Нейролептики, побои и кастрация свиней: как транс*девушка Ада провела в конверсионном центре девять месяцев и сбежала
Обсуждая траснфобный законопроект, депутаты и чиновники нередко призывают «лечить» или «приводить в норму» как транс*людей, так и всех «неправильных». Увы, неофициальная конверсионная терапия уже много лет существует в России, и мы даже не представляем, скольким квир-людям пришлось через это пройти.
В истории, рассказанной транс*девушкой Адой в этом интервью, есть все: похищение, высшее общество, безумное «лечение мужскими практиками», коррумпированная полиция, побеги и странные совпадения. Но для авторки этого материала как для транс-феминного человека это еще и важная история о силе воли и о том, что идентичность невозможно отнять или победить.
Подписывайтесь на наши соцсети, чтобы не пропустить новые материалы!
Вместо предисловия
А: Я думаю, я одна из немногих транс*персон, которая что-то говорит о конверсионной терапии, о том, что я ее пережила. Многие другие просто боятся за себя и молчат. А мне все равно: терять нечего, меня похитили, у меня ничего нет — пусть об этом все узнают. Думаю, что молчание — это проблема. Даже когда я заходила в чатики различных транс* и не только транс*персон, квир-чатики…
А: Да, там просто нужно немного о себе написать, когда заходишь. Я говорю: «Я сбежала с конверсионной терапии», — и мне человек пять, наверно, написали, что они тоже пережили конверсионную терапию. И я по своей журналистской инерции пишу: «О, а можно с вами поболтать?» — «Только если анонимно». И я [понимаю]: а, так вот как это здесь работает…
Д: Почему? Анонимно тоже можно.
A: Да, анонимно тоже можно, но у меня в голове сложился пазл, почему так мало историй про конверсионку. Многие [издания] хотят, чтобы история была персонализирована, чтобы у конверсионки было имя. Есть жертвы, вот их имена. А многие [геро_ини] делают это анонимно, и поэтому для остальных это не более чем пустая история.
Я готова нести ответственность за то, что мое имя будет ассоциироваться с пережившей конверсионную терапию, поэтому я взяла и пошла по этому пути. Я понимаю, что есть риск, особенно сейчас на фоне последнего законопроекта. Это, условно говоря, будто я захожу в Госдуму и говорю: «Это против меня вы этим занимаетесь! Это вы против меня хотите [закон] сделать».
Часть I
Д: Когда ты осознала свою идентичность?
А: Это долго. Если берем именно транс-идентичность, тогда это конец 2020 — начало 2021 года. Но если говорить в целом про мои «транс-наклонности», как у нас любят говорить некоторые медийщики...
Д: «Транс-наклонности»... Транс-интересы?
A: [Если] транс-интересы (смеется), интересы в квир-деталях, то это можно с 2010 года начать, когда мне было лет 10, а может быть, еще раньше. Соответственно, я в раннем возрасте это осознавала, но не совсем признавала, я говорила, что это все фетиш: «Да я, да транс, да нет, я не могу быть частью ЛГБТ-сообщества». А я жила в богатой консервативной православной семье. Мне кажется, есть корреляция между тем, насколько у тебя большое состояние и насколько у тебя консервативная семья — чем ты богаче, тем она более консервативная. Вот у меня как раз есть уникальный опыт, потому что я росла в довольно богатой среде, но при этом всегда была такой… не сказать чтобы Робин Гудом, но белой вороной в этом обществе, потому что я всегда общалась с социальным слоем пониже.
Потом, лет с 15, я начала заниматься политическим активизмом. Думаю, оттуда все и начало крутиться у меня в голове: я реже общалась именно с кругом моей семьи — вот этот богатый клуб, где депутаты, корпорации. Я начала просто общаться со всеми и дошло до того, что я начала встречаться — для матери это был шок, для нашей семьи это было «Ого, что ты творишь?!» — с девочкой из семьи, которая чуть ли не на соцобеспечении живет.
Д: То есть у тебя началась прямая конфронтация?
