Дафни Тодд “Последний портрет матери”
“Я оцепенело стояла на кухне, а потом вошла к Алене и сказала, что баба сошла с ума, на что она мне ответила, что это я сама сошла с ума. Я ей возразила, что это ничего страшного, это бывает, кстати, так тетка кончила, но жила долго. Наследственность.”
Людмила Петрушевская “Время ночь”
Сара Чавез, феминистка и активистка движения за осознанное отношение к смерти считает, что смерть и горе сегодня подчинены патриархальному устройству мира, лишены искренних и спонтанных эмоций. Она настаивает, что горе должно вернуться в руки женщин: «Горя не нужно стесняться, заявляйте о нем громко!»
Листая предложенные для анализа работы, я сразу зацепилась за одну из картин. Не осознав до конца, что именно на ней изображено, я решила, что это кто-то из английской школы, тут кто-то британский, близкий Дэвиду Бомбергу, Люсьену Фрейду, Леону Коссофу и Джону Бретби. Я не ошиблась. Дафни Тодд. Великобритания. Она выбрала меня раньше, чем я выбрала её, раньше, чем я поняла, что именно мне предстоит осмыслить.
Дафни Тодд написала портрет матери. Мёртвой. Три дня после смерти мать послушно позировала. “В некоторых моментах с этим портретом даже было проще, — говорит Дафни, — натурщица не шевелилась, но я знала, что у меня очень мало времени. Я работала три дня без перерыва на кофе”.
На картине изображена безжизненная, очень старая женщина. С застывшими стеклянными глазами и широко распахнутым беззубым ртом. У неё впалая грудь, желтушная, начинающая зеленеть кожа. Пространство очищено от всего лишнего: тут только мертвец, белые больничные простыни, бежевая стена и бордовая занавеска.
Типичная больничная палата, только без цветов, подноса со вкусной едой и новомодных аппаратов жизнеобеспечения. Ну или без старой тумбочки и металлической чашки, если представить, что мы находимся в России. Но ни того, ни другого нет на картине на вполне законных основаниях: мы видим столетнюю Анни Тодд не в больнице, дочь рисует её в похоронном бюро. Персонал больницы не обрадовался желанию дочери оставить у них мёртвую мать на несколько дней для посмертного портрета. В итоге на протяжении трёх дней между смертью и похоронами матери Тодд приходила к гробовщику и проводила наедине с трупом восемь часов.
История, стоящая за этой картиной, состоит из сложных отношений, знакомых многим детям, которые заботятся о хрупких и пожилых родителях. Тодд долгое время ухаживала за своей матерью, забрав ее в свой семейный дом, после того как та попыталась покончить жизнь самоубийством в возрасте 85 лет. Можно сказать, что Анни Тодд умерла дважды: социальная смерть состоялась в восемьдесят пять, а вторая, физическая — в сто.
За пять месяцев до смерти, мать дала своё согласие на то, чтобы дочь нарисовала её посмертный портрет, а вот брат Дафни перестал с ней разговаривать после того, как увидел работу. И об этом я хочу поговорить.
Я понимаю, что могло взбесить брата. Я вижу на картине честный и смелый призыв посмотреть на старость. На картине нет и намёка на то, что называют светлой памятью. Мать изображена старой и страшной, как Баба-Яга на картинах Билибина. Сергей Мохов в книге “История смерти. Как мы боремся и принимаем” пишет: “С полотна на нас смотрит ссохшаяся старуха, изъеденная физической болью и ментальными страданиями, лежащая на больничной койке. Такой смертью тяжело восхищаться. Более того, тяжело скорбеть о таком покойном, искренне воспевая его жизнь и горько оплакивая кончину в эпитафиях.”
По выражению Мишеля Фуко, медицина развивается и становится «оружием против нашей конечности», но дело в том, что она не спасает нас от старости. Продолжительность жизни увеличивается, и прямо пропорционально ей развивается общественная геронтофобия. Паскаль Брюкнер в книге “Недолговечная вечность: философия долголетия” констатирует: “Медицина превратилась в машину по производству старческих недугов и деменции”.
Монтень говорил, что “умереть от старости — это смерть редкая, исключительная и необычная”. Но времена изменились, и мы вынуждены признать: шанс умереть от бандитской пули невелик, скорее большинство из нас будет доживать последние много лет в гнетущей старости. Теперь смерть стала неэстетичным и довольно продолжительным процессом, в ходе которого мы годами, а иногда десятилетиями наблюдаем за разрушением привычного образа любимого человека. И в ходе этого процесса кончина человека становится ожидаемым событием.
Старость перестала быть счастливым жребием, выпавшим на долю тех немногих, кто достиг пожилого возраста, население стремительно стареет. Чего стоит один лишь факт, что в 2018 году в Японии и Германии было продано больше памперсов для пожилых, чем для детей. А еще мы умираем так стремительно, что в Facebook в 2019 году ожидалось, что аккаунтов мертвых людей вот-вот станет больше, чем аккаунтов живых. Думаю, что уже стало.
Я буду говорить о том, что знаю — о России. Теперь можно представить себе больничный запах, обшарпанные стены и старую прикроватную тумбочку. Мы дома, мы на родине.
У нас тут есть термин “возраст дожития”, который отлично справляется с передачей чувства упадка и недееспособности, если наше воображение не может самостоятельно нарисовать иллюстрацию к слову “старость”.
Большинство людей тут умирает в пожилом возрасте: страдающие от деменции и других ментальных расстройств, нищие, немощные, обмоченные, дряхлые и слабо отдающие себе отчет в том, что с ними происходит. Ощущение, что ты постоянно сдаешь свои позиции, отказываешься от былых привычек — и есть базовый маркер старости.
