lost stars
Жанры: AU, OOC, Hurt/Comfort, Повседневность
Примечания: Adam Levine — Lost Stars
Чонину было семнадцать, когда они познакомились. Сынмин, лучший друг Чонина, был соседом Джисона, лучшего друга Чана. И вот — как-то сошлись. Чану было двадцать один, и тогда он еще не сразу понял, что почувствовал по отношению к Чонину. Просто Чонин был милым другом Сынмина. Чану нравилось с ним разговаривать, у Чонина были ямочки на щеках, когда он улыбался, и он смешно изображал свою бабушку на рынке. Чонин был забавным и очаровательным, Чан был искренне рад его видеть и несколько расстраивался, когда приходилось собираться без него.
Джисон первым догадался, в чем было дело. Состроил хитрую рожу и настоятельно попросил Чана подождать до февраля, когда Чонину хотя бы исполнится восемнадцать — и тогда уже начинать наступление. Чан только отвесил другу подзатыльник, потому что ничего такого у него и в мыслях не было. Чонин просто был хорошим.
Когда Чонину было девятнадцать, а Чан все еще не мог отвести взгляда от его улыбки, он и сам понял — Джисон был прав, и он втюрился по самые уши. Чонин запрыгивал ему на спину и обжигал дыханием шею, а Чан понимал, что это все очень-очень нехорошо. Потому что они с Чонином друзья, и он доверительно называл Чана хеном. Чонин звонко смеялся и неуклюже флиртовал, играя бровями, а у Чана даже от этого нелепого шуточного флирта розовели кончики ушей. Но Чонину он ничего не сказал.
Дальше говорить уже было поздно: свой двадцатый день рождения Чонин встретил в отношениях. Хенджин был высоким и красивым, а Чонин — бесконечно влюбленным. И если у Чана от этого совсем немного разбилось сердце — это уже Чонина не касалось. Чонин все еще доверительно звал Чана хеном и таскал с собой выбирать на новый год подарки — Хенджину, в том числе. Чан снова видел его улыбку, счастливый взгляд, слушал, как Чонин восторженно рассказывал ему о сюрпризе, который он готовил Хенджину — и понимал, что его чувства не должны портить счастье Чонина.
Тогда Чан понял: он уже не был влюблен в Чонина. Он его любил.
Хенджин был славным и достаточно быстро вошел в их компанию. Чан бы даже, возможно, сказал, что Хенджин ему нравился — впрочем, настолько, насколько в принципе мог нравиться парень того, кого ты любишь. Это не мешало Чану оставаться приветливым и дружелюбным, потому что это было важно для Чонина. И он, конечно, ни за что не мог бы его расстроить.
Чонин все еще доверительно звал его хеном, когда ночью плакал ему в трубку после очередной ссоры с Хваном. И Чан, конечно, был рядом, чтобы внимательно выслушать и успокоить, насколько мог. Чонин говорил, что он самый лучший, а Чан грустно улыбался в трубку. Потому что потом Чонин и Хенджин мирились и снова были счастливы, в то время как Чану оставалось только мириться с тем, что Чонин так смотрел не на него.
Джисон поначалу методично промывал мозги на тему того, чтобы Чан уверено подошел, взял за руку и сказал, что сохнет по нему уже сто лет. Теперь его агитация сменилась на то, чтобы Чан уже отступился и забыл. Это ни к чему не приведет, говорил друг, ты только себя мучаешь. Посмотри на него, у него один Хенджин в голове. И Чан знал, что он прав. Конечно, он был прав, ему давно пора уже сойти с мертвой точки и что-то сделать со своими чувствами, но вот Чонин звонит, чтобы позвать его гулять, потому что Хенджин снова занят — и кто Чан такой, чтобы ему отказать.
Джисон ворчал, что отношения Чонина и Хенджина — это отношения двух спермотоксикозных подростков. Да ты посмотри на них, они только трахаются и сосутся, а как дело доходит до решения совместных проблем, Чонин тебе в трубку плачет. Чан смотрел на фиолетовые отметины на шее и ключицах Чонина и убеждал себя, что это не его дело и не его тело, чтобы чувствовать что-то по этому поводу. Но он чувствовал. Глухое раздражение клокотало внутри, когда Чан думал, что это пòшло и как-то действительно по-детски — вот так напоказ «метить» другого человека. Но у Чонина были счастливые глаза, а в глубине своего раздражения Чан отчетливо видел простую ревность. Просто Хенджину можно было так тупо, пòшло и по-детски оставлять засосы у Чонина на шее, а Чану нет.
Когда Чонину было двадцать два, они с Хенджином расстались. Громко, надрывно, очень болезненно. Джисон и Сынмин на это только пожали плечами, мол, вопрос был только во времени. Чонин был сломан, а Чан — рядом. Он совсем посерел и осунулся, постоянно о чем-то думал, и слезы могли покатиться по его щекам как будто ни с чего. Чан вытаскивал его пообедать или поужинать где-то вне дома, Чонин тихо благодарил его, и однажды заплакал прямо во время того, как жевал свой пибимпаб. Чан тогда совсем растерялся и не знал, что делать, а Чонин продолжал есть, и слезы катились по его лицу без остановки.