А: Да, мне говорили: «Как ты можешь? Ты понимаешь, кто ее семья, что это значит для нас и как на тебя теперь будут смотреть на улице?»
Вот так я живу, а мать делает все, чтобы я создала семью в своем социальном классе — чтобы всем говорить, что ее ребенок встречается с топовыми риелторами и т. д. В итоге доходит до того, что я в 2018 году переезжаю в Москву и поступаю в Высшую школу экономики. Я училась там 4 года и на первом курсе пошла в студенческий совет, потому что хотела активизмом заниматься. Но поняла, что студсовет ничего не решает и превратился не более чем в клоунаду со стороны администрации, чтобы делать вид, будто студенты могут на что-то влиять.
Потом у меня случился гендерный кризис — в 2020 году, в октябре. Не знаю, кстати говоря, что его инициировало, — видимо, что-то перещелкнуло у меня в голове, и в итоге я, пытаясь понять, кем я являюсь на самом деле, нашла такое прекрасное понятие, как lesbian boy, или лесбой (Идентичность между цис-мужчиной и трансгендерной женщиной, где цисгендерная идентичность сохраняется, при этом отношения с женщинами воспринимаются как квирные/лесбийские. — Прим. ред.). И вот я [решила, что] я не транс, а лесбой! Я думала: «Это все не мое, я не транс, Я НЕ ТРАНС». Все это началось в октябре, в ноябре я говорю себе, что я лесбой, а потом в декабре я поняла, что нет, я все-таки транс. Я в себе немного покопалась и в итоге все же поняла, кто я такая, примерно в январе 2021 года.
Тогда же я сделала камин-аут перед всеми своими друзьями и близкими, большинство из них абсолютно поддержали меня. Остальных я послала куда подальше, потому что это был friendship test. В итоге я сделала камин-аут в университете, и весь университет подумал, что это не более чем шутка.
Д: А как это до родителей дошло?
А: Я вижу, что люди в университете не воспринимают меня всерьез, и понимаю, что в сентябре все, скорее всего, просто охренеют. Наступает лето, и я по привычке еду в родной регион — Калининград, потому что там море есть, удобно, рядом Европа, если что, можно отдохнуть. (Я сколько рассказываю эту историю, никогда не рассказываю ее полную, но полная она еще смешнее.) И вот я еду туда, меня встречает мать — а она меня не видела год, то есть я с ней не общаюсь особенно. Обычно это [происходило так]: «Вот тебе на учебу, главное, напиши, что ты жива-здорова». Ну, то есть, она мне пыталась каждый день звонить, я сбрасывала звонки, потом в конце недели: «Почему ты трубку не берешь?» — и у нас два часа ссора.
И вот тогда она меня встречает и говорит: «А почему у тебя ноги побритые?». Я поняла, что она что-то подозревает. Мы едем в машине, а я просто ржу не могу. Она просит остановить машину и спрашивает: «Ты гей?». Я ей говорю, что все чуть более сложно, но вроде того. Она говорит, что ей надо над этим подумать. Мы все-таки приезжаем к ней в квартиру, я поднимаю свой чемодан.
У моей матери прямо синдром гиперконтроля. Она берет мой чемодан, открывает его, сама все вещи достает, а у меня там феминная одежда, очень много, и она говорит: «Ой, ты, кажется, не свой чемодан взяла», — а я отвечаю: «Это мой». Она спрашивает: «А это тогда что?». И я понимаю, что сейчас будет неловко.
Д: Действительно очень неловко. А как тебя тогда вообще отпустили учиться при таком гиперконтроле?
А: [Родителям было нужно], чтобы я каждый день звонила, отчитывалась, присылала фотографии. А я, зная все это, заранее делала разные фото как контрмеру. Я надевала двусторонние рубашки, чтобы сделать фото в разных сторонах рубашки. Еще до камин-аута я начала красить ногти и могла отрывать гель-лак прямо с рук, чтобы сделать фото без и сказать матери, что давно слетело. И это работало. Абьюзивное родительство. И в итоге [в случае с чемоданом] она спрашивает: «Что это тогда?» — и я признаюсь, что я транс. Она отвечает: «По-моему, тебе кто-то промыл мозги», — и я думаю: «Началось».