По пути к смерти мы теряем: зубы, волосы, надежды, близких, чувство собственного достоинства и разум. Неудивительно, что мы начинаем бояться старости с самой юности. Бояться её слабости, недееспособности, беспомощности, одиночества.
Я помню, как проводила лето у бабушки, в соседнем микрорайоне. Утром мы ходили на рынок, покупая по дороге жвачки “Хубба-Бубба” ядовитых цветов. А потом мы готовили вместе. Чаще всего это была куриная лапша “по-свойски”, как называла её бабушка. Мы раскатывали по столу большой пласт теста, а потом мелко-мелко его нарезали, свернув в рулет. В золотой куриный бульон я кидала нарезанное тесто маленькими горстями, чтобы не слипалось. Я до сих пор помню этот вкус и запах, но не могу его воспроизвести.
А потом мы шли на дачу. Когда я уставала, бабушка сажала меня на шею несла “на горбу”, так она это называла. Если днём был дождь, то мы ограничивались вечерней прогулкой во дворе. Бабушка садилась на лавочку к соседкам и долго, энергично и эмоционально обменивалась с ними сплетнями, хохотала и сварливо ругалась, а я рядом играла с детьми, хотя слушать бабушек было интереснее. В 15:50 все расходились смотреть “Клон”, а в 17:10 возвращались на улицу с новыми темами для обсуждения.
А потом бабушка заболела сахарным диабетом и начала меняться. Процесс был необратим и длился пятнадцать лет. Постепенно у неё стало пропадать зрение, ноги почти отказали (потом одну из них ампутируют), она всё реже выходила из дома, пока не перестала покидать квартиру совсем. Она начала пахнуть, у нее появились загадочные ритуалы вроде мазания ног кислушкой. Говорила, помогает. Я стала брезговать бабушкой и, приходя в гости, никогда не ела то, что она сама приготовила.
Каждый раз, когда я к ней приходила у нас состоялся один и тот же разговор:
– Да брось. Тебе еще жить и жить, – пыталась я соскочить с неловкой темы.
– Не могу я, это не жизнь, а мучение сплошное.
Я думала, что, избегая разговора, пытаюсь не расстраивать бабушку мыслями о смерти, но сейчас понимаю: говорить о смерти боялась не она, а я. Старики же к смерти готовятся, они про это думают и нуждаются в том, чтобы с ними об этом разговаривали.
Социолог Дмитрий Рогозин, проведший со стариками несколько сотен диалогов, заключает: “Главная проблема не в том, что наши старики нищие или недостаточно обслуживаются медициной, хотя все это присутствует, а в том, что они тотально одиноки. Старики, как и мы все, нуждаются в простом разговоре. Важно, чтобы рядом была не просто сиделка, которая получает деньги и уходит, а кто-то, кто понимает, что любовь определяется не словами о правильном и должном, а иронией и смехом, может быть, иногда криками и руганью”.
Так сложилось, что старики у нас — “невидимые” люди: их “нет” на улице, мы часто не замечаем их дома. Паскаль Брюкнер считает, что “отправка на пенсию представляет собой двойное мучение: старость, умноженную на бедность, выпадение из активной жизни в сочетании со сниженным доходом — в общем, говоря словами старинной французской поговорки, «голод женится на жажде».” Результат — через некоторое время появляется и растет ощущение ненужности, бессмысленности, избыточности пребывания в этом мире.
Человек остаётся в наедине с собой, и у него развивается образ мысли, называемый отказом от телесности: он ненавидит свою дряблое тело, не хочет с ним соприкасаться, не хочет видеть левую волочащуюся ногу, исхудавшие пятнистые руки, раздувшийся живот. Поэтому он избегает душа (а так же потому, что боится поскользнуться, сломать шейку бедра и лишиться своих, пусть слабых, но способностей передвигаться), из-за чего приобретает “старческий запах”, становится еще более противным сам себе. Нельзя чувствовать себя живым и интересным, считая себя старым, страшным и больным.
Не менее важно, что пожилые люди теряют субъектность. Они становятся теми, кого надо мыть, оберегать, помогать добраться до поликлиники, проведывать, опекать. Пожилой человек перестает быть личностью, ему отводится роль недогражданина, объекта социальных манипуляций. “Никому из нас не хочется быть «объектом ухода» или слышать о себе: «Так, подгузник мы ей поменяли, что там еще? Кашу ей принеси». Пока мы живы, нам больнее всего не из-за подгузника, а от ощущения своей беспомощности, ненужности и одиночества. Вы лучше посидите рядом пять минут, расскажите, что там Трамп сказал Байдену. Людям жить хочется”, — говорит директор фонда помощи пожилым людям «Старость в радость» Елизавета Олескина.
Итогом невидимости, отказа от телесности и потери субъектности является социальная смерть до смерти физической.
В книге “История смерти. Как мы боремся и принимаем” Сергей Мохов описывает, как старики пытаются справиться с сокращением дистанции между социальной и физической смертями. Один из примеров: “Ударом молотка по голове убил свою 93-летнюю мать москвич Юрий Киселецкий. Женщина была лежачей больной и умоляла всех друзей и близких дать ей смертельную дозу таблеток, но на убийство решился только родной сын. До суда Юрий не дожил — покончил с собой в изоляторе временного содержания.”
На картине Дафни Тодд изображён дважды умерший человек. И этот человек, скорее всего, каждый из нас в будущем.
Тут я пишу: Розовый паяльник
Тут я читаю: Под многолетним слоем пыли