Он не рассказывал подробности их разрыва, а Чан лишний раз старался не бередить. Чонин снова доверительно называл его хеном и засыпал на его плече во время просмотра очередной романтической комедии, которые они последнее время часто смотрели с Чаном.
— А мне этот Хенджин никогда не нравился, — фыркнул однажды Джисон, когда они с Чаном остались одни. — Слишком много выебывался.
— А ты не терпишь конкуренции, м? — усмехнулся Чан, на что Джисон возмущенно зашипел.
И в этот раз Чан снова не смог признаться. Потому что Чонин был разбит, а Чан не мог себе позволить обременять его своими чувствами. Чонину было тяжело, прошел месяц, второй и полгода — а он все еще по возможности не выходил из дома, спокойно засыпал только в обнимку с Чаном и ни о чем не рассказывал. Чонину было тяжело — а Чану было стыдно. Потому что какая-то часть внутри него радовалась, что Чонин в нем нуждался — и Чану было мерзко от самого себя. Он буквально использовал горе Чонина, чтобы быть к нему ближе — это было ужасно, но, черт, как же приятно, когда Чонин, засыпая на диване за просмотром очередного фильма, утыкался носом ему в шею.
— Ты либо признавайся ему, либо оставь уже, — не выдержал Джисон. — Ты до чего себя доводишь? Сколько там лет уже прошло? Пять?
— Хан, перестань, — отмахнулся Чан.
— Что «перестань»? — злился Джисон. — Давай, скажи честно, со сколькими ты спал за это время?
— Что за вопросы, — пробурчал Чан, отводя взгляд и отпивая из своей бутылки.
— Нет, ты скажи, — настаивал друг. Его щеки раскраснелись от выпитого алкоголя, и сам он весь был похож на взъерошенного воробья.
— С двумя, — глухо раздалось со стороны Чана.
— Правая и левая руки не считаются.
— Завали, — со смехом ответил Чан.
— Ты понимаешь, что Чонин живет свою жизнь, а ты — нет? Ты живешь жизнь, в которой ты можешь ему пригодиться. Он тебя использует, даже если сам этого не понимает. Черт, да всем вокруг уже очевидно, как сильно ты в него влюблен, это выглядит, как избиение.
Чан знал это все и без нравоучений вспыльчивого Джисона, но не мог уйти от Чонина. Возможно, из-за того, что он никогда не признавался, он не осознавал, что был отвергнут — ведь прямого отказа, как и признания, никогда не было. А Чонин спустя год снова начал улыбаться — иногда даже не вымученно и не грустно, а очень даже счастливо. И улыбался он не кому-нибудь, а именно ему, Чану. Как, ну как он мог уйти от него? Чонин мог бы пройтись тяжелым ботинком по его сердцу, но, Чан был уверен, даже так он не перестал бы его любить. Потому что это было уже очень глубоко, в голове, в животе, под ребрами. Чан любил его — и ничего не мог с этим сделать. Его бы самого кто-нибудь за руку — и подальше от Чонина, а по-другому никак. Нужно было Чонину признаться, чтобы если нет — то окончательно, чтобы больше без пустых надежд, без ожидания кости, которую с барского плеча Чонин кинет голодной псине.
И как же это было страшно. Услышать от Чонина окончательный отказ и насовсем его потерять. Чан не мог собраться с силами, чтобы встретиться с этим лицом к лицу.
Поэтому судьба ему помогла. На работе сказали — поедешь в Тэгу, открывать новый филиал. Новая должность в виде приятного бонуса имела новую зарплату, а еще — возможность забыть Чонина. У Чана от этого — ком в горле и холодные пальцы, а Джисон только облегченно выдохнул и напомнил — это то, что ему, Чану, и было нужно.
— Не смей отказываться, — сказал Джисон. — Тебе давно пора начать новую жизнь, и сам, очевидно, ты этого сделать не сможешь.
Чан знал, что он был прав. И что от работы нельзя отказываться, и что ему пора отказаться от Чонина. Знал, что пора делать что-то со своей жизнью, что пора двигаться дальше, и что страницу с его именем уже давно пора перелистнуть. С замершим сердцем он принял решение и написал руководителю о своем согласии. И в этот же вечер сказал об этом Чонину.
Чонин замер, стоя к нему спиной, и обернулся с потерянным лицом.
— Значит, ты уедешь? — глухо отозвался он.
Чан кивнул, чувствуя себя не менее разбито. Сердце билось где-то в горле, когда он все-таки сказал:
Звенящая тишина повисла в комнате, а весь вид Чонина стал еще более растерянным, хотя казалось, что уже было некуда.
— Всегда любил. — выпалил Чан. Если рубить, то уже насовсем. Чтобы без обещаний приехать и без ожиданий новых встреч. — И мне пора с этим справиться. Поэтому… пойми, пожалуйста, дело не только в работе. Мне правда нужно уехать.
Чонин молчал, хотя его щеки порозовели. Он бегал глазами и не мог найти слов. А Чан был слишком слаб, чтобы не добавить:
— Но… одно твое слово, Чонин, — он закусил губу, но потом продолжил, — одно твое слово — и я останусь.
Чонин молчал, а Чан ждал. И секунды тянулись вечность. Он знал, что это конец, но где-то глубоко в душе теплился этот дурацкий напрасный огонек надежды. И Чан ждал, вдруг Чонин сейчас попросит его остаться. Пусть не ответит взаимностью — куда уж там, — пусть просто попросит остаться, потому что Чан ему нужен. Чан бы хотел, чтобы он попросил. Тогда он немедленно бы отказался, и глядя себе в отражение уверял бы, что все сделал правильно, ведь он Чонину все-таки нужен.
Но Чонин слабо улыбнулся в ответ и посмотрел на него.
— Удачи тебе, хен. У тебя все обязательно получится. И… прости, что я не знал о твоих чувствах.
Это был ответ, который Чану был необходим. Окончательный отказ, полная свобода. Это был ответ, которого Чан боялся, который ненавидел, потому что был беспомощен против него. Он ушел от Чонина и больше они не виделись. Джисон говорил, что Чан все сделал правильно, и слава богу, что теперь все точки расставлены, а Чану эти точки хотелось стереть. Хотелось вернуться в тот вечер, чтобы никогда Чонину не говорить. Чтобы просто радоваться его присутствию в его жизни, чтобы смотреть фильмы, созваниваться по видео после отъезда. Чтобы Чонин никогда не знал и улыбался ему так, как умел только он.
Это было хорошо, и спасибо Чонину, что он так сделал. Чан собирал вещи как в тумане, отрешенный, понимая, что уезжать действительно пора. Теперь Чонин знал, и быть с ним было бы слишком неловко. Теперь все, что между ними было — разрушено, а Чану пора двигаться дальше. Чонин больше не звонил, и Чан не звонил тоже. Чан знал, что сам виноват — слишком затянул с признанием. Скажи он Чонину все сразу — уже давно бы получил от ворот поворот и, возможно, к сегодняшнему дню уже жил бы другой жизнью. Возможно, даже с кем-то. С кем-то, кто не Чонин. А теперь только душа в клочья — и смешно: ведь Чан и не ждал никогда ничего? Почему тогда было так больно, словно он не знал, что Чонин его — никогда? Потому что глупая надежда всегда была. Пока не было отказа — была эта глупая, дурацкая надежда, которая и правда умирала последней. А лучше бы сдохла сразу.
Такси должно было приехать только через десять минут, и Чан сидел в прихожей полностью одетый, как дурак. Смотрел на собранные чемоданы, слышал тиканье часов на руке. Это заняло у него столько лет — и как быстро закончилось. Буквально одним жизненным поворотом — и он уже на чемоданах. Чонин пожелал удачи — он усмехнулся, какая уж там удача, он сейчас чувствовал себя раздавленной лепешкой. И в целом-то по большей части все равно, как дальше будет. Чан посмотрел на ключи в руках — по пути в аэропорт заедет к Джисону, оставит ключи ему.
Он дернулся от внезапного стука в дверь и глупо моргнул несколько раз, словно его только что разбудили. Стук в дверь был почти истеричным и сопровождался настойчивой трелью звонка. Чан в смятении подошел к двери и открыл ее — а увидеть успел только заплаканные глаза и покрасневший нос, потому что в следующую секунду Чонин кинулся ему на шею и крепко поцеловал. Его губы были теплыми и солеными от слез, а Чан все еще стоял с открытыми глазами и боялся шевельнуться. Чонин отчаянно прижимался к нему, обнимал крепче и целовал настойчивее. Чан видел его сломанные брови, и как горячие слезы бежали по щекам.
— Прости, — прошептал Чонин, отстранившись. Он заглядывал Чану в глаза. — Я ужасный эгоист, просто отвратительный, но я прошу тебя, — его взгляд бегал по лицу Чана, а слезы все еще срывались с ресниц. — Ты сказал, одно мое слово. Не уезжай, хен.
На телефон пришло сразу два уведомления: о том, что такси приехало, и сообщение, что Чана ждут в офисе послезавтра. Чан был бы полным дураком, если бы отказался сейчас от этой возможности начать все сначала только потому, что Чонин вдруг понял, что не хочет, чтобы Чан уезжал. О, как это было бы глупо — вновь идти на поводу у больных чувств, довольствоваться костью, которую бросил ему Чонин.