Я говорю, что реально об этом подумала, что все нормально, а она отвечает: «Ну, не знаю». Дальше происходит комичная ситуация. Я в этот день планировала, чтобы «добить» мать, сделать татуировку борщевика — она до сих пор у меня на руке, обожаю ее. Итак, стук в дверь, мы открываем, там стоит отец, которого я не видела с 2007 года. В этот момент моя жизнь начала превращаться в сериал с очень плохо прописанным сюжетом.
Я говорю: «Я по делам», — и ухожу бить татуировку. Я 6 часов ее била, возвращаюсь домой в футболке, тату прям видна. Они меня спрашивают, что это такое, я говорю: «Это борщевик». Мать говорит: «Ты хочешь меня окончательно добить?». Она немного говорит с отцом (я — нет, я его давно не видела, но это не значит, что я буду с ним говорить). А потом началась типичная реакция родителей — кидаться статьями: ты себя убиваешь, это все игры дьявола, транс-люди в среднем живут 20–30 лет.
Я говорю: «Хорошо, если ты не веришь, что я транс, как я могу это доказать?» Она отвечает: «Сходи к моим врачам». И я поехала в местную областную психиатрическую больницу.
Там говорят, что у меня есть легкая транс-наклонность по F64.0 и небольшое пограничное расстройство личности. С последним они меня не удивили, так как я уже принимала таблетки и все было хорошо. Спрашиваю, что такое «небольшая транс-наклонность». Они сказали, что ничего писать не будут, но нужно обратить внимание. Я рассказала матери, и она дала взятку, чтобы это никуда не попало. А потом начала еще больше меня контролировать, вплоть до фраз в духе «Ты не будешь заниматься гормональной терапией, это же буквальная эвтаназия». В итоге я через месяц просто уехала обратно в Москву. Там я нашла подработку и начала более или менее нормально жить.
И вот я живу спокойно своей жизнью до 24 февраля 2022 года. [Потом] у меня не стало работы (я независимая журналистка и больше не могла получать зарплату от западных изданий, потому что они больше не могли переводить мне деньги на PayPal). Я немного оправилась и решила, что буду работать на другие независимые медиа типа «Медузы».
И тут в нашем активистском чатике, с людьми из которого мы часто выходили на улицу, появляется сообщение, что к ним пришли домой полицейские. Я в панике лечу в Калининград, думая, что в Москве меня тоже будут преследовать. Отсиживаюсь в Калининграде, поднимаю контакты, подаюсь на гуманитарную визу в Германию, мне все одобряют, я начинаю ездить в Москву на различные собеседования, подачу документов и прочее. И вот посреди этого процесса в июле 2022 года мать пишет мне, что у нее операция на сердце в Новосибирске и она хочет, чтобы я поехала с ней.
Часть II
А: Вообще нет. Я знала, что у нее есть какие-то проблемы со здоровьем, но сказала, что не поеду. Она мне говорит: «Я все оплачу». Я ответила, что надо было сразу об этом говорить. Вот так немного жадная Ада согласилась поехать в Новосибирск. Мы встретились в аэропорту [в Москве], мать была грустная и мрачная, и я решила, что у нее реально проблемы со здоровьем. В самолете она рассказывала про проблемы с сердцем. Мы прилетаем, садимся в машину, внедорожник — я удивилась такому богатому трансферу до больницы, но решила, что окей, прикольно.
Нас встречают, мать говорит: «Я взяла с собой своего ребенка», — и называет мой деднейм (Имя, данное транс*человеку при рождении и расходящееся с их идентичностью. — Прим. ред.). Я здороваюсь, сажусь на заднее сиденье и слушаю музыку, но продолжаю слушать, о чем они говорят. Это какие-то общие темы — о политике, о здравоохранении в России.
Они разыгрывали, что едут в медицинский центр, что сам водитель — хирург. Я еще подумала, мол, нихрена себе, хирург забирает с самолета своего пациента. Дальше я понимаю, что мы едем уже 2 часа. Ехать от аэропорта до Новосибирска — час от силы. Я спрашиваю: «Куда мы едем?» — «В больницу», — «Мы Новосибирск проехали», — «А, так она в Алтайском крае». Я решила: ладно, Алтайский край так Алтайский край. Через какое-то время мы выехали на сельскую трассу, и я поняла, что мы едем в частную больницу.
Продолжаем ехать по проселочной дороге, и тут внезапно машина останавливается, мать выходит. Я хочу выйти за ней, но дверь не открывается. Я пытаюсь пересесть и открыть с другой стороны, и тут садится крупный такой мужик, толкает меня назад к двери, и машина резко стартует. Звучит легендарная для меня фраза: «Сейчас мы поясним тебе за твою пидарасню».
Я думаю: «О, это что, “Мужское государство”?» (Экстремистское движение, которое занимается травлей и преследованием женщин и ЛГБТК+ людей. — Прим. ред.) Я реально заволновалась, что меня похитили бандиты.
Потом к нам подсел знакомый того крупного мужчины и угрозами отобрал у меня всю электронику. Они начали со мной говорить. Говорили, что Ян Дворкин — мой подельник и на самом деле я работаю на «Центр Т». Я отвечаю: нет, я не организатор «Центра Т». (Ничего себе, какую мне должность приписали!). Я их спросила, кто они такие. Они ответили, что представляют интересы моей матери. Стали задавать мне вопросы, я защищала честь всего транс-сообщества. В итоге мы доезжаем до [конверсионного] центра, выгружаемся, меня селят в барак…
Д: Барак? А как это вообще выглядело? Посреди нигде…
A: Представь себе огромное поле, речка течет — и огороженная забором территория, где два дома и сзади дровяной сарай.
Д: Идиллично. Знаешь, как лагерь для перевоспитания из «Южного Парка».
А: Да, это оно и есть, я офигевала с того, насколько это похоже. Причем я потом пыталась людям показать, как этот центр выглядел на самом деле, но у них нигде фоток нет — все фотки, которые у них в соцсетях, не их. Либо они шифруются, либо у них два центра.
Д: И они специализируются на транс*людях?
А: Нет, в том-то и прикол, что формально, по документам, они наркологический реабилитационный центр, но по факту у них как бы средство от всех болезней, то есть базовый подход к каждому человеку вне зависимости от того, какая у него «болезнь». Де-факто они «лечат» от всего: там были люди с шизоидным расстройством личности, люди, зависимые от ПАВ, «созависимые» жены, которых послали туда мужья.
Д: То есть это такое заведение, куда можно ссылать неугодных родственников?
А: Да, но при этом я у них была не первая квир-персона. Я это поняла, когда подслушивала: говорят имя человека и спрашивают, где он сейчас, — «Скорее всего, опять в Барнауле в жопу ебется». То, что я не первая квир-персона здесь, меня немножко успокаивало, но, с другой стороны, немножко напрягало. Формально ко всем один и тот же подход: всем говорят, что их болезнь неизлечима, что единственный способ хоть как-то лечиться — отдать свою волю Богу и что благодаря воле Бога можно избавиться от своей болезни. И я думаю: «Окей, моя богиня — это ContraPoints (Англоязычная транс*блогерка, освещающая проблемы неравенства и трансфобии. — Прим. ред.), я ей молюсь и очень хочу, чтобы она изменила мой гендер».
A: Да, барак, там живет около 10–12 мужиков, [стоят] 5 двухэтажных кроватей и диванчики по периметру. На диванах спят, на кроватях спят, меня поселили на нижней кровати. Нас «лечат», и «ваша болезнь неизлечима» — это общий подход. Но был и индивидуальный: людей с шизоидным расстройством «лечили» таблетками и играми с их галлюцинациями; алкоголикам ставили бутылку и [подначивали]: «Ну че, возьмешь, возьмешь?»; «зависимым» от мужей клали телефон с набранным номером — а у нас электроники ни у кого не было, в этом [суть] испытания. Меня «лечили» интересным способом: направляли на «маскулинизацию», то есть я обязана была всегда играть в футбол (потому что это «мужской» вид спорта), заниматься «мужской» работой: рубить дрова, пилить дрова, валить лес…
А: Ну да! Дальше начинается самое интересное: для них эко-активизм является девчачьей работой, поэтому они меня заставляли заниматься максимально антиэкологической деятельностью. Для меня как защитницы животных был максимально «прикольный» экспириенс, когда меня заставляли убивать топором индеек — то есть класть на пень и рубить топором голову.
Но пик их «тренингов» был, когда меня заставляли кастрировать борова с помощью скальпеля. Держали его и говорили, мол, вырезай, ты хочешь этого, попробуй сама это сделать.
Потом его прирезали и все ели мясо, а я в этом центре в вегетарианство ударилась и мясо вообще не ела.
Мне говорили, что ЛГБТ-сообщество разваливается, что никого из ЛГБТ не осталось. В апреле мне показывают: «Яна Дворкина, твоего подельника, посадили». Они читали всякие гомо- и трансфобные паблики во Вконтакте и на меня информационно давили: смотри, всех убивают, смотри, даже американские медиа это говорят, — и показывают Fox News, Такера. Я им отвечала, мол, ребят, вы говорите так, будто я не работала журналисткой последний год. Вот такой у меня был быт в плане «лечения». Еще каждое утро надо было идти на речку купаться — и не важно, какая погода на улице, –30 или +20.
A: 9 месяцев. Осень, зима, весна. Зимой мы каждый день раскапывали дорогу, потому что они не хотели платить трактору, чтобы он убирал снег. Утром пробежка либо футбол, затем завтрак. Дальше было мероприятие «Анализ чувств»: тебе дают тетрадку, и ты обязан_а написать все, что у тебя на уме. Если они решат, что ты лжешь, тебя накажут.
Д: И если ты пишешь, что тебе здесь нравится, то ты лжешь?
A: Да, именно так. Я потом привыкла и научилась очень хорошо врать. Потом у нас была молитва, работа, обед, снова работа, потом еще что-нибудь — и спать. И так каждый день. Вскоре я все уже делала на автомате.
Можно было книжки почитать, правда, [только] их местные, а к художественной литературе доступ был запрещен всем, кроме единиц. Я была одной их тех единиц, потому что они знали, что я все равно найду способ почитать. Они использовали в качестве бумаги в туалете художественную литературу, которая у них была. Я научилась искать, где они брали эту литературу, и воровала ее либо из туалетов, либо из места, где она хранилась.
Д: То есть ты собирала из страниц обратно книги? Сшивала странички?
A: Ну, не настолько, но я думаю, если бы у меня была нить, я бы это сделала.
Д: А потом бы они сжигали эти книжки, чтобы совсем уж похоже было.
A: Эх, было бы красиво! Там, между прочим, был ритуал: когда человек уезжает, сжигать чучело. Чучело — это как бы человек в прошлом, и человек сжигает прошлое и едет в по-настоящему новое. Я таким не занималась, потому что я сбежала.
А: «Боже, дай мне разум и душевный покой, силы изменить то, что я могу, и мудрость отличить одно от другого. Аминь». Иногда было «Иже еси на небеси, да пребудет царствие твое…» Но не сказать, чтобы я это терпела, я дважды пыталась сбежать. В сентябре я сбежала в первый раз, и меня очень сильно избили, у меня сколы на зубах до сих пор есть. Я сначала думала, что надо их залечить, а потом поняла, что это неплохой бренд.
Д: А как ты пробовала сбежать?
А: Ночью (то есть часов в 8–9) можно было выходить только в баню. При этом стояло три часовых, иногда двое. Тогда было двое и они были очень измотанные. После окончания бани крикнули, чтобы все заходили в дом, и последними заходили часовые. Я же, пока оба часовых были отвлечены, спряталась и ждала, пока они закроют дверь. После этого я подождала еще пару минут и рванула к месту, где можно было обойти забор через пригорок (после моего побега там колючую проволоку поставили). Меня догнали, избили и потом стали говорить, что я просто увеличила себе срок до 4 лет.
Второй раз у меня не получилось, потому что меня спалил наблюдатель, когда я думала пролезть под забором. У меня с ним были нормальные отношения, поэтому он вроде бы даже не рассказал [о моей попытке]. Ямку потом закрыли, но он меня не сдал, что было приятно. И на третий раз, собственно, я сбежала.
Наказания могли быть за все, что угодно: за неповиновение, за то, что я сделала что-то неправильно, что пререкаюсь, что нарушаю правила центра — условно, бегала без шапки на улице, — за любую маленькую оплошность они наказывали. Самым популярным наказанием было написать какую-либо фразу 100 раз и более, количество могло увеличиваться до 500, 600, до 1000, и можно было прямо всю ночь не спать и просто писать, писать, писать, писать.
Второй вариант — это физические упражнения, например, 50 отжиманий, 50 приседаний. Третий тип — это чистка выгребной ямы (поскольку туалет был сделан в виде выгребной ямы). [Обычно] каждый день назначался человек, который выносил 3–4 ведра, и все. А если тебя наказывают, то ты обязан_а ведер 40–100 вынести. Потом еще было ограничение доступа к литературе или всяким развлекательным активностям: нельзя в шахматы играть или смотреть телевизор, а если его вдруг включают, то ты сидишь в другой комнате под присмотром.
Последний тип наказания — неофициальный, потому что формально делать такое нельзя, но они могут просто подсыпать тебе нейролептики либо транки в еду, в чай. Меня так наказывали, и я видела, что других так наказывают.
Я очень часто передавала записки через тех, кто уезжал. Нам не говорили их имен, но я же журналистка, я часто узнавала их имена и подсовывала им записки. И за 9 месяцев единственное, что получилось, — в марте ребята узнали и подали заявление в полицию. Из центра меня увезли в полицию, чтобы я подписала, что все нормально, я в центре и ничего не имею против. То есть меня увозили, говоря, что я еду домой, но когда я приехала в полицейский участок, надо мной встал руководитель [центра] и сказал, мол, пиши, что все хорошо, все нормально было: «Подпиши, и я тебя выпущу».
Подписала, выхожу, а там стоит отец! Я сажусь в машину, спрашиваю: «Ты меня домой везешь?» — «Да!» — «Отлично! Куда едем?» — «Сейчас в центр заедем и отпустим тебя». Мы подъезжаем к центру, к воротам, я выхожу из машины, отец меня зовет, дает пакет с шавермой и говорит: «Ты на меня зла не держи». И уезжает! Какой кринж, а! Я думаю, меня это триггернуло, и после этого я начала думать, как сбежать любым способом, кроме как напрямую пешком.
Часть III
A: Сбежала я с помощью полиции. Отследила момент, когда девушка тогдашнего главного в центре…
A: Да, она приехала на природу потусить.
Д: То есть там все очень личное? Просто по рассказам это получается, как будто есть этот главный, у него есть своя вотчина, рядом каких-то рабов выгуливают, свинки пасутся.
А: Да, и вокруг забор с колючей проволокой. Я дождалась, пока [девушка главного надсмотрщика] положила телефон в ящик, который не закрывался на ключ. Потом подождала момента, когда за мной особо не будут смотреть, и воспользовалась телефоном. У меня было 10 минут, но я смогла растянуть время до получаса, потому что полиция мне просто нахер не верила, что меня похитили.
В итоге я смогла дозвониться, они сказали, что все будет норм. Так вот, звоню, говорю название центра, адрес. Потом проходит время, часа полтора-два, и я вижу, что на телефон главного — у него телефон стоит все время в колонку включенным, музычку играет — кто-то звонит (а у него устроено так, что он говорит, кто звонит). И я слышу, что звонит руководитель центра, и становлюсь так, чтобы подслушать разговор. По телефону говорят: «Из центра с телефона твоей девушки поступил звонок в полицию о том, что [Аду] тут держат». Я подумала: все, пиздец! Поняла, что, возможно, полиция не приедет, потому что чувак все держит под контролем.
Д: Получается, как минимум кто-то в полиции сообщил номер.
A: Да, сообщил номер и что именно сказали. В итоге меня после этого накачали нейролептиками. Это чувство, когда ты не можешь говорить, потому что… Вот знаешь чувство, когда ты ешь очень вяжущую хурму и у тебя просто весь рот свело? Вот так ты говоришь. Ты не можешь стоять, потому что у тебя все белое перед глазами, и лежать ты не можешь, потому что у тебя очень много энергии. И в этом непонятном состоянии я находилась, причем от меня требовали играть в футбол, а если я не играла, мне говорили: «Сейчас ты сядешь писать [фразы]».
Наступает полночь, я грустная иду спать, понимая, что дальше мне будет только хуже. В этот момент вижу красный и синий проблесковый огонечек и не верю своим глазам. Они реально подходят, стучатся в центр, говорят: вот, мы по вызову. Я сначала подумала, что это какая-то провокация со стороны руководителя, но оказалось, что это реально полиция за мной приехала. Я сложила вещи и поехала к полицейским. Первую ночь я переночевала в участке у оперуполномоченного. ACAB (Англ. “All cops are bastards” — Прим. ред.), конечно, но иногда они помогают. Они меня опрашивали и матери позвонили.
Д: О, и какова была ее реакция?
A: «Заберите ее, пожалуйста, обратно в центр, просите у меня все что угодно, только отвезите ее обратно». А опер попался честный либо боялся, что я могу спалить, и не согласился. Она еще сказала, что не может говорить, так как [находится] в 200 км от Киева. Мы потом с ним прочертили на Google maps — она была либо в Беларуси, либо в Западной Украине. Ну, не удивительно, сейчас-то она в Литве, ездит по православным местам. А когда я была на конверсионке, она вообще была в Италии, еще жаловалась мне, что ей там не очень понравилось. Она очень часто писала мне письма, но я ее послала.
И вот я бегаю по мусарне от оперуполномоченного к следственному комитету и обратно, и меня отпускают в хостел, показывают, где он находится. Меня туда отвезли, и знал мою локацию только следак. У меня было немного денег, я решила там отсидеться, отлежаться и рвануть в Москву. Я пыталась получить удостоверение личности. 8 мая у меня не получилось этого сделать, потому что я занималась отправкой вещей, которые смогла забрать из конверсионки. Мне не отдали телефон, ключи, паспорт и айпад.
Я находилась в Новоалтайске, в Алтайском крае, до 9 мая. 9 мая вечером ко мне в хостеле — а там было буквально два гостя — постучали. А я музычку слушаю, с ребятами общаюсь, я себе телефон купила за тысячу рублей. Открываю, а там мать стоит. Я пытаюсь быстро закрыть дверь, она ногу ставит и пытается убедить меня выйти.
Мы пререкаемся, и в конце концов я просто толкаю ее, закрываю дверь и говорю «НЕТ!». Я в панике начинаю думать, что можно сделать дальше, потому что по факту я нахожусь at gun point, она за моей дверью и легко может снова меня похитить. Я придумала охеренный план, как сбежать из Алтайского края. Я нахожу дешевый хостел на другом конце города и почти решаю поехать туда, там переночевать и уже оттуда двинуться в Москву или в Новосибирск. Нахожу этот хостел, заказываю такси и быстро начинаю собирать вещи по всей комнате. Одновременно я говорю с матерью.
Она говорит: «Пойми, это все делалось для тебя, я деньги за это платила, почему ты не хочешь, чтобы это продолжалось?»
Я выхожу, говорю: «Дай свой телефон». Она дает, говорю: «Разблокируй». Она разблокирует. Все, консент есть, захожу в Watsapp, а там последнее сообщение от руководителя центра: какой следак у меня был и его телефон. Она говорит, мол, отдай мне телефон, вдруг ты деньги мои хочешь. В это время подъезжает такси, я беру сумку и уезжаю. Мать спрашивает, куда, я отвечаю, что в Новокузнецк. Не знаю, почему именно этот город пришел мне первым в голову, но вот так.
И я еду, ночую, сразу скидываю всем ребятам, где я нахожусь. Следующим утром я иду в полицию и пытаюсь сделать себе временное удостоверение личности, а они мне говорят, что будут делать его минимум сутки. Я послала их нахуй и попыталась добраться до Новосибирска. Я думала воспользоваться BlaBlaCar (Популярный сервис поиска попутчиков. — Прим. ред.), но мужик прямо от меня уехал. Я стою, тут подъезжает женщина лет 50, давайте, говорит, я вас подвезу. Я поехала с ней, но я была бы не я, если бы еще что-то не случилось. Женщина оказалась олдовой терфной (от англ. TERF — trans-exclusionary radical feminist. — Прим. ред.) лесбиянкой. Я потом прикидывала, каковы шансы, что это произошло бы со мной после конверсионки, и они где-то в районе одной сотой находятся — но это было. А мне же еще в центре давали всякие препараты, которые восстанавливали мой уровень тестостерона.
A: Я без понятия, думаю, это была гомеопатия либо БАДы какие-нибудь. Есть, конечно, тестостерон в таблетках, но вроде бы только в США, вряд ли они туда специально для этого ездили. Я спрашивала, что это такое, они говорили: «Это для тебя, пей, а то пизды получишь!». Приходилось соглашаться. И вот она меня довозит и говорит: «Я обычно только девушек подбрасываю, а мужчин нет, но я на вас посмотрела и прямо захотела вас подвезти». Гендерная эйфория! Мы доехали до Новосибирска, там наутро я пошла в МВД, они мне все сделали за пару часов, и я полетела наконец в Москву!
Приехала я в Москву, выложила пост, и началась у меня суета с квир-организациями. «Сфера», «СНеГ», «Дело ЛГБТ» — все писали в личку. [Я думаю:] похоже, у меня есть выбор. «Дело ЛГБТ», Ян Дворкин — я этих людей знаю, и в итоге я пошла к ним.
Д: И последнее. Что бы ты посоветовала квирам, остающимся в России?
А: В основе — знайте, кому доверять, особенно это касается близких родственников. Если у вас не раз были с определенным человеком ситуации, где вас сильно обманывали «для вашего же блага», то задумайтесь о проведении определенных границ с такими людьми, так как они могут стать причиной последующих неблагоприятных событий. Но не доверять людям не стоит. Сделайте доверенности на пару своих близких друзей, дайте им копии своих документов. Если очень сильно волнуетесь, то делитесь локацией в соответствующих сервисах.
Если вы все-таки чувствуете себя в прямой опасности, то не впадайте в панику и сильную паранойю. Старайтесь находиться на улице исключительно с каким-либо еще человеком и придерживаться толпы. Носите с собой дешевый запасной [телефон] или burner phone, выучите или придумайте способ быстрого доступа к номерам близких. Лишний раз не выезжайте из большого города. Если вы знаете об угрозе слежки, то всегда имейте запасную сумку с вещами и переезжайте минимум один раз в две недели, желательно в другой город. Помните, случаи похищения и расправы единичны, но все же вполне возможны. Оценивайте риски. Помните всегда: надевайте маску сначала на себя, а потом на ближнего. Ваша безопасность превыше всего.
Идея, вопросы, полевая работа, составление текста — Jenny. Расшифровка — Чмут. Редактура, верстка — Мария Саванкова. Корректура — анонимно. Дизайн — Влада.