Семейный праздник

Я не люблю семейные праздники. А сильнее всех остальных я не люблю свой день рождения.
Каждый год происходит одно и то же.
Первыми меня, само собой, поздравляют родители. Ну, как сказать, поздравляют.
Мама встречает меня на кухне не воплями, а жалкой попыткой улыбнуться, а папа, пьяный уже с утра, крепко жмёт руку и заводит музыку. Так я понимаю, что минул ещё год.
Музыкальный вкус у папы отвратительный, но спорить с ним бесполезно: дверь квартиры он не откроет даже полиции, а лишь проорёт что-нибудь о том, что у его сынули сегодня день рождения, а все несогласные могут отправляться по известному адресу. Это касательно посторонних. С домашними всё проще: если я или мать попросим убавить звук, он схватит за грудки, подышит перегаром в лицо и ответит, что раз в год рабочий человек может расслабиться, тем более по важному поводу.
Поэтому мы и не спорим, а отвратительные песни о «воровской доле» звучат на весь подъезд. В такие моменты мне немного жаль бабушек, живущих поблизости от нас. Ну, тех из них, кому не повезло дожить до ежегодной вакханалии.
Ближе к полудню подтянутся первые родственники.
Из года в год первыми приезжают тётя Света и дядя Боря — оба слоноподобные, с громовыми голосами. Потрясая складками жира и массивными животами, они протискиваются в мою комнату и принимаются орать о своей великой любви ко мне.
Честно говоря, я даже не представляю, по чьей линии они приходятся нам роднёй, но спрашивать я не хочу, потому что это наверняка вызовет лютую обиду с их стороны.
Потискав меня, люди-слоны удаляются на кухню, чтобы поболтать с моими родителями.
К грохоту музыки добавляется хохот. За много лет я научился различать смех всех четверых: мама кудахчет, словно гордящаяся свежеснесённым яйцом курочка, папа скорее даже не смеётся, а орёт, вытягивая гласные в бесконечно долгие ноты. Тётя Света смеётся беззвучно, но при этом сучит руками и стучит ладонями по столешнице. Дядя Боря хохочет во всю мощь своих прокуренных лёгких, так громко, что стёкла в серванте трясутся и жалобно дребезжат. Думаю, то же самое происходит и у соседей снизу, сверху и в боковых квартирах.
Во время кухонных посиделок распивается первая бутылка водки.
Следующим всегда приезжает Святослав Михалыч. Он — творческий человек. Вроде бы артист в каком-то небольшом провинциальном театре. Поздравляет всегда долго, нудно и торжественно, с мхатовскими паузами, заламывая руки и старательно играя интонациями. Как и предыдущие гости, он заявляется без подарка для меня, но при этом с бутылкой дешёвого коньяка. Ставя её на стол, он всегда произносит: «Вот…презентовали мне восхищённые поклонники. Ну, а я, так сказать, уж вам её не пожалел».
Это ложь, потому что я знаю, что он покупает этот коньяк в ближайшем магазине, за углом.
Впрочем, всем плевать. Компания удаляется на кухню, и к хохоту, хихиканью и кудахтанью добавляется зычный бас Святослава Михалыча. В соседних квартирах люди, безусловно, получают наслаждение, слушая вольный пересказ бородатых анекдотов про театры.
Бутылка коньяка отправляется вслед за бутылкой водки.
Последними к нашим посиделкам добавляются мамина троюродная сестра тётя Люба с выводком своих детей. Их много, и они даже не утруждают себя приветствием. Тётя Люба сразу же отправляется на кухню, где визгливо требует «приветственную» стопку коньяку и так же визгливо смеётся.
Её дети в это время толпой насекомых разбегаются по квартире, и от них нигде нет спасенья. Они топают по полу. Прыгают с мебели, приземляясь на пятки. Кричат, стараясь переорать гремящий на весь дом шансон. Они носятся по квартире и трогают, трогают, трогают всё подряд своими маленькими ручками, стараясь открутить, оторвать, украсть как можно больше трофеев, чтобы оттащить их в свой скудный на игрушки дом. Я изо всех сил стараюсь не забывать, что они всего лишь дети, но подкатывающую к горлу ярость сдерживать очень сложно. Впрочем, я справляюсь каждый год.
Взрослая часть гостей последний раз курит на балконе, и настаёт время жора.
Семейство, шутя и толкая друг друга, рассаживается за столом, на котором уже с самого утра расставлена нехитрая закуска. Меня сажают на «почётное место» во главе стола, с которого открывается вид на все ждущие своего часа бутылки и снедь: водка, коньяк, символическая бутылка вина, несколько салатиков, маринованная капуста и солёные огурцы. Пакет сока, смущённо приютившийся рядом с блюдом картофельного пюре. Разговоры прекращаются на несколько минут, пока все спешат набить животы угощением, а затем возникают вновь. Обсуждается политика, половая жизнь именинника, вспоминаются грехи всех отсутствующих родственников. Водка льётся рекой.
После примерно третьего тоста дети тёти Любы убегают из-за стола, чтобы продолжить своё разрушительное веселье. Кто-то подходит к магнитофону и делает орущий из колонок шансон ещё громче. Разговаривать становится труднее, все собравшиеся дерут глотку, чтобы быть услышанными. Одновременно.
Особо слабонервные жильцы в этот момент начинают молиться. Те, кому есть куда уйти — уходят. Кому пойти некуда — терпят.
Святослава Михалыча внезапно начинает интересовать, не гей ли я, потому что водку не пью. Папа и дядя Боря некоторое время сомневаются, на чью сторону встать в разгорающейся ссоре, но всё же принимают сторону дорогого гостя. Я поддаюсь и выпиваю. Под одобрительный рёв семейства начинается драка — папа всё же вспоминает, что я его сын.
Драка заканчивается быстро, обходится даже без разбитых носов. Я встаю из-за стола и иду в прихожую — я знаю, что в кармане куртки дяди Бори лежит пачка крепких сигарет и зажигалка. Я выхожу на кухню, уже слыша, как в комнате родня принимается напевать какую-то песню. Думаю, я успею покурить так, чтобы никто не заметил.
Резкий запах на кухне бьёт в нос, но я не обращаю на него внимания. Дети смотрят на меня не то что виновато, но со страхом, словно нашкодили где-то и теперь боятся, что я их разоблачу. Мне нет до них никакого дела. Я зажимаю сигарету губами и направляюсь к окну, чтобы открыть форточку. Чиркаю зажигалкой. И над старенькой газовой плитой расцветает огненный цветок.
Я подсознательно жду громкого звука, но его нет, напротив, все звуки исчезают. Первыми пропадают детские визги. Я успеваю даже на миг задуматься, больно ли им.
Мне не больно. Мне становится хорошо. А когда, наконец, замолкает шансон — ещё лучше. Я с улыбкой слушаю, как замолкает бас дяди Бори где-то в комнате. Он, вроде бы, ругается матом. Это от испуга — он каждый раз пугается.
Я закрываю глаза, а затем медленно открываю. И мир вокруг раздваивается. И я вижу то, что было тогда, несколько моих пятнадцатых юбилеев назад: пламя, освобождённое из газовой трубы, с рёвом мчится по квартире — детская шалость обернулась гибелью множества людей. Вспыхивают обои, занавески, мебель. Если я опущу взгляд, то смогу разглядеть, как пылаю я сам. Одновременно с этим я вижу то, что стало с нашей квартирой за прошедшие годы: нет рамы в кухонном окне, нет мебели, следы копоти и сажи повсюду.
И я с облегчением вздыхаю, когда чувствую, что начинаю растворяться в тишине.
Мне немного жаль всех тех людей, которые живут в соседних квартирах, ведь жить по соседству с проклятыми местами всегда непросто. Впрочем, их ждёт ещё триста шестьдесят четыре дня спокойствия.
До следующего года. Когда мне снова будет пятнадцать