Западничество в Российской империи

Николаевская эпоха: возникновение западничества как реакции

«Время Николая I — эпоха крайнего самоутверждения русской самодержавной власти», — А. Е. Пресняков.

Воцарение Николая I на престол Российского государства 14 (26) декабря 1825 года началось с тревог и крови: на Сенатской площади вспыхнуло восстание декабристов. Николай родился 25 июня [6 июля] 1796 года и до 1825 года не предполагал, что ему суждено взойти на престол и принять бремя самодержавной власти, держа в руках скипетр и державу. К управлению государством Николай Павлович практически не готовился, и потому глубокой осведомлённостью в вопросах государственного устройства не отличался.

С первых же дней правления он начал настойчиво укреплять самодержавие и заботиться о незыблемости императорского трона: восстание декабристов серьёзно поколебало уверенность в прочности власти. 22 августа (3 сентября) 1926 года во время коронации Николай 1 дал присягу: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Его святым Евангелием, что буду защищать и охранять православную веру, свято блюсти законы и учреждения Российской Империи, править народом по правде и милости, утверждать правосудие, заботиться о благе и пользе подданных, и в делах управления руководствоваться любовью к Отечеству и страхом Божиим».

Историк Л. В. Милов пишет:

«Николай I искренне считал себя помазанником Божиим и твердо защищал самодержавную власть от любых посягательств. При нем самодержавие достигло своего апогея, когда весь ход государственных дел определялся лично императором, все нити государственного управления находились в его руках. Утверждая прерогативы самодержавия, Николай I следовал политическим наставлениям Карамзина, которого он высоко ценил. Царь верил в самодержавную инициативу, но упрощенно представлял ее единственно как гарантию внутреннего спокойствия».

Сам Н. М. Карамзин говорил так: «Требуем более мудрости охранительной, нежели творческой… Всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости… Для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу».

Николай не спешил с реформами и не стремился изменить устаревшую систему самодержавия, которое, будучи эхом феодальной эпохи, тяготило Россию в XIX веке. Напротив, создание многочисленных секретных комитетов и канцелярий лишь усиливало бюрократизацию громоздкого государственного аппарата. Как отмечал В. О. Ключевский, «столь развитый правительственный механизм требовал множества рабочих рук. Царствование Николая было временем развития чиновничества, знати, табели о рангах». В годы правления Николая "армия из чиновников" выросла до 70 тысяч человек. Половина из них были военными. Бюрократическая машина охватила всю страну, от центра до мелких территориальных единиц — уездов, волостей и станов. Бюрократизация имела как положительные, так и отрицательные последствия. С одной стороны, это действительно могло обеспечить порядок в стране на какое-то время. С другой — привело к проблемам в работе государственного механизма, волоките бюрократизм, росту коррупции и взяточничеству.

«Главной целью своего царствования Николай считал сохранение незыблемости самодержавия. Подобно Петру, он идеализировал государство, считая своим долгом, как и долгом каждого своего подданного, беззаветное служение ему. «Я смотрю на человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит», — сказал он как-то раз», — пишет историк Е. В. Пчелов.

Историк А. Е. Пресняков назвал царствование Николая I «апогеем самодержавия». Действительно, каждый день своего тридцатилетнего правления Николай использовал для всестороннего укрепления и защиты самодержавного строя. Опасаясь распространения революционных идей, он значительно усилил политический надзор. Николай I любил говорить, что ему нужны «не умники, а верноподданные». «Он хотел бы отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем», - говорит о нём историк С. М. Соловьев.

Правительство полагало, что в самой России нет почвы для «крамольных» и «развратных» настроений, и что подобные идеи приходят из Западной Европы. Поэтому особые надежды возлагались на усиление цензуры. Министр народного просвещения граф С. С. Уваров, ведавший цензурой, ставил целью возводить так называемые «умственные плотины», чтобы сдержать поток «вредных» для России западных идей. В 1826 году был принят новый, крайне строгий цензурный устав, прозванный современниками «чугунным». Цензорам запрещалось пропускать любые произведения, в которых критиковалась монархия, обсуждались государственные реформы или допускалось религиозное вольнодумство. За недостаточную бдительность цензоры подвергались взысканиям или увольнению.

«Мы во всё время царствования императора Николая I привыкли думать, что «всё обстоит благополучно». Печать о внутренней и внешней политике молчала или изредка только расхваливала отечественную политику; живое слово также молчало; общество было так воспитано и направлено, что оно предоставляло все распоряжения правительству», — пишет о том периоде А. И. Дельвиг.

Со временем право цензуры стали требовать и другие ведомства — каждое в пределах своей компетенции/специальности. В результате собственную цензуру получили Третье отделение, Синод, почти все министерства, а даже Управление коннозаводства обзавелось правом контроля за публикациями. Размах цензурных ограничений стал столь велик, что даже правительство признавалo его чрезмерным. Попытки навести порядок давали лишь кратковременный эффект: вскоре цензура вновь погружалась в хаос и произвол, и порой её жертвами становились даже лояльные к власти люди. При этом освободительные идеи всё равно находили пути, чтобы проникнуть в Россию. Всё действовало по формуле: чем больше запрещаешь, тем больше запрещенное становится популярным и вызывает интерес; запретный плод сладок, а запрещенное государством — слаще вдвойне.

Историк Л. М. Ляшенко пишет:

«Монарх [Николай I] объявил чиновников своими личными слугами, выведя их из-под критики журналистики, литературы, театра и т. п. Он счел, что для пользы дела и большей централизации власти его слуги (министры, дипломаты, генералы, священнослужители и прочие) должны прислушиваться к чему-то одному, а именно к его словам, а не к оценке общественного мнения. Чем-то иным трудно объяснить запрещение не только критиковать, но и одобрять работу правительства и его агентов в печати и на сцене. Даже дворянство теперь могло сопровождать лишь гулом одобрения действия власти в центре и на местах. Естественным следствием такого положения дел явилось не компетентное и справедливое правление самодержца, опиравшегося на тщательно подобранные кадры чиновников (именно такая картина рисовалась в воображении Николая Павловича), а появление на ответственных постах людей, которые не блистали никакими талантами, кроме личной преданности императору. Самое печальное заключалось в том, что теперь любой, даже самый недобросовестный и некомпетентный чиновник освящался авторитетом самодержавной власти».

Николаевское правительство пыталось выработать собственную государственную идеологию, (идеология происходит от двух греческих слов - ἰδέα "идея" + λόγος "учение") и внедрить её в школы, университеты, печать, воспитывая преданное самодержавию молодое поколение. Главным идеологом режима стал тот же С. С. Уваров. Когда-то близкий к декабристам и известный своими вольнодумными взглядами, он выдвинул знаменитую формулу «официальной народности»: «Православие, самодержавие, народность».

«Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединённом духе Православия, Самодержавия и народности», - это собирательная фраза из циркуляра, который Сергей Семёнович Уваров, министр народного просвещения Российской империи, написал 21 марта 1833 года, при вступлении в должность министра.

Помимо строгой цензуры и утверждения официальной идеологии, одной из ключевых и неотложных проблем России середины XIX века, безусловно, оставался крестьянский вопрос. Как уже упоминалось ранее, крепостное право в России представляло собой явное эхо феодализма. Хотя в Западной Европе феодальная эпоха завершилась ещё в XV веке, её институциональные рудименты/элементы в России сохранялись вплоть до конца XIX века. Чтобы глубже понять масштаб этой проблемы, необходимо обратиться к демографическим данным того времени.

В 1830–1850-х годах учёт населения в Российской империи вёлся в основном с помощью так называемых ревизий (подворных переписей), тогда как первая и единственная всеобщая перепись населения была проведена лишь в 1897 году. Согласно данным VIII ревизии (1833–1835 гг.), население империи (без Финляндии, Польши и некоторых окраин) составляло около 51,9 млн человек. В IX ревизии, проведённой в 1850–1851 гг., по расчётам академика П. И. Кёппена, численность населения возросла и превысила 68 млн человек. Позднее, по административным данным 1858–1859 гг. (так называемая «десятая ревизия»), статистик А. Г. Тройницкий оценил население империи примерно в 62,6 млн человек.

Наибольший прирост населения пришёлся не на старые центральные губернии, а на новые территории империи. В Европейской части России, охватывавшей 49 губерний, рост был куда более умеренным. Так, по расчётам Кёппена, в начале 1850-х годов население европейской России (без Финляндии, Прибалтики и окраин) составляло около 52,4 млн человек, что составляло примерно 65% всего населения империи. Иными словами, значительная часть демографического прироста обеспечивалась за счёт присоединённых земель и миграции, тогда как в самой «старой» Европейской России темпы роста были невысоки. По данным историка А. Г. Рашина, за период с 1811 по 1863 год прирост населения в этих 49 губерниях составил лишь около 15,7%.

Теперь перейдём к численности крепостных. 1835 год (VIII ревизия) — по подсчётам историка А. Г. Рашина, проведённым на основе ревизских сказок 1833–1835 годов, в Европейской России насчитывалось примерно 22 888 000 крепостных. Эта колоссальная цифра красноречиво свидетельствует, насколько сильно крепостное право продолжало определять облик страны даже спустя столетия после окончания феодальной эпохи в Европе. 1858 год — в ходе так называемого «народоисчисления» (X ревизия) была зафиксирована численность крепостного населения около 21 164 000 человек. По оценкам А. Г. Рашина, это соответствовало примерно 34–35 % от всего населения Европейской части империи. Несмотря на некоторый формальный спад численности крепостных, их доля оставалась чрезвычайно высокой — фактически более трети 1/3, (33,3%) населения продолжали находиться в крепостной зависимости.

Николай I самостоятельно понимал, что крепостное право губит Россию. Но в каком смысле оно её губит? Подходя к вопросу крепостного права, непременно сталкиваешься с его критикой, где закрепощение сравнивают с рабством и феодальной отсталостью. Это справедливая критика, потому что она строится на подлинном понимании вещей: крепостные не обладают ни личной, ни экономической свободой, у трети населения (1/3) страны слабо развиты гражданские и экономические права, и поэтому необходимо что-то менять к лучшему. Так думает истинный патриот и человек, обладающий высоким политическим самосознанием.

«Рабство и раболепие не дают благоуханных цветов на радость людям, ибо в них нет подлинной жизни; это всего лишь гниение и смерть, оскорбляющие всякое здоровое обоняние», — Г. Д. Торо.

Но государственный самодержавец никогда не мыслит с такой позиции — она ему чужда как с точки зрения должности, так и с точки зрения выгоды. Николай видел страну глазами монарха (то есть себя самого), дворянства, чиновников и помещиков. Россия для Николая I — это прежде всего бремя самодержавия, которое нужно сохранять любыми прагматичными методами.

Многие историки утверждают, что Николай был ярым противником крепостного права, — это лишь полуправда или правда лишь отчасти, в которой есть доля недосказанности. Доклады главы Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии А. Х. Бенкендорфа содержали яркие предупреждения: «…весь дух народа направлен к одной цели, к освобождению», «крепостное состояние есть пороховой погреб под государством». Призрак, бродящий по крестьянским деревням, который можно охарактеризовать как дух «пугачёвщины», способствовал формированию у государственной бюрократии убеждённости в необходимости освобождения крестьян от помещиков. Достичь этой цели планировалось постепенными и осторожными мерами.

«Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его положении у нас есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом ещё более гибельным», — заявил Николай I. В первую очередь злом Николай видел крепостное право не потому, что оно являлось апогеем экономической отсталости и нарушением прав человека, а потому, что оно пагубно отражалось в глазах крестьянства, которое могло вспыхнуть, как пороховая бочка, от недовольства своим положением.

Формирование сильной цензуры, государственного контроля и нарастание проблем крестьянского вопроса явило реакцию. «На любое действие есть противодействие», — гласит один из законов Ньютона. Вот и на государственные деяния «николаевской» эпохи родилось новое идеологическое течение, за которым последуют выдающиеся умы, русская дворянская интеллигенция. Слово «интеллигент» происходит от латинского intellectus, то есть интеллект. Интеллектуал связан в первую очередь с выдающимися мыслями, которые он выражает в своих научных или художественных работах. Такой реакцией было рождение интеллектуального движения западников, которые видели изменения старых феодальных институтов в России с помощью реформации.

Западничество: идеи и люди

Отец основатель: Пётр Яковлевич Чаадаев

«Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!» — А. С. Пушкин.

«Отцом-основателем» западного мышления в русской философии является Пётр Яковлевич Чаадаев. Храбрый и бесстрашный человек, который смог полюбить истину больше Родины. «Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть нечто ещё более прекрасное — это любовь к истине...», — напишет он в своём произведении «Апология сумасшедшего», когда будет лично осуждён императором Николаем.

Пётр Яковлевич Чаадаев родился 27 мая [7 июня] 1794 года в Москве, в семье богатого помещика. Уже в ранней юности в Петре проявились не совсем обычные черты характера и стремления. Взрослых современников просто поражала «необыкновенная самостоятельность» его поведения и «независимость мышления», поражала его непохожесть на сверстников, его какая-то воинствующая индивидуальность. Недорослем он поступил в Московский университет, но, не окончив его до конца, пошёл добровольцем на войну против Наполеона в 1812 году, а в 1813–1814 годах участвовал в заграничном походе. После войны служил в гусарском полку, но в 1820 году ушёл в отставку.

После службы в армии занялся написанием философского труда «Философские письма», которые станут заветной карточкой как самого автора, так и будущих западников.

Стоит отойти от Чаадаева и поговорить об окружении. Пётр Яковлевич, уйдя со службы, стал жить в Москве, которая была намного свободолюбивее, чем «затянувший гайки» Санкт-Петербург. Вокруг Московского университета, в котором учился Пётр, магнитом начали притягиваться различные интеллектуалы своей эпохи. В салонах и различных застеньях собирались писатели, художники, преподаватели и студенты, обсуждая философию И. Канта, Г. Гегеля, И. Фихте и Ф. Шеллинга; они часто думали о судьбе России. Также вольность этих «застенных философов» просачивалась потоком вольнодумческой мысли в частные журналы: «Московский телеграф», «Москвитянин» и «Телескоп», в котором и вышло триумфальное произведение-сочинение Чаадаева.

К 1836 году, по данным Летописи Московского университета, обучение проходили 438 человек, а в 1840 году уже 889 человек. Эти цифры доказывают, что Московский университет двигался в росте. Фридрих Ницше говорил: «Всё познаётся в сравнении». Если сравнивать с Санкт‑Петербургским университетом, то в нём училось около 250 студентов, что заметно ниже, чем в Москве. Москва выигрывала благодаря свободолюбию, своей тогдашней «крамольной либеральности».

В 1836 году в журнале «Телескоп» публикуется «Философское письмо» П. Я. Чаадаева. Всего было опубликовано восемь писем за всё время. В 1935 году были опубликованы другие письма, которые раскрывают полностью суть философских взглядов Чаадаева.

П. Я. Чаадаев первым превратил рассуждение русского европейца в цельную историко-философскую концепцию с ярко выраженным религиозным настроем. Атрибуты русской национальной идентичности — православие, «мышление пространством» (вместо исторического времени), а также «самодержавная демократия» — равенство всех сословий перед лицом государя, — он подверг резкой критике. России, стоящей вне «великой мировой работы», Чаадаев противопоставил страны Запада, объединённые в христианскую «семью народов».

Философское мировоззрение Чаадаева глубоко религиозно-христианское. Он считал, что тот, кто хочет соединить истину и добро, должен проникнуться истинами откровения. Но самое важное — довериться тем редким мгновениям, когда человек словно лишается собственной воли и ощущает, как некая высшая сила возносит его над собой [Имеется в виду Всемогущий Бог], ведёт к добру и наполняет душу мыслями о вечном.

«Новый строй — царство Божье, который должен наступить благодаря искуплению, — не отличался бы от старого строя, от царства зла, который должен быть искуплением искоренен, и мы снова остались бы с этим воображаемым свойством непременного совершенствования, о котором мечтает философия и которое опровергается на каждой странице истории: это пустое возбуждение ума, которое удовлетворяет лишь потребностям материального бытия и которое, если и поднимает человека на некоторую высоту, то всегда лишь с тем, чтобы низвергнуть его в еще более глубокую пропасть».

В жизни человека, по Чаадаеву, действуют две силы: внутренняя, «несовершенная», и внешняя, «совершенная». Именно от последней мы получаем представления о добре, долге, добродетели и законе. Благодаря преемственности поколений возникает единое сознание человечества — «абсолютное единство», которое, как он подчёркивал, не имеет ничего общего с пантеизмом, столь популярным у современных ему философов.

Однако пагубное «Я» разрывает связь человека с этой «природой всеобщей». Время и пространство становятся границами нашего бытия, а мир начинает казаться внешним. Тогда как в действительности абсолютные количества существуют лишь в уме.

Отношение Чаадаева к немецкому идеализму показательно: прочитав «Критику чистого разума» И. Канта, он язвительно переименовал её в «Apologete adamitischer Vernunft» («Апология адамова разума»), намекая, что речь идёт не о чистом разуме, а о разуме, извращённом первородным грехом.

Христианство, по Чаадаеву, призвано переродить человека, упразднить «ветхую природу» и создать в нас «нового человека, созданного Христом». Его суть — в стремлении к единству, самоотвержении, преодолении разделений. Истина едина, и смысл Евангелия в том, чтобы соединить все мысли человечества в единую мысль — мысль Единого и Всемогущего [предикат немецкого идеализма] Бога, ставшую нравственным законом.

Чаадаев подчёркивал, что христианство утверждалось не книгами, а живым духом, проявляющимся в людях. Отсюда и его особое уважение к догмату о действительном присутствии тела Христова в евхаристии (церковного причастия). Этот догмат, по его мнению, может однажды стать основой для объединения разделённых христианских учений.

Помимо религиозного послушания, Чаадаев критиковал и религиозно-исторический выбор России в 988 году: «В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов». Он видел в этом выборе фундамент будущей отсталости России: пойдя по пути Востока, то есть православия, страна оказалась вне западной цивилизационной семьи.

«Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всём остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия».

«Все народы Европы, подвигаясь из века в век, шли рука об руку. Что бы они сейчас ни делали, каждый по-своему, они все же постоянно сходятся на одном и том же пути».

«Чаадаев не был против православия, хотя и писал, что мы приняли эту конфессию от разлагавшейся Византии, он был против «ветреной толпы», осатаневшей на почве славянофильски ориентированной православной ксенофобии, того, что сегодня называют «православием головного мозга»", — В. К. Кантор.

По мысли Чаадаева, с падением Византии Россия осталась совсем одна, не сохранив ни западной, ни восточной традиции. Путь для России он видел в том, чтобы примкнуть к западной семье народов, которые «всегда были вместе». «Народы Европы, — писал Чаадаев, — имеют общее лицо, семейное сходство. Несмотря на их разделение на ветви латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует общая связь, соединяющая их всех в одно целое, явная для всякого, кто углубится в их общую историю. Вы знаете, что ещё сравнительно недавно вся Европа носила название Христианского мира и слово это значилось в публичном праве. Помимо общего характера, каждый народ имеет свой особый характер, но всё это только история и традиция. Они составляют идейное наследие этих народов. А каждый человек обладает своей долей этого наследства, без труда подбирает в жизни рассеянные в обществе знания и пользуется ими».

«А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы — воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой».

«Чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий человек [Пётр I] вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись».

Чаадаев упрекает Россию за избыточную территориальную огромность, за то, что страна, простираясь от Европы до Азии, так и не смогла реализовать свой потенциал. Россия могла бы стать главным представителем «европейской семьи» в Азии, но превратилась в бескультурное и бесформенное общество. Реформы Петра Великого лишь внешне приблизили её к Европе, но не изменили внутреннего духа. Для западников фигура Петра I имеет огромное значение — о его влиянии стоит говорить отдельно.

«Сначала дикое варварство [VII-X вв.], затем грубое суеверие [X-XIII вв.], далее иноземное владычество [XIII-XV вв.], жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала [XV-XIX вв.], — вот печальная история нашей юности». (Века поставлены автором статьи).

Также он видит, что история России в корне отличается от истории западного мира, что, начиная со Средневековья и до XIX века, в делах российских преобладало варварство, суеверие, татарский гнёт и деспотия самодержавия. Я смею полагать, что это самый главный пассаж «Философического письма», так как Чаадаев выстроил периодизацию с точки зрения либеральной парадигмы. Мы можем посудить, что сделала она на взгляд либерала-западника, который отчётливо видит недостатки общества: отсутствие цивилизованности, религиозное заблуждение, вассальную зависимость и тиранию государя всея Руси. Первостепенно для либерального историка является раскрытие борьбы с теми вещами, о которых пишет Чаадаев. Потому что пессимистская строгость, которая имеет начертание к границе реализма, может сказать об истинности вещей. Слепой патриотизм, который возникнет в реакцию к западничеству, нарекут славянофильством или славянолюбством — является маниакальной любовью к варварству и невежеству, которое сохранилось по сей день и имеет пагубное влияние.

К вопросу крепостного права и отношения Чаадаева к нему, пишет Н. О. Лосский:

«Крепостничество вызывало у Чаадаева особое негодование. Его отношение к монархии выражено в прокламации, которая была написана в 1848 г., во время революции в Европе. Эта прокламация была спрятана в одной из книг в его библиотеке. В прокламации, написанной мнимокрестьянским языком, Чаадаев выражает радость по тому случаю, что народы поднялись против монархов. Прокламация заканчивается словами: «Мы не хотим царя другого, окромя царя небесного» («Литературное наследство», XXII–XXIV, 680)».

«Эпоха, – как писал в одной из своих статей Луначарский, – можно сказать, была усеяна трупами и полутрупами, из которых одни сопротивлялись и были сломлены, другие согнулись, остались в живых, но были искалечены, приобрели резко выраженные патологические черты».

Западничество Чаадаева культуролог В. Г. Щукин называет романтическим, в отличие от просветительского и реалистического западничества сороковых годов XIX века (о которых дальше пойдёт речь).

«Всё мировоззрение Чаадаева вписывается в контекст западноевропейской романтической философии. Парадокс его мышления заключался в попытке примирить пантеизм с персонализмом: доказать ничтожество «губительного Я» перед божественным планом истории, но сделать это через акт личной воли и даже бунта — во имя человеческого достоинства. Впрочем, этот парадокс был частью всей романтической культуры того времени».

Современники героя "философского бунта" встретили с некоторой критикой. П. А. Вяземский писал С. С. Уварову о данном письме следующее:

«Письмо Чаадаева не что иное, в сущности своей, как отрицание той России, которую с подлинника списал Карамзин. Тут никакого умысла и помысла политического не было. Было одно желание блеснуть новостию воззрений, парадоксами и попытать силы свои в упражнениях по части искажения Русской Истории… Перечтите со вниманием и без предубеждения все, что писано било у вас против Истории Государства Российского и самого Карамзина, сообразите направление, мнение и дух нового исторического учения, противопоставленного учению Карамзина, и из соображений ваших неминуемым итогом выйдет известное письмо, которое так дорого обошлось бедному Чаадаеву».

В. А. Жуковский написал, что «порицать Россию за то, что она с христианством не приняла католичества, предвидеть, что католическою была бы она лучше, — всё равно что жалеть о черноволосом красавце, зачем он не белокурый. Красавец за изменением цвета волос был бы и наружностью и характером совсем не тот, каков он есть. Россия, изначала католическая, была бы совсем не та, какова теперь; допустим, пожалуй, что католическая была бы она и лучше, но она не была бы Россиею».

Также своё частичное несогласие высказал лицейский друг Чаадаева поэт и писатель А. С. Пушкин. Начал он с признания в точности и смелости чаадаевских оценок современности. Но не согласился с оценкой исторического прошлого и будущей судьбы.

«Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство до Феофана было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора меня раздражают, как человека с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал.

Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши религиозные исторические воззрения вам не повредили... Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут раздувать. Читали ли вы 3-й № «Современника»? Статья «Вольтер» и «Джон Теннер» — мои, Козловский стал бы моим провидением, если бы захотел раз навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова и Раевского, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные христиане?», - письмо не было отправлено Пушкиным, по причине ареста Чаадаева.

«Чаадаевской беспощадности и однозначности оценок русской цивилизации Пушкин противопоставляет трезвый патриотизм и осторожную надежду», — пишет филолог И. Н. Сухих.

Поэт и критик Аполлон Григорьев выскажется точным образом: «Письмо Чаадаева было тою перчаткою, которая разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей. В нем впервые неотвлеченно был поднят вопрос о значении нашей народности, самости, особенности…»

Публикация «Философского письма» не могла обойти власть стороной. С. С. Уваров после прочтения письма, сразу состряпал донос к императору Николаю:

«Усмотрев в № 15 журнала «Телескоп» статью «Философические письма», которая дышит нелепою ненавистью к отечеству и наполнена ложными и оскорбительными понятиями как насчет прошедшего, так и насчет настоящего и будущего существования государства, я предложил сие обстоятельство на рассуждение главного управления цензуры. Управление признало, что вся статья равно предосудительна в религиозном, как и в политическом отношении, что издатель журнала нарушил данную подписку об общей с цензурою обязанности пещись о духе и направлении периодических изданий; также, что, невзирая на смысл цензурного устава и непрестанное взыскательное наблюдение правительства, цензор поступил в сем случае, если не злоумышленно, то, по крайней мере, с непростительным небрежением должности и легкомыслием. Вследствие сего главное управление цензуры предоставило мне довести о сем до сведения Вашего И[мператорского] В[еличества] и испросить Высочайшего разрешения на прекращение издания журнала «Телескоп» с 1-го января наступающего года и на немедленное удаление от должности цензора Болдырева, пропустившего оную статью».

Сам Николай I прочитал «Философическое письмо» и на докладе Уварова наложил такое описание: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу».

На основании этой резолюции А. X. Бенкендорф составил следующий проект отношения к московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну, в обязанность которому теперь и вменялось уже попечение о дальнейшей судьбе Чаадаева:

«В последневышедшем номере... журнала „Телескоп“ помещена статья под названием „Философические письма“, коей сочинитель есть живущий в Москве г. Чеодаев, – пишет Бенкендорф, перевирая фамилию „преступника“. – Статья сия, конечно, уже Вашему Сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым, здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому, – как дошли сюда слухи, – не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Здесь, – продолжает Бенкендорф, – получены сведения, что чувство сострадания о несчастном положении г. Чеодаева единодушно разделяется всем московскою публикою. Вследствие сего Государю Императору угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу звания вашего, приняли надлежащие меры в оказании г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г. Чеодаева и чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья. Государю Императору, – заключает Бенкендорф свое неповторимое послание, – угодно, чтоб Ваше Сиятельство о положении Чеодаева каждомесячно доносили Его Величеству».

Николай I на этом документе начертал собственноручно: «Очень хорошо».

После того как Чаадаев впал в немилость к императору, журнал был запрещен, редактора Н. И. Надеждина выслали в ссылку в Усть-Сысольск. Сам Чаадаев был объявлен сумасшедшим в прямом смысле! Был насильно посажен под домашний арест и регулярно обследовался врачом-психиатром, который приходил к нему домой. Случай с Чаадаевым можно считать репрессионным элементом карательной психиатрии. 14 (26) апреля 1856 году тихо умер в своём доме от воспаления лёгких... Так умирал "отец основатель русского либерализма".

Чаадаев — это образ русского либерального интеллигента, настоящего интеллектуала, красочный образ которого оставил в истории яркий след. И на страницах политической философии, да и философии в целом, его помнить будут всегда.

«Русская интеллигенция — всегда оппозиционна, это та группа общества, которая в принципе, по самой своей природе не может быть привлечена к участию в государственной деятельности, не может быть вовлечена в бюрократическую машину; строго говоря, интеллигент не может принадлежать к бюрократической администрации, он не может управлять, администрировать», — Б. А. Успенский.

Пётр I Великий – идеалистический образ западника

«Великий Пётр, твой каждый след
Для сердца русского есть памятник священный,
И здесь, средь гордых скал, твой образ незабвенный
Встаёт в лучах любви, и славы, и побед.
Нам святы о тебе преданья вековые,
Жизнь русская тобой ещё озарена,
И памяти твоей, Великий Пётр, верна
Твоя великая Россия!» — П. А. Вяземский.

«Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись», — пишет Пётр Чаадаев в своём «крамольном письме», восхваляя первого российского императора Петра I.

Я бы мог остановиться на всех достижениях Петра Алексеевича (1682 - 1725 гг.), чтобы рассказать о его важности для русской культуры, политики и истории. Но думаю, что вряд ли это будет интересно читателю — сухой пересказ, который будет похож на наградной лист. Поэтому отправимся к самому великому творению Петра Великого — в город Saint Petersburg. Подойдём к началу деятельности Петра — к Заячьему острову, на котором расположена Петропавловская крепость, названная в честь двух апостолов Христа — Петра и Павла.

Подходя к бастиону А. Д. Меншикова (друга Петра I), мы можем увидеть то, к чему пришли, — Петровские ворота. Построены они были в 1706 году скульптором Конрадом Оснером, спустя три года после основания города Петром. Идейной красотой этих ворот является барельеф «Низвержение Симона-волхва апостолом Петром». Занимательно наблюдать, как на этом барельефе сочетается красота исторических событий, происходивших во время славного правления Петра Великого.

Известная христианская притча, где Симон выступает служителем Люцифера во всех христианских культурных традициях, а апостол Пётр — верный служитель Господа Иисуса Христа, который смирением и кротостью свергает гордого колдуна, служащего не Богу Единому Христу, а дьяволу, губителю души человека.

Образ апостола Петра тут изображён не случайно — это небесный покровитель Петра Великого, которому он молился о заступничестве перед Богом. Образ Симона — это образ Карла XII (1697–1718 гг.), короля Швеции, с которым Пётр I вёл долгую Северную войну (1700 - 1721 гг.) и вышел победителем. Тут всё символично: Пётр I свергает служителя антироссийских настроений, устанавливая богоугодный порядок, который поддерживает русский народ, что и видно на барельефе. Всё с точностью правда.

Я бы ещё добавил один важный образ, который идеально вписался бы в образ Симона не только как Карла XII, представлявшего внешнеполитическую угрозу, но и второй образ и как угрозу внутреннюю. Я говорю про азиатщину, варварство и невежество той России, которая была до преобразований Петра.

Известный историк Сергей Михайлович Соловьёв, западник-либерал, один из самых популярных интеллектуальных личностей XIX века, видел в Петре Великом тот порыв, который привил России культуру и образование, проще говоря, сделал её цивилизованнее. В книге «Чтения и рассказы по истории России» Соловьёв проводит культурно-историческую линию трансформации и изменения России. Он подчёркивает религиозный характер допетровской эпохи, который проявлялся во всём: в одежде, манерах, понимании жизни и т.д. Пётр смог это изменить, изменить сами условия России, которая была постоянно терзаема хищниками — татарской и шведской опасностью.

Он находит изменения России в мысли, в силе борьбы с невежеством и суеверием. Сильные государства, крепкие народности, твёрдые конституции — в этих мыслях Соловьёв находит тот положительный и важный аспект для России. В деятельности Петра Великого С. М. Соловьёв видит протест. Протест не пустой, а тот, который, по его выражению, хорош во имя народа. Хорош тот протест, который выступает против неправды, чтобы улучшить всеобщее гражданское положение.

«Пётр был сам чистый русский человек, сохранявший крепкую связь со своим народом; его любовь к России не была любовью к какой-то отвлечённой России; он жил со своим народом одной жизнью и вне этой жизни существовать не мог; без этого он не мог так глубоко и горячо верить в свой народ, в его величие», — пишет С. М. Соловьёв.

Ряд мыслей Соловьёва сводится к тому, что государство, которое реформировал Пётр I, было изменено во благо материальной выгоды, а после правления Петра это государство потребовало светского и духовного просвещения, дальнейших крупных изменений.

Главой московских западников-либералов являлся Тимофей Николаевич Грановский, известный первый русский медиевист, посвятивший свою научную деятельность тогда ещё неформальному в России направлению в истории — медиевистике (от лат. medius — средний и лат. aevum — век, эпоха), науке, изучающей западноевропейское средневековье. В 1835 году он окончил юридический факультет Петербургского университета. В 1835–1836 годах был членом кружка Н. В. Станкевича. В 1836–1839 годах готовился к профессорскому званию в университетах Берлина, Праги и Вены, испытал влияние немецкого историка Л. Ранке, создавшего научно-рациональный метод в историографии. В 1839–1855 годах — профессор всеобщей истории, с мая 1855 года — декан историко-филологического факультета Московского университета. Отнести Грановского к либералам достаточно трудно, потому что сам он открыто никогда себя таким не называл, однако он последовательно выступал против А. И. Герцена, сторонника революционного радикализма (с левым наклоном), отдавая предпочтение либеральному направлению русской мысли. Антирадикализм, толерантность, неприятие социализма, признание особой роли личности в истории (по Ранке) — таковы основные политические черты, позволяющие считать его предвестником либерализма.

Всё своё понимание истории Грановский сложил в Германии и в Московском университете, в общении с гегельянцами и либералами. Московский университет стал местом притяжения вольной мысли разного рода. Во-первых, в глазах официальных дворянских и чиновничьих петербургских кругов московская интеллигенция и дворянство считались менее благонадёжными для николаевского государства. Во-вторых, университетская среда располагала к свободомыслию, что вовсе не приветствовалось властью. Но, несмотря на всё это, Московский университет, находившийся вдали от Петровской столицы, оставался очагом независимой мысли. В своих лекциях Грановский опирался на философию Г. Гегеля, беря за основу концепцию истории философской мысли (из книги «Философия истории»). Он считал гуманитарные науки первостепенными, старался подчеркнуть значение философии и истории. В своей книге «Лекции по истории позднего средневековья» Грановский подводит итог: рождение феодализма и рыцарства — это рождение эгоизма, тщеславия и бесконечных деструктивных конфликтов.

Н. А. Бердяев пишет о гегельянцах 40-х годов:

«Русских интеллигентов-идеалистов, лишенных возможности активной деятельности, мучит вопрос об отношении к «действительности», Этот вопрос о «действительности» приобретает непомерное значение, вероятно мало понятное западным людям. Русская «действительность», окружавшая идеалистов 30-х и 40-х годов, была ужасна, это была империя Николая I, крепостное право, отсутствие свободы, невежество. Умеренно-консервативный Никитенко писал в своем «Дневнике»: «Печальное зрелище представляет наше современное общество. В нем ни великодушных стремлений, ни правосудия, ни простоты, ни чести в нравах – словом ничего, свидетельствующего о здравом, естественном и энергичном развитии нравственных сил... Общественный разврат так велик, что понятия о чести, о справедливости считаются или слабодушием, или признаком романтической восторженности... Образованность наша – одно лицемерие... Зачем заботиться о приобретении познаний, когда наша жизнь и общество в противоборстве со всеми великими идеями и истинами, когда всякое покушение осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о добре, о пользе общей клеймится и преследуется, как преступление?» «Везде насилия и насилия, стеснения и ограничения, – нигде простора бедному русскому духу. Когда же этому конец?» «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?» В последней записи «Дневника» написано: «Страшная эпоха для России, в которой мы живем и не видим никакого выхода». Это написано в эпоху «идеалистов» 40-х годов, эпоху блестящую по своим дарованиям. Но замечательные люди 40-х годов составляли небольшую группу, окруженную тьмой».

В взглядах на историю России он был убеждённым западником, считавшим, что существующий в России политический и культурный строй далёк от совершенства и должен развиваться в том же направлении, что и западноевропейская цивилизация — по пути, которым шла Европа от эпохи Возрождения до наполеоновских войн. Грановский воспринял положительно концепцию истоков российской истории у Чаадаева: он полагал Россию и Европу частями единой христианской цивилизации, различия между которыми лишь подчёркивают культурное богатство западного пути развития. По мнению Грановского, как в Европе, так и в России исторический процесс заключался в борьбе между двумя началами: бездушным, подавляющим личность деспотизмом, унаследованным Европой от Римской империи (а Россией — от Византии, о чём писал Чаадаев), и хаосом безответственной свободы, принесённым в Европу варварскими племенами (а в Россию — татарскими ордами в 1237 году).

Грановский утверждал, что главным аспектом истории является не индивидуальная свобода сама по себе, а синтез свободы и гармонии общества, благодаря которому и происходит развитие цивилизации. Здесь налицо заметен гегелевский метод тезиса, антитезиса и синтеза.

Исходя из концепции Грановского, Пётр I являлся той личностью, которая смогла привнести западное превосходство над Востоком в Россию. Тезис здесь — это Пётр I с его планом реформ; антитезис — традиционное российское общество; а синтез — новая Россия, в которой было прорублено окно в Европу, и через эту границу сильным потоком ворвался ветер западных превосходств: будь то кафтан или двууголка, корабль, построенный по голландскому образцу, или сама жемчужина России — город святого Петра, Санкт-Петербург.

Влияние Грановского на формирование исторической и политической мысли было огромным. Его лекции — это не просто скучное изложение материала, а подлинная история, переплетённая с философией человеческой мысли. Уже первые чтения, проходившие в 1843–1844 гг., вызвали большой отклик у интеллектуальной московской общественности. Они стали темой обсуждения, местом притяжения многочисленной и разношёрстной публики. Второй курс публичных лекций состоялся в 1845–1846 гг., а последний — в 1851 г. Таков был западный интеллектуализм, так формировался русский либерализм.

Известный русский писатель-западник И. С. Тургенев так отзывался о преподавательской деятельности Грановского:

«Все единодушно согласны в том, что Грановский был профессор превосходный, что, несмотря на его несколько замедленную речь, он владел тайною истинного красноречия… Проникнутый весь наукой, посвятив себя всего делу просвещения и образования, он считал самого себя как бы общественным достоянием, как бы принадлежностью всякого, кто хотел образоваться и просветиться... Он передавал науку, которую уважал глубоко».

«Против исторической концепции славянофилов была заострена и деятельность выдающегося русского ученого-просветителя Т. Н. Грановского. Приступив с осени 1839 г. к чтению лекций по истории средневековья в Московском университете, он сразу же столкнулся с влиянием славянофильских идей на студенческую молодежь. В письме Н. Станкевичу 27 ноября 1839 г. он с возмущением писал о славянофилах, видевших в реформах Петра I источник всех зол России. Будучи убежденным западником, Грановский с университетской кафедры восставал против славянофильской фальсификации истории Европы и России.Особенно широкий общественный резонанс имели публичные лекции Грановского, прочитанные им в 1843 и 1845-1846 гг. Это был вызов не только славянофильской партии, но открытое изложение представителем передового лагеря идей единства исторического процесса, прогресса и гуманизма. Грановский в лекциях проводил недвусмысленные параллели между античным рабством или средневековым крепостничеством с отжившим общественным строем николаевской России. Он подчеркивал роль народа в истории, уделял основное внимание истории народных движений, борьбе народа за социальное и национальное освобождение. Хотя и не являясь сторонником революционных и социалистических идей, Грановский будил критическую мысль у своих слушателей; его лекций привлекали необычайно широкую аудиторию и сопровождались бурным изъявлением симпатий к лектору. Глубокая эрудиция, ораторский талант и высокие человеческие качества делали Грановского для современников олицетворением передовой науки, несовместимой с пресловутой «теорией официальной народности». Оценивая историческое значение деятельности Грановского, Герцен писал, что «…кафедра Грановского выросла в трибуну общественного протеста», — Ш. Б. Батыров.

Другой немаловажной фигурой русского западничества стал Константин Дмитриевич Кавелин - историк, философ и правовед. Областью его изучения стала русская история и философия права. Первой научной теорией, которую выдвинул Кавелин заключалась в том, что русское общество и его история начиная с IX века формировалось государством и личностью во главе государства, а не обществом и коллективными началами, как в Европе. Такую позицию разделяли тогда и ряд современников Кавелина. Кавелин разбивает историю России на три эволюционных и протекающих этапа:

1. Родоплеменной строй (VII-XI вв.)
2. Вотчинный строй (XI-XV вв.)
3. Государственное устройство (XV-XIX вв.)

В России представление о личности складывалось особым путём, не так, как на Западе, где её рождение связано с борьбой за гражданские права и свободы. Здесь процесс шел иным путём — через укрепление самодержавной власти, где монарх мыслился фигурой абсолютно свободной и вместе с тем лично ответственной за судьбу страны. Именно в этой особенности, как подмечал Кавелин, кроются истоки специфической русской модели развития личности, которая начала формироваться ещё в эпоху Московского государства, со времён Ивана Калиты (1325-1340 гг.).

В работе «Взгляд на юридический быт древней России» Кавелин пишет:

«Древняя Русь представляется погруженной в родственный быт. Личность еще не выступала; она была подавлена кровными отношениями».

«Общинный быт древней Руси… как мало было в нем зачатков гражданственности… Отсутствие твердой, юридической, на начале личности созданной общественности… характеризует нашу древнюю внутреннюю жизнь».

«Русское государство раздавило личность на всех общественных ступенях… Если бы мы были азиатский народ, мы бы и сгнили в этом состоянии. Но в нас есть способность к развитию; и потому начало личности, индивидуальности должно было выразиться и понемногу вступить в свои права».

Петр Великий, согласно Кавелину, сумел успешно решить задачу: «У нас не было начала личности… с XVIII в. оно стало действовать и развиваться». Этот огромный успех петровских преобразований даёт основания для его идеализации: «Петр… великий человек, наш герой и полубог, наша надежда!»

Государство, освобождая человека от власти родовых традиций, обычаев и догм, медленно, но верно подталкивало к появлению внутренней свободы. Поэтому преобразования Петра I стали не внешним насилием над народом, а естественным звеном в исторической цепи, продолжением давнего стремления государства воспитать самостоятельную личность, способную мыслить и действовать вне рамок старого уклада.

В этом и заключается ключевое различие с Европой: там личная свобода и права стали отправной точкой построения государства, а в России, наоборот, государство создало условия для рождения самостоятельной личности. Отсюда и принципиально разные пути развития, которые нельзя свести к одной схеме.

И всё же, несмотря на различия, Россия и Европа остаются звеньями единой культурной цепи, и конечная цель их исторического движения схожа — воспитание человека, который свободен не только внешне, но и внутренне, и несёт ответственность перед обществом и историей.

В. С. Соловьев в произведении «Русская идея» скажет о Петре I:

«Несмотря на крупные недочеты в его характере как частного лица, он [Пётр I] до конца являет достойный удивления пример преданности долгу и гражданской доблести».

Личность Петра Великого для западников — не просто государственный деятель, а идеологический пророк-практик, который рубил невежество так же решительно, как боярские бороды после возвращения из Европы (в 1698 г.). Пётр — это рубец на теле истории, разделяющий старую Русь и новую Россию, в которой потом жили Грановский, Соловьёв, Кавелин, Белинский, Чаадаев, Тургенев, Некрасов, Пушкин и ещё с десяток других выдающихся умов. После себя он оставил общество, которое требовало наполнения, словно пустой сосуд, — науками, философией и ремёслами, уже давно получившими признание на Западе. Управлять Россией стоило просвещённым умом и грамотой, а не екатерининскими указами, ужесточающими крепостное право, и не законами, порождавшими репрессивные органы. Пётр I был скульптором: он придал России форму и объём, доверяя своим потомкам шлифовать и дорабатывать созданное. Но потомки, увы, продолжили его дело уже из эгоистических и властных побуждений, забывая о великом предназначении — воспитании свободной и мыслящей личности.

М. П. Погодин истинно скажет про Петра I и его влияние на русскую жизнь:

«Да, Петр Великий сделал много в России. Смотришь и не веришь, считаешь и не досчитаешься. Мы не можем открыть своих глаз, не можем сдвинуться с места, не можем оборотиться ни в одну сторону, без того чтоб он везде не встретился с нами, дома, на улице, в церкви, в училище, в суде, в полку, на гулянье — всё он, всё он, всякий день, всякую минуту, на всяком шагу! Мы просыпаемся. Какой ныне день? 1 января 1841 года. — Петр Великий велел считать годы от Рождества Христова, Петр Великий велел считать месяцы от января. Пора одеваться — наше платье сшито по фасону, данному Петром Первым, мундир по его форме. Сукно выткано на фабрике, которую завел он, шерсть настрижена с овец, которых развел он. Попадается на глаза книга — Петр Великий ввел в употребление этот шрифт и сам вырезал буквы. Вы начнете читать ее — этот язык при Петре Первом сделался письменным, литературным, вытеснив прежний, церковный. Приносят газеты — Петр Великий их начал. Вам нужно искупить разные вещи — все они, от шелкового шейного платка до сапожной подошвы, будут напоминать вам о Петре Великом: одни выписаны им, другие введены им в употребление, улучшены, привезены на его корабле, в его гавань, по его каналу, по его дороге. За обедом, от соленых сельдей и картофелю, который указал он сеять, до виноградного вина, им разведенного, все блюда будут говорить вам о Петре Великом. После обеда вы идете в гости — это ассамблея Петра Великого. Встречаете там дам — допущенных до мужской компании по требованию Петра Великого. Пойдем в Университет — первое светское училище учреждено Петром Великим. Вы получаете чин — по табели о рангах Петра Великого. Чин доставляет мне дворянство — так учредил Петр Великий. Мне надо подать жалобу — Петр Великий определил ей форму. Примут ее — пред зерцалом Петра Великого. Рассудят — по Генеральному Регламенту. Вы вздумаете путешествовать — по примеру Петра Великого; вы будете приняты хорошо — Петр Великий поместил Россию в число Европейских Государств и начал внушать к ней уважение, и проч., и проч., и проч. Место в системе Европейских Государств, управление, разделение, судопроизводство, права сословий, табель о рангах, войско, флот, подати, ревизии, рекрутские наборы, фабрики, заводы, гавани, каналы, дороги, почты, земледелие, лесоводство, скотоводство, рудокопство, садоводство, виноделие, торговля внутренняя и внешняя, одежда, наружность, аптеки, госпитали, лекарства, летоисчисление, язык, печать, типографии, военные училища, академия — суть памятники его неутомимой деятельности и его Гения».

Кружок Станкевича

«Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетённую свободу человека», — К. Ф. Рылеев.

Большой вклад в формирование и распространение западнических кружков внёс Николай Владимирович Станкевич. Он родился 27 сентября (9 октября) 1813 года в около города Острогожск Воронежской губернии в семье зажиточного помещика. В детстве Станкевич отличался живым и весёлым характером, однако с возрастом в нём начали проявляться черты меланхоличности, сочетавшиеся с глубокой тягой к размышлению и серьёзным интересом к жизни.

В десять лет он поступил в уездное училище, где учился вместе с детьми разных сословий, и именно там впервые увлёкся театром, который произвёл на него глубокое впечатление. В 1825 году Станкевич переехал в Воронеж и стал воспитываться в пансионе, основанном Павлом Кондратьевичем Фёдоровым, параллельно обучаясь в Воронежской гимназии. За время учёбы в гимназии он прочитал значительную часть русской классики, особенно проникся поэзией, а также стал проявлять интерес к религии и всё чаще уединялся для молитв.

В 1830 году, готовясь к поступлению в Московский университет, Станкевич переехал в Москву и поселился в доме известного профессора Михаила Григорьевича Павлова, который сыграл заметную роль в становлении его взглядов и духовном развитии. В том же году он успешно сдал вступительные экзамены и поступил на словесное отделение Московского университета.

Следует отметить, что в это время Московский университет переживал период упадка: кафедра философии оставалась закрытой, профессора (за исключением таких, как М. Т. Каченовский и Н. И. Надеждин, начавших лекции с 1832 года) не пользовались большим уважением, а студенческая среда отличалась большей склонностью к разгульному образу жизни, чем к интеллектуальным занятиям. Именно в таких условиях формировался характер и мировоззрение молодого Станкевича, который вскоре смог собрать вокруг себя кружок единомышленников, сыгравший важную роль в истории отечественной мысли.

В одном из писем к матери (ок. 1830 г.): «Ты знаешь, матушка, как мне радостно было поступить в университет: словно вышел из тесной клетки на светлый простор… Хоть и страшно иной раз, но ещё больше хочется узнать и понять».

«Станкевич поступил в университет с ясным сознанием цели – он хотел не только учиться сам, но и учить других, и, надо признаться, ему это удалось: он создал вокруг себя целый кружок молодых умов…», – из «Воспоминания студентства 1832–1835 годов» К. С. Аксакова (1855 г.).

Начинает складываться круг молодых мыслителей, вошедший в историю как «Кружок [Николая Владимировича] Станкевича». В него вошла небольшая, но яркая группа студентов и недавних выпускников, которые во многом составили цвет будущей русской интеллигенции 1830–1840-х годов. Среди них — Виссарион Григорьевич Белинский, Константин Сергеевич Аксаков, Яков Александрович Неверов, Степан Петрович Строев, Владимир Иванович Красов, Николай Иванович Ключников, Алексей Васильевич Кольцов, а позднее к ним присоединились Михаил Александрович Бакунин, Михаил Николаевич Катков, Василий Петрович Боткин, Тимофей Николаевич Грановский, а отчасти и Александр Иванович Герцен.

«Дай руку мне, любезный Тимофей [Грановский]! 
Ты слышишь ли, как это сердце бьется? 
Но, друг, в ушах моих еще сильней 
Рассудка голос отдается 
И всё кричит: "Скорей в Берлин! 
Иль ты останешься, скотина!" 
Туда зовет меня мой сплин, 
Рассудок, сердце, медицина, 
И овладели мной они! 
В Берлин! В Берлин! Мне нету мочи! 
О друг! В Берлине - шумны дни! 
О друг! В Берлине - сладки ночи! 
Там Берта, доктор Ашерсон, 
И доктор Вольф, и женский слон... 
Там Гропиуса диорама, 
Ее хочу увидеть - страх! 
Тиргартен там, на лошадях 
В нем скачут кавалер и дама!», —  одно из стихотворений Н. В. Станкевича.

Этот кружок стал для своих участников настоящим духовным университетом, восполнявшим недостатки и пробелы формального образования того времени. Его неофициальным центром, «душой» и главным вдохновителем по праву считался Николай Владимирович Станкевич.

«Все мы чувствовали тогда, что Станкевич не просто товарищ, но душа и центр всего кружка. Он умел слушать и умел говорить так, что, казалось, открывал нам нас самих… Белинский был горяч, резок и беспокойно метался в спорах; Бакунин же горел страстью к всеобщим идеям, и в этом горении нередко сжигал и себя, и слушателей», — пишет К. С. Аксаков.

Именно в эти годы у Станкевича проявилось и усилилось увлечение немецкой романтической поэзией — творчеством Фридриха Шиллера, Иоганна Вольфганга Гёте, Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Вместе с этим он всё глубже погружался в изучение идеалистической философии, особенно системы Фридриха Вильгельма Йозефа Шеллинга, с которой его впервые серьёзно познакомил профессор Николай Иванович Надеждин на своих курсах по теории и истории искусства.

Стоит отметить, что в составе этого кружка были люди разного склада характера, разного уровня интеллектуальной зрелости и духовного развития. Но всех их объединяло искреннее стремление к самопознанию, к поиску смысла жизни и служению истине. Взаимное общение, споры, чтение книг и обсуждение идей становились для них способом внутреннего роста и одновременно школой свободной мысли.

«…К нему тянулись и Боткин с его мягкою задушевностью, и Катков с умом, ещё не обретшим своего пути, и Грановский, в котором уже просыпался будущий историк. Все эти люди, столь разные по складу, признавали духовное первенство Станкевича и ценили его редкое умение держать беседу в высокой и вместе с тем сердечной сфере», — пишет из воспоминаний И. С. Тургенев.

Также И. С. Тургенев оставил описание внешности Н. В. Станкевича: «Станкевич был более нежели среднего роста, очень хорошо сложен — по его сложению нельзя было предполагать в нём склонности к чахотке [туберкулез]. У него были прекрасные чёрные волосы, покатый лоб, небольшие карие глаза; взор его был очень ласков и весел, нос тонкий, с горбиной, красивый, с подвижными ноздрями, губы тоже довольно тонкие, с резко означенными углами».

Так постепенно рождалось не только содружество друзей, но и одно из первых объединений русских западников, которое оказало значительное влияние на развитие философской и литературной мысли России.

В первую очередь Станкевич занимается философией в рамках этики. Для него главным идеалом является образ женщины, высший идеал гармонии. Он говорит, что неспроста мы, христиане, почитаем Деву Марию, мать Господа Иисуса Христа. Она в первую очередь — идеал красоты не только внешней, но и духовной. Смирение и душевная чистота — главное оружие Богоматери Девы. Культ возвышения Марии встал на ноги в XII веке после первых крестовых походов, когда крестоносцы возвращались с Востока, и их ждали верные жёны. Образ Девы Марии стал той идеальной, чистой женщины, которую превозносят до сих пор.

В 1838–1839 году Станкевич посещает Берлин — главный город философской мысли XIX века, где он слушает лекции по логике Гегеля, читает его труды, изучает, пытается проникнуться. К сожалению, мы имеем очень мало сведений о мнении Станкевича по поводу философии Гегеля, так как печатался он крайне мало. Но известно точно, что Станкевич не стал гегельянцем, не принял его философию из-за отрицания бессмертия личности, не смог откинуть христианские «цепи догматизма», чтобы надеть новые — цепи немецкого идеализма. В письме к Михаилу Александровичу Бакунину он написал, что философия Гегеля «обдаёт меня холодом».

Долгое общение в кружке способствовало формированию оппозиционных воззрений у его участников, как пишет Константин Сергеевич Аксаков: «Большею частью отрицательного воззрения... на Россию, на жизнь, на литературу, на мир». Под диалогами «отрицательного воззрения» формировалось критическое отношение к устройству николаевской эпохи. Поэтому «станкевичьи романтисты» выработали свою формулу изменения положения дел в России. В первую очередь это было отвержение революционных методов борьбы, вера в то, что никакая революция не сможет благоразумно изменить общество. И главным путём Станкевич и его друзья-бунтовщики видели мирное просвещение народа, который спит крепким сном необразованности — в крестьянских деревнях и среди петербургских жандармов и канцелярии. Но реализовать эти идеи оказалось невозможно, поэтому убеждения крамольных друзей Станкевича и его самого остались лишь на полях книг, сохранив свои романтизированные надежды на возможную долгосрочную перспективу.

Сам Станкевич и его интеллектуальный кружок могли бы получить продолжение. Он только-только набрался знаний в философии, ещё не успев ничего создать по-настоящему значительного, а ведь такой ясный ум мог бы подарить миру множество прекрасных идей. Однако Станкевич умирает от туберкулёза в Италии 25 июня (7 июля) 1840 года, на 26-м году жизни.

Таблица критериев идеологии:

Писатель и автор труда «История цивилизации» Герберт Уэллс высказал интересную философскую мысль: в истории человечества можно увидеть два типа общества — общество послушания и общество воли. Первое ведёт к формированию устойчивого и закостенелого аппарата власти, а второе рождает свободу и открытость к любым противоположностям. Явление западничества — это как раз проявление общества воли, которое боролось с обществом послушания и с царившей тогда необразованностью. Это была также борьба с интеллектуальными заблуждениями, которыми нередко увлекались славянофилы.

«Европа — настоящий центр всемирной истории, опередивший другие части света в своем развитии и влияющий на них и в экономическом, и в культурном, и в политическом отношении. Ее народы колонизировали обширные пространства на всем земном шаре; ее государства имеют массу владений в других частях света; ее промышленность снабжает своими товарами самые отдаленные захолустья, и где только нет ее торговли; ее технические изобретения проложили себе путь в самые отсталые страны, и в будущем, наконец, для всего человечества не может быть иной науки, кроме той, которая создана Европой», — Н. И. Кареев.

Обзор историко-философских взглядов Чаадаева

«История — это не учительница, а надзирательница: она ничему не учит, но сурово наказывает за незнание уроков», — В. О. Ключевский.

В этой части статьи я бы хотел посвятить отдельное рассуждение о исторических взглядах Чаадаева, а точнее сказать — хотел бы сделать обозрение на его философские размышления по поводу истории России, важности выбора и значимости самой истории. Для конструктивного обозрения буду браться за первое «Философическое письмо».

Историко-философская позиция Чаадаева начинается с доказательства отсутствия положительного исторического опыта в России. Чаадаев пишет:

«У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений. Люди в такое время скитаются по свету, и дух их блуждает. Это пора великих побуждений, великих свершений, великих страстей у народов. Они тогда неистовствуют без ясного повода, но не без пользы для грядущих поколений. Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые сильные и плодотворные идеи. В этом и состоят необходимые общественные устои. Без этого они не сохранили бы в своей памяти ничего, что можно было бы полюбить, к чему пристраститься, они были бы привязаны лишь к праху земли своей. Эта увлекательная эпоха в истории народов — это их юность; это время, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о нем составляет отраду и поучение их зрелого возраста. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество — жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемым только злодеяниями и смягчаемым лишь рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства — и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно».

Чаадаев строит свою позицию исключительно на евроцентристских ценностях (Евроцентризм — это система взглядов и аналитический подход, при котором история, культура, ценности и социально-политические процессы Европы (в особенности Западной Европы) рассматриваются как универсальная норма или высшая точка развития, а опыт других цивилизаций и культур — как периферийный, второстепенный или отстающий), где построение истории — это исключительно путь Западной Европы. Мол, если Каролингское государство прошло определённые политические, экономические и культурные изменения, а в другой стране этого не случилось, то эта страна варвар, которая отстаёт. Говоря о поре «великих побуждений, великих свершений, великих страстей у народов», он, полагаю, имеет в виду период Средневековья, когда после падения Западной Римской империи в 476 году Европа столкнулась с тремя угрозами: с Пиренейского полуострова — магометане, с севера — викинги, с востока — мадьяры (венгры). Эта опасность сплотила Европу: в битве при Пуатье (732 г.) Карл Мартелл, а затем Оттон Великий в битве на реке Лех (955 г.) спасли её от магометан и мадьяр.

Если Чаадаев говорит, что историческое величие определяется такими событиями, как Пуатье, Лех, Верденский раздел и коронация Карла Великого, то согласится можно только в контексте истории Европы. Когда Чаадаев говорит о «вырабатывании поэзии» в такой период, он, несомненно, имеет в виду «Песнь о Роланде» — о герое, который сражался с двенадцатью пэрами при Карле Великом, был маркграфом, родственником Карла, и погиб в Ронсевальском ущелье, сражаясь с войском язычников-магометан… Звучит романтично? Я с этим согласен, само произведение прекрасно, хоть и наделено крупным преувеличением, как и битва при Пуатье.

Но Пётр Яковлевич забывает об одном важном произведении, которое может не просто сравниться, но и превзойти знаменитую сагу о Роланде. Это древнерусский памятник литературы — «Слово о полку Игореве», которое повествует о неудачном походе Игоря Святославича в 1185 году против половцев. Восхождение чёрного солнца с затмением, испитие шлемом Дона и плач жены Игоря, Ярославны, — средневековая трагедия по-русски; об этом, к сожалению, Чаадаев не вспомнил.

Впрочем, мы видим во взглядах Петра Чаадаева романтизм. Разве кто-то не может восхищаться Карлом Великим ростом в сто восемьдесят три сантиметра, который воссоздал империю, был мудр и прекрасен, умен и, в первую очередь, религиозен? Ключевое слово — религиозен, потому что Пётр Яковлевич рассматривает всякую ценность через христианский догматизм. Вот Европа, христианская и богоподобная, борется с язычниками со всех сторон континента — поэтому это свет цивилизации, и свет этой цивилизации должен блеском падать на другие народы, а они, следовательно, должны ему подражать.

Весь этот «бурный период волнений», о котором пишет Чаадаев, — романтизированная позиция, которая, не буду лгать, красива, но только для романтика-поэта и для сентиментального юноши, который читает роман «Дон Кихот» и романы Мориса Дрюона.

Следующим пассажем Пётр Яковлевич переходит к прямой критике русской истории:

«Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество — жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемым только злодеяниями и смягчаемым лишь рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства — и вы не найдёте ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно».

1. «Сначала дикое варварство» — VII–X вв.
2. «Грубое суеверие» — X–XIII вв.
3. «Иноземное владычество» — XIII–XV вв.
4. «Жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала» — XV–XIX вв.

Чаадаев выстраивает достаточно стройную историческую периодизацию, которая хорошо укладывается в рамки исторических событий прошлого. Кто-то может возразить, что она «никого не щадящая» и «русофобская». Я согласен, что она действительно никого не щадит своей прямолинейностью, но насчёт второго утверждения я готов поспорить. Лжепредписаниями, которыми часто увлекаются историки при написании национальной истории, является чрезмерный патриотизм, при котором каждое историческое событие оборачивается триумфальным криком гордости за наше прошлое, что, собственно, не способствует науке как таковой.

О диком варварстве Чаадаев говорит применительно к началу нашей истории, когда происходило заселение Восточно-Европейской равнины славянами из-за Дуная. Тогда славяне жили в землянках, преимущественно в лесах и на болотах, были по вере и нраву язычниками, тесно переплетались с финно-угорской группой, о чём свидетельствуют имена собственные и названия в русском языке. Но я бы не стал так грубо называть это «варварством», потому что активно развивалось ремесло и торговля: к X веку на Руси уже было известно обработка железа, литьё ювелирных изделий и изготовление строительной керамики. Всего насчитывалось около шестидесяти ремёсел.

С развитием ремесла и началом активного торгового движения по рекам, связывающим земли славян с черноморскими и каспийскими рынками, на территории славянских земель стали появляться крупные города. Среди них были: Киев — столица полян, Чернигов — город северян, Любеч — город радимичей, Смоленск и Полоцк — города кривичей, Новгород — город ильменских славян и другие. Эти города становились важными торговыми центрами, где встречались купцы из разных стран, в основном варяги, с русскими промышленниками и торговцами. В городах активно велась торговля и заключались торговые соглашения. Города возникали как центры политической и экономической жизни. Их главной задачей была торговля и укрепление политических связей. Археологические раскопки также выявили византийские и арабские монеты: мордки и дирхемы. Это указывает на то, что на Русь поступали товары из арабских стран Ближнего Востока и из Византии.

В 907 году князь Олег совершил удачный поход на Константинополь, а в 911 году заключил торговый договор. Этот письменный договор стал первым официальным документом в истории Рюриковичей. В нём русские не представлены как варвары, нападающие на цивилизованные страны ради грабежа. Напротив, они предстают сильным политическим государством, которое преследует свои цели и действует исходя из политических мотивов.

Процесс заключения международного договора включал несколько этапов и сопровождался составлением различных документов. Договор 911 года был оформлен в виде «заключительной грамоты», которая стала символом второго этапа этого процесса. Важен тот факт, что договорные документы были составлены на двух языках — греческом и славянском.

Конечно, за период VII–X вв. на Руси не смогли создать Ахенский дворец Карла Великого или Магдебург Оттона Великого. Но называть эту эпоху сплошным варварством — грубо, не совсем корректно и даже не вполне справедливо. Но особенно применительно к X веку. Потому что истинная цивилизация, о которой принято говорить так громко, в ту эпоху действительно существовала лишь в одном месте — в Восточной Римской империи, в Царьграде. Именно Византия имела прямую преемственность от Римской империи Августа и Константина Великого, Траяна Всемогущего и Марка Аврелия… Именно Византия считала варварами всех, кто не принимал христианство по греческому обряду и не относился к ромейской культуре.

Сам Чаадаев в первую очередь набожный христианин, верящий в грядущего Бога Всемогущего и «Град Божий» Блаженного Августина. Поэтому для него всякий язычник — варвар, пребывающий в тумане невежества, из которого он может выйти лишь через принятие одной истинной веры — веры в Господа Иисуса Единородного, а не веру во множество богов, которые являются дождём, ветром, плодородием или даже накоплением противоположных электрических зарядов в грозовых облаках. В очередной раз в этическом представлении Чаадаева выступает религиозный аспект, а точнее культурно-религиозный. Ведь воспитан он был в христианских ценностях, и я склонен к убеждению, что наше, человеческое мировоззрение во многом формируется во взрослой жизни из того, какому мировоззрению нас приучали в детстве.

После Чаадаевского варварства начинается «грубое суеверие». Грубое суеверие продолжается до XIII века, пока в 1237 году не придёт Батый, чтобы утвердить «иноземное владычество», длившееся до 1480 года, когда Иван Великий встретит хана Ахмата на реке Угре. Грубым суеверием Чаадаев называет не саму эпоху от 988 до 1237 года, а самое важное в ней событие – принятие христианства по греческому обряду. Конечно, возможно, что Пётр Яковлевич имел в виду всю эпоху, но я сомневаюсь в этом, так как период русской истории от Владимира I до разорения Рязани – один из самых славных. Достаточно вспомнить, что этот период дал нам таких личностей, как Ярослав Мудрый, его внук Владимир Мономах, правнук Юрий Долгорукий, Нестор Летописец, Иларион Киевский и многих других. Это время отмечено экономическим и культурным ростом всех княжеств, даже несмотря на политическую раздробленность, наступившую после смерти Мстислава Великого в 1132 году.

Чаадаев под словом «суеверие» имеет в виду некую ошибку, которую, по его мнению, совершил Владимир Святославич в 988 году, приняв христианство по греческому обряду. Он пишет:

«В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов».

И далее:

«Народы Европы имеют общее лицо, семейное сходство. Несмотря на их разделение на ветви латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует общая связь, соединяющая их всех в одно целое, явная для всякого, кто углубится в их общую историю. Вы знаете, что еще сравнительно недавно вся Европа носила название Христианского мира, и слово это значилось в публичном праве. Помимо общего всем характера, каждый из народов этих имеет свой особый характер, но всё это только история и традиция».

Народы Европы были едины, они как одно целое развивались, двигались вместе, но затем шли сами по своим путям. Развитие пришло благодаря одной идее – вере в Иисуса; христианская религия дала цивилизационное развитие, которое затем Европа смогла приумножить уже на индивидуальном пути. Россия, выбрав путь восточный, византийский, православный, осталась ни с чем в 1453 году, когда пал Константинополь. Поэтому наша судьба сложилась исторически неправильно: будучи варварами, мы не последовали за истинным светом, который излучался с берегов Рейна и шпилей готических соборов, а выбрали наполовину разложившийся труп – Византию, и стали приумножать её деспотию…, – такова позиция Чаадаева в моём изложении.

Я бы не хотел говорить сейчас о том, почему Владимир сделал выбор в пользу христианства по греческому обряду. Тут всё довольно очевидно. Мне бы хотелось поговорить о том мифе, в который, к сожалению, верил Чаадаев: о единстве Европы, которое якобы обеспечивала религия.

Во-первых, Средние века – это власть религии (католицизма) и феодализма, власть двух структур, которые существовали параллельно. Эти силы были как две прямые, лежащие на одной плоскости, имя которой – Средневековье. Первая была, так сказать, силой центростремительной, вторая – силой центробежной. Католицизм объединял нации Западной Европы под властью римского епископа в одно громадное целое, тогда как феодализм дробил их на множество мелких политических организмов. Католицизм давал народам Европы целостное миросозерцание, охватывавшее все стороны мысли и личной жизни, имел собственную политику, сводившуюся к подчинению государства церкви, своё особое право – каноническое, и создавал особое привилегированное сословие – клир. У феодализма были свои идеи, своя политическая система, свои юридические нормы и своё привилегированное сословие – дворянство. Высшее проявление этих сил мы видим в монахе-аскете и рыцаре-воителе. Оба общества – церковное и светское – жили рядом, умели взаимодействовать, несмотря на противоположность своих принципов.

Во-вторых, католицизм, действительно, стягивал западные народы к одному центру и объединял их не только в культурном, но и в политическом отношении. Духовным центром был Рим: римский епископ возглавлял церковную организацию, охватывавшую все народы Западной Европы; её учения были общепризнанными, и она стремилась господствовать над светским обществом и государствами. Это была своеобразная духовная монархия, разделённая на государства-провинции, где единство поддерживалось и тем, что латинский язык был у всех католических народов языком богослужения, науки и образования. Если смотреть со светской стороны, этот мир действительно выглядел как некое идеальное целое. Но в будущем язык станет камнем раздора. Если самой глубинной целью феодализма было раздробление государства на мелкие владения в пользу помещика-феодала, то стремлением католицизма было превращение всей Западной Европы в обширную теократию под властью римского первосвященника. Если бы удалось осуществить все амбициозные замыслы пап, Европа превратилась бы в универсальную папскую монархию, где государи стали бы лишь приказчиками римской курии, а нации утратили бы индивидуальность. Вне официальной доктрины католицизма не могло бы быть и самостоятельной мысли – ни в частной, ни в общественной жизни.

Таким образом, Чаадаев ошибался, утверждая, что Европа была едина политически; да и религиозно она была не всегда едина: государства постоянно вступали в конфликты с римской церковью. Достаточно вспомнить войну за инвеституру и унизительное стояние на коленях императора Генриха IV (1050 – 1106 гг.) перед папой. Единственный раз Европа действительно сплотилась под религиозным знаменем – в период крестовых походов, но и тогда ею двигали скорее индивидуальные интересы, чем общая вера. Достаточно вспомнить 1204 год, когда крестоносцы разграбили Константинополь под благословением Иннокентия III. Варварство и алчность – вот что тогда проявилось. Так что утверждение о единстве Европы – не более чем непонимание сущности происходящего в прошлом. Единство было одно – религия во Христе, которая стремилась (папа римский) уничтожить всякую индивидуальность, уничтожить государственные и феодальные интересы. Католицизм был неким противником.

А в XVI–XVII веках, начиная с того момента, как в 1517 году Мартин Лютер прибил свои тезисы к дверям Виттенбергской церкви, Европа до 1648 года утопала в кровавых религиозных конфликтах, параллельно борясь с гегемонией Габсбургов.

Эта «европейская семья» с самого начала развивалась индивидуально. Франция, Германия и Англия – совсем не похожи друг на друга. Франция шла путём централизации и усиления прав аристократии, где король был главным аристократом, Германия шла путём титулярности и децентрализации, а Англия – путём развития личных и парламентских свобод.

Мне бы не хотелось сейчас заниматься сослагательным наклонением в истории, но очень хотелось бы выстроить логическую последовательность рассуждений о том, что могло бы быть, если бы Русь приняла христианство по римскому, а не греческому обряду.

Во-первых, ещё со времён правления княгини Ольги на Руси был установлен контакт со Священной Римской империей, а значит, дипломатия вполне могла бы наладить связь и с папой римским для решения вопроса о крещении Руси. Иными словами, это вполне возможно с исторической точки зрения.

Во-вторых, приняв католическую веру, Русь не имела бы никакой религиозной автономии. Это была бы верность и подчинение Риму, и Русь могла бы стать вассальным государством, подобно тому, как при папе Иннокентии III вассалами стали Англия, Португалия, Арагон, Болгария, Польша. Со временем это могло бы усугубиться: Русь могла бы стать инструментом влияния латинян на Византию через восточную Европу, что было бы выгодно католическому миру, особенно учитывая конфликты с Византией в XI–XIII вв. Православие же, напротив, давало большую автономность: в каждой стране был свой митрополит или патриарх как представитель церкви. В католицизме же существовала только одна верховная власть — папская, расположенная в Риме.

В-третьих, не произошло бы создания идеологии «Москва — Третий Рим». Россия не могла бы претендовать на преемственность Византии, а значит, не смогла бы выстроить единую идеологическую основу, которая в дальнейшем позволила бы создать централизованное государство.

В-четвёртых, стала бы Россия ближе к Европе? Настолько близко, как и Польша — на расстоянии вытянутой руки.

Дух христианина-идеалиста прослеживается в последнем этапе его периодизации. Иноземное владычество, которое было на русской земле с 1237 по 1480 гг., разорило и нанесло множество бед, откатило и затормозило прогресс Руси на многие века. Но помимо террора, который привнесло татаро-монгольское владычество, было ещё одно немаловажное культурно-политическое наследие — а именно наследие деспотии. Именно после ига на Руси начинает складываться власть «азиатского деспота», который не только управляет государственными делами, но и вершит суд, властвует и разделяет, а порой и «душами холопов повелевает». Таким был Иван III, который, по выражению русского историка Н. И. Костомарова, «был типичным азиатским деспотом», а его внук привнёс практику карательного террора, устроив опричнину, в ходе которой было убито около 4500 человек.

Я полагаю, что татарское влияние оставило в России клеймо вечного самодержавия — того правителя, который стремится властвовать и разделять. Да, в Европе монархи тоже властвовали и разделяли — достаточно вспомнить Людовика XIV, «короля-солнце». Но в Европе правители не только стремились удачно воевать и править из золотого трона. Если кратко сформулировать, можно сказать, что они стремились: «управлять, просвещать и разделять». В Европе, в отличие от России, до Петра Великого только один монарх действительно думал о просвещении и изменении — Фёдор Алексеевич (1676–1682 гг.), остальные же впадали в азиатщину и стремились оставаться «ханами своего улуса».

Чаадаев критикует с позиции христианской культуры, которая является созидательной и цивилизующей. Для него правитель — это великий муж государства, отражение эпохи и идеалов благонравия, смирения, вежливости, рассудительности. Можно подобрать все христианские добродетели и к каждой добродетели найти по три синонима, чтобы, прочитав написанное, понять, с какой высоты смотрит на историю Чаадаев.

Помимо периодизации и взгляда на историческое прошлое, автор «Философического письма» даёт судьбоносное наставление для русского народа в будущем; суть этого наставления заключается в почитании истории.

«Народы живут только сильными впечатлениями, сохранившимися в их умах от прошедших времён, и общением с другими народами. Этим путём каждая отдельная личность ощущает свою связь со всем человечеством.

В чём заключается жизнь человека, говорит Цицерон, если память о протекших временах не связывает настоящее с прошлым? Мы же, явившись на свет как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных ещё до нашего появления».

Под «впечатлениями» Чаадаев понимает то, что важно заиметь путь, найти то прошлое, которое стоит почитать. Если Пётр Яковлевич смотрит на русскую историю как на путь «варварства», то я с ним не согласен, потому что стоит найти моменты цивилизованности в прошлом, чтобы их почитать и приумножать, а пороки варварства искоренять.

По мнению Томаса Гоббса, главной деятельностью монарха должна быть занятость просвещением народа; я согласен с автором «Левиафана», но пусть просвещение строится на изучении ошибок прошлого и приумножении в геометрической прогрессии цивилизации, о которой пишет Чаадаев. Его позиция романтична и закована в плотную броню христианства и добродетели, его критика и прямолинейность удивляют — вот это и рождает правильное и трезвое понимание истории. Чаадаев — первый, кто взглянул на русскую историю с позиции философа.

Литература и источники:

1. Анисимов Е. В. История России от Рюрика до Путина. Люди. События. Даты: СПб. 2024 г.
2. Сахаров А. Н. История России с древнейших времён до наших дней: М. 2024 г.
3. История России. XIX век: В 2 ч. / Под ред. В.Г. Тюкавкина. - М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 2001. - Ч. 1. - 256 с.
4. История России с начала XVIII до конца XIX века / Л. В. Милов, П. Н. Зырянов, А. Н. Боханов; отв. ред. А. Н. Сахаров. — М.: ООО «Издательство АСТ-ЛТД», 1997. — 544 с., ил.
5. Мунчаев Ш. М. История России : учебник / Ш. М. Мунчаев, В. М. Устинов. - 5-е изд., перераб. и доп. - М. : Норма : ИНФРА-М, 2013. - 752 с.
6. Корнилов А. А. Курс истории России XIX век, М. "Высшая школа" 1993 г.
   Милов Л. В. История России XVIII - XIX в.
7. Выскочков Л. В. Николай I. - 2-е изд., доп. — М.: Молодая гвардия, 2006. - 694[10] с.: ил. - (Жизнь замечат. людей: Сер. биогр.; Вып. 973).
8. История России: учеб. — 2-е изд., перераб. и доп. / И90 А. С. Орлов, В. А. Георгиев, Н. Г. Георгиева, Т. А. Сивохина. — М.: ТК Велби, Изд-во Проспект, 2004.— 520 с.Зверев В. В. История России, М. 2015.
9. Пчелов Е. В. Романовы: история и генеалогия. — М.: Академический проект, 2017. — 442 с. — (Русская история: эпохи).
10. Ляшенко Л. М. Книга Александр II. История трех одиночеств, М. 2023 г.
    Троицкий Н. А. Россия в XIX веке. