «статейные списки», содержавшие первые систематические наблюдения за бытом, хозяйством и обычаями местных народов. Особую ценность представляют ясачные книги, которые, будучи фискальными документами, фиксировали не только податное население, но и детали родового деления, социальной иерархии и имущественного положения, создавая тем самым богатейшую эмпирическую базу данных.

Другим уникальным источником сведений о нормах обычного права и повседневных практиках стали судебные дела. В ходе разбирательств, особенно с участием представителей разных этнических групп, протоколы и свидетельские показания детально фиксировали правовые обычаи, брачные нормы и межобщинные отношения, что позволяет изучать реальные механизмы культурного взаимодействия. Что касается нарративных источников, таких как летописи, жития святых и исторические повести, то они, хотя и не ставили себе научных целей, содержали важные, хотя зачастую фрагментарные и стереотипные, сведения о соседних народах, их нравах и верованиях, описывая их в контексте военных, дипломатических или миссионерских событий.

Таким образом, в донаучный период в архивах государственного делопроизводства накапливались ценнейшие эмпирические данные. Они существовали в виде разрозненного, но обширного комплекса сведений, аккумулированных через государственное делопроизводство, судебную практику и литературные памятники. Собранные первоначально для сугубо практических нужд управления и колонизации, эти материалы объективно заложили прочный фактологический фундамент, на котором впоследствии сформировалась академическая этнографическая наука в России [33].

Особый интерес в контексте изучения истории русской этнографии представляет итоговый картографический труд XVII века — «Чертёжная книга Сибири» Семёна Ремезова. Этот сводный рукописный атлас, созданный в период с 1699 по 1701 годы при участии его сыновей, является вершиной донаучной русской картографии и содержит, вероятно, наиболее полные для своего времени сведения о народах Сибири, дошедшие до нас хотя и фрагментарно[34].

Работа Ремезова систематизировала накопленные к концу столетия географические и этнографические данные. В её создании был использован комплекс источников: как копии с официальных карт, поступавших из сибирских городов, так и оригинальные чертежи, выполненные самим картографом. Итоговый атлас включает 23 чертежа большого формата, которые охватывают всю территорию Сибири и отличаются высокой детализацией. Несмотря на отсутствие единого масштаба, градусной сетки и использование произвольной ориентации (где юг традиционно указывался в верхней части листа), этот труд обобщил существовавшие географические представления.

Первая научная публикация этого уникального памятника была осуществлена Археографической комиссией в Санкт-Петербурге в 1882 году, что сделало его доступным для исследователей [35].

Географический и этнографический интерес России в XVII веке не ограничивался Сибирью. Значительный массив сведений был накоплен и о сопредельных государствах, в частности о Китае. Важную роль в этом сыграло русское посольство 1675–1678 годов под руководством Николая Спафария, направленное в Пекин. В ходе этой миссии был пройден маршрут по территории Сибири, Забайкалья и Китая. В отличие от своих предшественников, Спафарий предпринял целенаправленное изучение китайского языка и различных аспектов жизни империи Цин, что позволило ему собрать и систематизировать комплекс ценных сведений, значительно обогативших представления русского общества о Китае. Труды Милеску-Спафария переиздавались в Молдавии и Румынии [36]

Формирование русской национальной этнографической мысли, окончательно оформившегося в 1830–1840-е годы и рождение этнографии как науки о народности, было подготовлено интеллектуальными процессами предыдущего столетия. Отдельные важнейшие элементы будущей научной парадигмы наметились уже в XVIII веке. Именно к этой эпохе, и в особенности ко времени правления Петра I, относится начало интенсивного и всестороннего взаимодействия России с западноевропейской культурой и наукой.

Эпоха Петра ознаменовала собой наступление принципиально нового этапа в политическом, экономическом и социокультурном развитии страны. Как отмечает С. А. Токарев [37], перед государством стояли масштабные задачи: достижение стратегически важных границ, интеграция присоединенных территорий и проведение глубоких внутренних реформ. Решение этих задач требовало адекватных средств, среди которых — целенаправленное развитие культуры, обучение дворянской молодежи и создание Академии наук. Все эти меры были напрямую связаны с новыми вызовами как во внешней, так и во внутренней политике государства.

Выполнение этих масштабных задач было бы затруднительно без привлечения европейских, преимущественно немецких, ученых в Петербургскую Академию наук. Именно с их деятельностью связано проникновение в Россию самого понятия науки как системного знания, а также внедрение методов историко-критического анализа. Приглашенные специалисты (Эйлер, Бернулли, Делиль, Байер, Шлецер) сыграли ключевую роль в становлении национальной историографии. Ими была проделана важная работа по сбору и систематизации исторических источников, они возглавили комплексные экспедиции, направленные на естественно-научное и историческое изучение территории России. Наконец, с их именами связано создание первой строго научной концепции русской истории, которая стала мощным интеллектуальным инструментом для формирования национального самосознания [38].

«Краткое описание о народе остяцком» (1715) Григория Новицкого по праву считается первой этнографической монографией на русском языке. Её автор, выпускник Киево-Могилянской академии, участвовал в миссионерской деятельности по обращению остяков (хантов) в христианство, что позволило ему собрать уникальный полевой материал.

В отличие от более ранних записок («отписок», «сказок»), создававшихся для служебного пользования и оседавших в архивах, труд Новицкого представляет собой целостное систематизированное описание. В нем подробно освещаются быт, верования, социальное устройство и хозяйство народа. Таким образом, работа Новицкого знаменует важный переход от сугубо утилитарной фиксации сведений к целенаправленному научному исследованию, ориентированному на более широкую, в том числе и образованную, публику. Эта монография стала одной из первых в России попыток не просто отчитаться перед начальством, но и разъяснить российскому обществу культуру иного народа.

Научная деятельность Василия Никитича Татищева (1686-1750) [39] стала ярким воплощением идей эпохи Просвещения в России. Характерной особенностью его подхода, было умение успешно сочетать задачи научного познания с практическими потребностями государственного управления. При этом, как и многие представители той эпохи, Татищев высоко ценил фундаментальное знание и понимал важность просвещения как такового.

Татищев находился на государственной службе, последовательно занимая военные, дипломатические и административные должности. Этот практический опыт существенно влиял на направление и характер его научных изысканий.

Василий Татищев трактовал цели государственной службы чрезвычайно широко, рассматривая их как комплексную программу по системному изучению Российской империи. Его административная деятельность органично включала организацию исследований, направленных на всестороннее познание различных регионов страны. Эти изыскания охватывали как современный быт и хозяйственный уклад населения, так и историческое прошлое территорий, их экономический потенциал и природные ресурсы.

В научном наследии В. Н. Татищева вопросы, связанные с изучением народов, были неразрывно связаны с географией, формируя в его представлении единую комплексную дисциплину. Согласно его классификации, эта область знания относилась к разряду полезных наук и определялась им как «землеописание или география».

В своем труде «Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ» Татищев следующим образом раскрывает ее содержание и цели: «Землеописание или география показует не токмо положение мест, дабы в случае войны и других приключений знать все оного во укреплениях и приходах способности и невозможности, при том нравы людей, природное состояние воздуха и земли, довольство плодов и богатств, избыточество и недостатки во всяких вещах, наипаче же собственного отечества, потом пограничных, с которыми часто некоторые дела, яко надежду к помощи и опасность от их нападения имеем, весьма обстоятельно знать, дабы в государственном правлении и советах, будучи о всем со благоразумием, а не яко слепой о красках рассуждать мог» [40].

Эту же тему Татищев развивает в «Истории Российской», где подразделяет географию на математическую, физическую и политическую. Именно в составе политической географии сосредоточены основные этнографические сведения. Как отмечает ученый, «Политическое географии описание представляет селения великие и малые, яко грады, пристани и пр., правительства гражданские и духовные, способности, прилежности и искусства, в чем-либо того предела обыватели упражняются и преимуществуют, яко же их нравы и состояния, и как сии обстоятельства по временам переменяются» [41].

При этом Татищев отождествляет политическую географию с исторической, поясняя: «География гисторическая, или политическая, описует пределы и положения, имя, границы, народы, преселения, строения, или селения, правление, силу, довольство, недостатки, и оная разделяется на древнюю, среднюю и новую, или настоящую». Таким образом, в его научной системе этнография составляла важнейшую часть историко-политического описания страны [42].

Важнейшей научной заслугой В. Н. Татищева стало органичное соединение географического и исторического подходов в изучении народов. Благодаря такому синтезу этнографические данные, включенные в географические описания, получили историческое осмысление. Именно Татищева по праву можно считать основоположником исторической этнографии в России — до него вопросы происхождения и этнической истории народов не ставились столь системно и масштабно.

В своих исследованиях происхождения народов Татищев преимущественно опирался на лингвистический метод. Оспаривая распространенное в его время библейско-генеалогическое объяснение этногенеза, он утверждал, что наиболее достоверным способом реконструкции истории народов является сравнительный анализ языков. Ученый полагал, что «разность и согласие языков», то есть их родственные связи, позволяют проследить исторические взаимосвязи и происхождение самих народов.

На основе этого историко-лингвистического принципа Татищев предпринял одну из первых в России попыток классификации народов. Хотя его система отличалась некоторой искусственностью и непоследовательностью, она включала выделение нескольких крупных групп: «славянские», «сарматские» (в основном финноязычные народы), «татарские» (или «скифские»), а так же «странноязычные» народы, к которым были отнесены тунгусские и палеоазиатские этносы, занимавшие в его классификации особое положение [43].

Особый научный интерес представляет разработанная В. Н. Татищевым программа сбора историко-географических данных [44], распространявшаяся через местные органы управления. Данная анкета, по всей видимости, стала первым в мировой научной практике систематизированным руководством для комплексного изучения географических, этнографических и исторических особенностей различных регионов. Этот документ демонстрирует переход от случайных наблюдений к целенаправленному и системному сбору эмпирических данных, что свидетельствует о становлении научного подхода в изучении народов и территорий Российской империи.

В 1735 году В. Н. Татищев, ориентируясь на западноевропейские научные образцы, разработал и разослал по сибирским городам программу сбора сведений, состоявшую из 92 вопросов. Полученные в 1736 году ответы показались ему недостаточно полными, что он объяснял излишней краткостью первоначальных пунктов. Это побудило его создать расширенную версию анкеты, включающую 198 вопросов [45].

Структура обновленного вопросника отражала административно-политические приоритеты формирующейся империи. Первый раздел содержал вопросы, общие для всех губерний; второй был посвящен регионам с иноверческим населением; третий специально касался татар-мусульман. Такое деление демонстрирует особое значение татарских народов в системе управления азиатскими владениями России.

Содержание анкеты показывает комплексный подход к изучению территорий. В первом разделе преобладали вопросы естественно-исторического характера: о границах, климате, водах, полезных ископаемых. Сведения о народах рассматривались как составная часть географического описания.

Непосредственно этнографическая проблематика разработана во втором разделе анкеты, где немецкая академическая традиция изучения иноэтничного населения нашла наиболее полное воплощение. Здесь содержались вопросы о самоназваниях народов, происхождении географических названий, расселении, религиозных верованиях, обрядах, языке и фольклоре. Внимания заслуживают методические рекомендации: предписывалось собирать сведения постепенно, без принуждения, через переводчиков, хорошо понимающих суть вопросов.

XVIII столетие в истории науки часто именуют «эпохой великих экспедиций». Однако ни в одной другой стране, ни в тот период, ни позднее, научные изыскания не приобретали столь грандиозных масштабов, как в Российской Империи. Данное явление имело глубокие основания: оно было обусловлено потребностями экономического и политического укрепления обширного государства, требовавшего всестороннего изучения своих масштабных территорий. Для становления отечественной этнографии эти экспедиционные исследования имели первостепенное значение. Большинство из них было организовано Академией наук, основанной в 1725 году, чья деятельность изначально была направлена на комплексное изучение Российской империи.

Если В. Н. Татищев адаптировал научные подходы немецкой науки к российским условиям как государственный деятель, то практическое воплощение этих методологических принципов в полевых условиях демонстрирует труд С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки» (1755) [46]. Это сочинение стало образцом применения системного подхода к изучению отдаленных территорий империи, сочетая географические, исторические и этнографические наблюдения. Работа Крашенинникова не только обобщила огромный фактический материал, но и продемонстрировала эффективность академических методов исследования в практике отечественной науки.

Хотя до С. П. Крашенинникова Камчатку уже изучали такие ученые, как Г. Ф. Миллер и И. Г. Гмелин, их материалы, основанные на данных, собранных в Якутске в 1737 году [47], были добросовестными, но краткими и далекими от полноты. Исчерпывающее описание региона можно было составить, только работая непосредственно на месте.

Весной 1733 года Крашенинников в статусе ученика был включен в академический отряд Второй Камчатской экспедиции Витуса Беринга (1733–1743) под руководством профессоров Миллера и Гмелина. Осенью 1736 года он обосновался в Якутске, помогая Миллеру в выявлении различных архивных документов. Первоначально планировалось, что именно Миллер и Гмелин возглавят полевые исследования на Камчатке, однако их пугали суровые условия полуострова и бытовые трудности. В итоге для проведения подготовительных работ был направлен Крашенинников. В 1737 году он выехал из Якутска в Охотск, где в ожидании отправки на Камчатку изучал приливы и отливы, вел метеорологические наблюдения и собирал сведения по ихтиологии.

Уже в первый год пребывания на Камчатке (1737–1738) в Большерецком остроге Крашенинников составил подробные реестры местной флоры и фауны с русскими и ительменскими названиями. Попутно он собрал множество ценных сведений о быте трех основных народностей полуострова — ительменов, коряков и курильцев (айнов). С декабря 1738 по январь 1739 года он жил в Верхнекамчатском остроге, где проводил исторические изыскания, а в январе–марте 1739 года в Нижнекамчатском остроге вел метеорологические наблюдения. Дважды побывав на реке Камчатке, он существенно уточнил ее карту. В 1740 году ученый совершил поездку на север, к устью реки Караги, в «земли коряков», где, среди прочего, собрал сведения о жителях Карагинского острова, представлявших особую этническую группу — «окорячившихся» ительменов.

В конечном итоге Крашенинников сформировался как профессор натуральной истории и ботаники, о чем свидетельствуют темы его научных работ — «Описание рыбы корюхи и растения левкоя» и «О ряпухе» [48]. Этот выбор ясно отражает баланс его научных интересов в рамках естественнонаучного комплекса знаний, баланс, который складывался не в пользу углубленного изучения народов, населявших Камчатку.

Переломным моментом в судьбе научного наследия экспедиции стал отъезд академика Гмелина в Германию в 1748 году, потерявшего надежду на оперативную публикацию своих трудов в России. Это побудило Академическую канцелярию поручить Крашенинникову срочно подготовить к печати капитальный труд о Камчатке.

Основная часть работы была готова к лету 1752 года, но недоставало исторических данных. Обращение исследователя к Миллеру за помощью совпало с публикацией в Париже карты Деллиля с маршрутом плавания Беринга и Чирикова к берегам Америки. Российские власти стали форсировать публикацию книги Крашенинникова, однако из-за серьезных замечаний Миллера издание задержалось. Ученый так и не увидел свой труд опубликованным, успев провести лишь первую корректуру.

Судьба Крашенинникова и его труда показывает, что в России XVIII века любая научная или общественная деятельность зависела от государства. Без разрешения властей ничего нельзя было сделать.

Интеллектуальный ландшафт XVIII столетия, провозглашавший идеал «научной истины и практической пользы», нередко ставил российского ученого перед сложным выбором. Ему предстояло найти баланс между научной объективностью и государственными интересами, совместить стремление к беспристрастности с гражданской позицией и патриотическими чувствами.

Выдающийся историк Г. Ф. Миллер сформулировал этот идеал следующим образом: «Историк должен быть свободен от предпочтений своей родины, вероисповедания и правителя» [50]. Хотя эта позиция выглядела безупречной с интеллектуальной точки зрения, она содержала серьезные риски с позиций морали и гражданской ответственности. Перед любым ученым, особенно в условиях идеологического давления, встает сложный нравственный выбор между исполнением профессиональным долга перед человечеством и лояльностью общественной системе.

Это не единственные случаи использования протоэтнографических знаний только для пользы государства.

В историографических дискуссиях второй четверти — середины XVIII века вопрос о принципиальной возможности совмещения научной истины и служения национальным интересам России стоял особенно остро. История, в отличие от других наук, была теснее всего связана с концепцией государственности и реальной жизнью государства, что неизбежно приводило к «редактированию» исторического знания политическими соображениями. Политическая конъюнктура в той или иной степени влияла на всех участников сообщества того времени [51].

Задержки с публикацией «Истории Российской» В. Н. Татищева, представленной в Академию в 1739 году и увидевшей свет лишь три десятилетия спустя, нельзя объяснять исключительно репрессивной атмосферой. Подобное объяснение было бы неполным, поскольку одной из причин затянувшейся публикации стало вольнодумство самого историка, который, по мнению современников, в своем труде «православную веру и закон опровергал».

Действительно, Татищев подвергал резкой критике современную ему практику крещения коренных народов, в частности деятельность сибирского архиепископа Филофея. При этом он противопоставлял ей методы христианизации, применявшиеся в Швеции по отношению к саамскому населению. Эта критика церковных подходов и сравнение с иностранным опытом стали важными факторами, осложнившими судьбу его труда [52].

В исторической науке середины XVIII века особенно остро стоял вопрос о совмещении научной объективности и национальных интересов России. История, в отличие от других наук, всегда была тесно связана с государственной идеологией и реальной политикой. Эта связь приводила к тому, что политические соображения неизбежно влияли на трактовку исторических событий.

Все участники исторических дискуссий того времени в той или иной степени испытывали на себе это влияние. Ученым приходилось балансировать между стремлением к научной истине и необходимостью учитывать государственные интересы и «благо» Российской империи.

Иногда научные дискуссии между немецкими академиками и их российскими коллегами, особенно полемика между Г. Ф. Миллером и М. В. Ломоносовым, выходили за рамки чисто научных разногласий [53]. Конфликт особенно ярко проявился во время обсуждения диссертации Г. Ф .Миллера «О происхождении народа и имени российского» в 1749 году, где эмоциональная реакция Ломоносова и его сторонников иногда преобладала над рациональной оценкой научных аргументов [54].

В центре этого спора лежал один из самых главных вопросов русской истории: как и от кого произошло древнерусское государство и его первые правители — династия Рюриковичей?

Г. Ф. Миллер и его немецкие коллеги опирались на данные древнейшей русской летописи — «Повести временных лет». На её основе они сформулировали то, что позже стали называть «Норманнской теорией».

Кратко изложим её суть: разобщённые племена славян, которые не могли договориться друг с другом, добровольно призвали себе правителя со стороны. Им стал варяг (викинг или норманд) Рюрик с его дружиной. Таким образом, по этой версии, сама идея государства была принесена на Русь извне, скандинавами.

Для Михаила Ломоносова эта теория стала личным оскорблением. Он увидел в ней не объективную науку, а удар по национальному достоинству русского народа. По его мнению такая трактовка представляла славян примитивными и неспособными к самоорганизации. Выходило, что без помощи «просвещённых» иностранцев они не могли создать своё государство.

В противовес этому учёный твердо стоял на своей позиции: у восточных славян и до Рюрика существовала собственная, развитая культура и свои формы управления, а значит, они были готовы к созданию государственности самостоятельно [55].

Это противостояние не было случайным эпизодом. Даже спустя годы, в 1760-х, Ломоносов продолжал резкую критику «Сибирской истории» [56] Миллера, направляя свои обвинения не только президенту Академии наук, но и в правительственные инстанции. Результатом стало официальное осуждение Миллера за «непристойности» в его сочинениях по русской истории [57].

Как справедливо отмечал А. Н. Пыпин, Миллер как учёный, принявший российское подданство и посвятивший себя изучению России, стал жертвой жестоких нападок со стороны самих же учёных, включая Ломоносова. Воспитанный в немецкой научной традиции, Миллер придерживался строгих представлений о научной и нравственной обязанности историка, в то время как Ломоносов и значительная часть общества понимали национальное достоинство как необходимость скрывать или приукрашивать неудобные исторические факты. Этот конфликт отражал фундаментальное расхождение в понимании самой сути исторической науки.

Споры между «норманистами» и «антинорманистами» не только определяли взгляды на прошлое, но и формировали стиль отношений между немецкими академиками и их российскими коллегами. В этих дискуссиях складывались свои правила научной полемики, которые потом переносились и в другие области науки. Однако не все участники этих споров могли удержаться от соблазна использовать отсылки к политике как один из аргументов в своих выступлениях. Особенно ярко идейная и эмоциональная вовлеченность обеих сторон проявилась во время обсуждения диссертации Герарда Миллера «О происхождении народа и имени российского» на Академическом собрании в 1749 году [58]. Одним из аргументов со стороны оппонентов Миллера стал якобы недоброжелательный настрой его работы по отношению к русской истории. Как указывал в своих замечаниях Михаил Ломоносов, почти на каждой странице Миллер описывал, как русских бьют и грабят, в то время как скандинавы неизменно побеждают, разоряют русские земли огнем и мечом, повсюду сеют разрушение [59].

Развитие науки сегодня даёт более ясный ответ: каждый из учёных был прав в какой-то степени. Сегодня считается, что древние князья действительно имеют скандинавское происхождение, как об этом писал Миллер. Он и его сторонники выдвигали тезис, что Русь заселяли дикие племена; на территории Древней Руси до сих пор находят скандинавское оружие, предметы быта, рунические надписи. Современная лингвистика стоит на стороне норманистов в вопросе о происхождении княжеских имён: Олег — Хельги, Игорь — Ингвар, Ольга — Хельга.

Главная же заслуга Ломоносова в том, что он интуитивно ухватил слабое место раннего норманизма. Миллер и его сторонники иногда впадали в крайность, представляя славян как пассивную, неорганизованную массу, которой варяги принесли не только князей, но и всю культуру. Династия Рюриковичей и часть элиты, судя по всему, были скандинавского происхождения. Однако они пришли в регион с уже развитой системой племенных союзов, городами и торговлей. Они не создали государство на пустом месте, а встроились в существующие структуры, возглавили их и ускорили процесс создания единого Древнерусского государства. Сама государственность есть продукт сложного взаимодействия славянских, финно-угорских и скандинавских элементов.

Таким образом этот спор заложил основу для более комплексного понимания истоков Руси, которое мы имеем сегодня. Большинство современных историков признают существенное влияние скандинавов на раннюю Русь и считают, что варяги были скандинавами. Однако споры об их роли и степени влияния на формирование государства продолжаются.

Упомянем и другие важные имена, труд которых заложил прочный фундамент отечественной этнографии. В памяти науки навсегда останутся скрупулезные описания народов Восточной Сибири, созданные Яковом Линденау, и работа Оренбургской экспедиции Петра Рычкова, открывшая миру культуру народов Урала и Поволжья. Грандиозная Академическая экспедиция 1768–1774 годов под руководством Петра Палласа, проникла в самые отдаленные уголки империи, а его коллеги — Василий Зуев и Иван Лепехин — дополнили эту мозаику ценными наблюдениями. Их путевые дневники и научные труды стали предтечей науки, которая далее получит имя этнография.

В череде этих выдающихся трудов хочется выделить работу Иоганна Готлиба Георги «Описание всех в Российском государстве обитающих народов» — первая в истории империи энциклопедия народов, которая свела воедино разрозненные знания о более чем тридцати этносах. Этот уникальный свод, сочетавший научную систематичность с художественными описаниями и гравюрами с натуры, на десятилетия вперед стал главным ориентиром для всех, кто стремился понять многоликую этническую палитру России, превратив этнографию из суммы разрозненных наблюдений в целостную картину человеческого разнообразия.

Одной из парадоксальных особенностей становления русской этнографии стало то, что систематическое изучение собственно русского народа, включая родственные белорусский и украинский этносы, началось значительно позже, чем исследование других народов империи. Показательно, что когда в 1770-х годах Иоганн Готлиб Георги подготовил свой фундаментальный труд «Описание всех в Российском государстве обитающих народов», он включил сведения о русских практически случайно — лишь потому, что среди собранных материалов оказались соответствующие иллюстрации. Сам автор, судя по всему, не считал русское население полноценным объектом этнографического исследования. Характерно и то, что четвертый том его труда, посвященный русскому народу, даже не был переведен на русский язык — возможно, издатели полагали, что подобное описание может представлять интерес исключительно для иностранной аудитории.

В послепетровский период произошло важное социальное изменение: быт правящих классов стал более наглядно и заметно отличаться от образа жизни основной части населения. Распространение европейского образования, остававшегося недоступным для простого народа, способствовало формированию четкой границы между «просвещенным обществом» и «простыми людьми». Именно к середине XVIII века в образованных кругах постепенно созрело понимание необходимости изучения собственного народа — русского крестьянства.

Однако для практического осуществления этой задачи потребовались дополнительные стимулы, которые появились лишь в последние десятилетия XVIII века. До того времени интерес к русскому народу, если и проявлялся, был сосредоточен не на современном быте, а на других аспектах. Например, еще В. Н. Татищев занимался вопросами происхождения и древнейшей истории русского народа, его связей с другими славянскими народами, а также изучением сохранившихся памятников старины и пережитков языческих верований.

Вывод

Современные ученые уже достаточно подробно разобрали, какие именно открытия и описания народов были сделаны в российской этнографии XVIII века. Поэтому сегодня главный интерес сместился с простого перечисления этих фактов на более глубокие вопросы о том, как тогда велось само изучение. По сути, нам важно понять, можно ли считать эти старые записи полноценной наукой или это была лишь подготовительная работа. Нужно разобраться, какими идеями руководствовались исследователи того времени, какую общую теорию они использовали, чтобы объяснить жизнь и обычаи разных народов России. И самый главный вопрос — влияли ли их собственные представления и теории на то, какие факты они выбирали для записей и как эти факты истолковывали. Современный подход к этнографии существенно изменился. Сегодня нас интересует не просто сбор фактов и описаний. Гораздо более важной задачей стало теоретическое осмысление накопленных знаний.

Нас волнуют вопросы методологии: какие исследовательские подходы прошлого оказались продуктивными и сохранили свою ценность, а какие были ошибочными? Анализ достоинств и недостатков различных научных методов позволяет лучше понять не только историю этнографии, но и сами закономерности развития человеческих обществ.

Накопление знаний о разных народах, которые позже легли в основу этнографии, было во многом вызвано практическими потребностями. Расширяя свои границы, российское государство сталкивалось с новыми народами — их нужно было знать, чтобы эффективно управлять ими, использовать ресурсы их земель и взаимодействовать с ними. Сначала этим занималась администрация, но со временем сухой учёт пробудил и научный интерес. Именно из этого интереса и начали прорастать первые ростки этнографии как науки, изучающей историю и культуру народов.

Собранные материалы не только помогали власти улучшать систему управления, но и оставили нам бесценное историческое наследие.

Список источников:

1. Бромлей Ю. В. Этнос и этнография // М.: 1973, с. 178
2. Там же
3. Коробкин Д. И. Харузин Николай Николаевич // [Электронный ресурс]. — URL: clck.ru/3QKYLz (дата обращения 24.11.2025)
4. Слезкин Ю. Л. Советская этнография в нокдауне: 1928-1938 // «Этнографическое обозрение», 1993, № 2, с. 115.
5. Лярская Е. В. «Ткань Пенелопы»: «проект Богораза» во второй половине 1920-х — 1930-х гг. // С. 145
Панченко А. В. Взгляд народников в этнологическую теорию
6. Совещание этнографов Ленинграда и Москвы (5/ IV-11/IV 1929 г.) // Главнаука. — М. ; Л. : Госиздат, 1929. «Этнография», 1929, № 2, с. 111
7. Имеется виду совещание этнографов Москвы и Ленинграда (5 — 11 апреля 1929-го года)
8. Толстов С. П. Задачи советской этнографии. Журнал «Вопросы истории», 1954, N11, с. 160.
9. Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса, М.: Наука, 1983. — 412 с.
10. Международное совещание коммунистических и рабочих партий и советская этнографическая наука // Журнал «Советская этнография», М. Наука, Вып. 6 — ноябрь — декабрь 1969 г.
11. Васеха М. В. (отв. ред., специальной темы номера). Сибирские исторические исследования. 2023. No1. C. 96-127 // С. С. Алымов «VII Международный конгресс антропологических и этнографических наук в Москве (1964) и трансформация советской науки в эпоху оттепели»
12. Итс Р. Ф. Введение в этнографию: Учебное пособие, Л.: Издательство Ленинградского университета, 1974, c. 8
13. Токарев С. А. (ред.) Основы этнографии. // В. Высшая школа, 1968, с. 5
14. Токарев С. А. (ред.) Основы этнографии. // М.: 1968, с. 5
15. Бромлей Ю. В. Этнос и этнография // М.: 1973
16. Семенов Ю. И. «Предмет этнографии (этнологии) и основные направления ее научные дисциплины> // „Этнографическое обозрение“, 1998, No 2.
17. [Электронный ресурс]. — URL. https://scepsis.net/library/id_1062.html#_fnref13 (дата обращения 24.11.2025)
18. Бромлей Ю. В. Этнос и этнография. // М.: 1973, с. 179
19. Крашенников С. П. Описание земли Камчатки // Неопубликованное предприятие к «Описание земли Камчатки» // Архив АН СССР, разряд I, оп. 13, № 12 // [Электронный ресурс]. — URL. clсk.ru/3QGOhD (дата обращения 24.11.2025)
20. Токарев С. А. История русской этнографии // Составители и отв. редактор O. A. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015, с. 86
21. Токарев С. А. История русской этнографии // Составители и отв. редактор O. A. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015, с. 108 — 109
22. Крашенников С. П. «Описание Земли Камчатки» Эксмо, 2019
23. Там же
24. Токарев С. А. История русской этнографии // Составители и отв. редактор O. A. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015, с. 23, 42
25. Самоназвание — русины
26. Никитин А. «Хождение за три моря». 2-е изд., под. и перераб. — Отв. ред. В. П. Адрианова-Перетц. — М.: Издательство АН СССР, 1958, 284 с.
27. [Электронный ресурс]. — URL.https://azbyka.ru/otechnik/Istorija_Tserkvi/biblioteka-literatury-drevnej-rusi-tom-7/11 (дата обращения 24.11.2025)
28. 1646 после 12 июня. Акты о плавании письменного головы Василья Пояркова из Якутска в Охотское море // Все три акта из руководства, под заглавием: Списки Якутского архива, часть I, в лист на 982 л., писанной с подлинных столбцев для академика Миллера, во время путешествия его по Сибири.
29. Токарев С. А. История русской этнографии // М.: Институт русской цивилизации, 2015, с. 39 //.
30. Натуральный налог, которым обладали в Московской Руси и царской России некоторые народности Поволжья, Сибири и Дальнего Востока.
31. Науч. рук. В. Н. Иванов. Редколл.: Е. П. Антонова, А. А. Захарова, Ю. М. Эскин. Якутская Приказная изба (РГАДА, ф. 1177). Том 1. 1615–1729 гг. Сборник. Якутск: Алаас, 2016. 576 с.
32. Токарев С. А. История русской этнографии // Составители и отв. редактор O. A. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015, с. 49 — 67
33. Токарев С. А. История русской этнографии // Составители и отв. редактор O. A. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015, с. 49 — 67
34. Чертёжная книга Сибири // Большая советская энциклопедия: [в 30 т.] / гл. ред. A. M. Прохоров. — 3-е изд. — M. : Советская энциклопедия, 1969—1978.
35. Там же
36. Спафарий Н. Г. Сибирь и Китай // Сб. — Кишинёв, 1956.
37. Токарев С. А. Новые этапы развития русской и советской этнографии. (Проблемы периодизации) // Советская этнография. 1951, № 2. с. 164.
38. Пыпин A. Н. История русской этнографии в 4-эх томах. // С.-Петербург: типография М. М. Стасюлевича, 1890-1892. 4 т.; 24 cm.
39. «История Российская», «Лексикон исторический, географический и политический», «Общее географическое описание всея Сибири«, „Разговор двух приятелей о пользе науки и училищ“
40. [Электронный ресурс]. — URL. https://philhist.spbu.ru/11-biblioteka/istochniki/152-tatishchev-v-n-razgovor-dvu-priyatelej-o-polze-nauki-i-uchilishchakh.html (дата обращения 24.11.2025)
41. Татищев В. Н. История Российская, кн. 1, ч. 2, Ими. Моск. ун-т, М., 1769, с. 501 // [Электронный ресурс]. — URL. https://univer.ru/upload/iblock/ad0/tatishev1_2.pdf (дата обращения 24.11.2025)
42. Степанов Н. Н. В. Н. Татищев и русские этнография — стр. 151 // [Электронный ресурс]. — URL. https://eo.iea.ras.ru/wp-content/uploads/1951/01/eoarchive_1951_1_149_Stepanov.pdf (дата обращения 24.11.2025)
43. Токарев С. А. История русской этнографии // Составители и отв. редактор O. A. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015, с. 94
44. Шапот Е. Г. Анкеты В. Н. Татищева как источник по истории Сибири // Проблемы источниковедения, X. М., 1962, с. 134 — 153.
45. Там же
46. Крашенников С. П. Описание земли Камчатки // В изложении по подлиннику и под ред. Н. В. Думитрашко и Л. K. Каманина, Москва: Географгиз, 1948, с. 296, 5 ил., карт.: ил., карт.: 23 см.
47. Элерт A. X. Институт истории СО РАН, Т. Новосибирск // История по истории формирования этнографической коллекции Кунсткамеры участниками Второй Камчатской экспедиции // Серия «История», 2018, т. 23, с. 97-111
48. Соловей Т. Д. История российской этнологии в очерках. XVIII — начало XXI b. // М.: Этносфера, 2022, с. 65
49. Беринг и Чириков — русские мореплаватели, которые вместе участвовали во Второй Камчатской экспедиции (1733-1741). Витус Беринг был руководителем экспедиции, а Алексей Чириков — его помощником. Вместе они открыли американское побережье, исследовали Тихий океан, Курильские острова и уточнили карту побережья Азии, хотя слава в большей степени досталась Берингу.
50. Соловей Т. Д. История российской этнологии в очерках. XVIII — начало XXI b. // М.: Этносфера, 2022, с. 43
51. Там же
52. Лебедев E. Ломоносов // Москва, Молодая гвардия, серия ЖЗЛ, 1990 р., с. 453.
53. Пыпин A. H. История русской этнографии в 4-эх томах. // С.-Петербург: типография M. M. Стасюлевича, 1890-1892. 4 т.; 24 cm, c. 145 // Соловей Т. Д. История российской этнологии в очерках. XVIII — начало XXI b. // М.: Этносфера, 2022. — стр. 46
54. Лебедев E. Ломоносов // Москва, Молодая гвардия, серия ЖЗЛ, 1990 г., с. 452 — 468.
55. Лебедев E. Ломоносов // Москва, Молодая гвардия, серия ЖЗЛ, 1990 г., с. 602.
56. Миллер Г. Ф. История Сибири. В 3 — x томах. // М.; Л.: Издательство АН СССР, 1937.
57. Соколов С. В. Первая дискуссия по «варяжскому вопросу» в интеллектуальном пространстве эпохи (к спору Г. Ф. Миллера и M.В. Ломоносова) // [Электронный ресурс]. — URL. https://inlnk.ru/ZZBjMY (дата обращения 30.11.2025)
58. Там же
59. Лебедев E. Ломоносов // Москва, Молодая гвардия, серия ЖЗЛ, 1990 г., с. 456 — 457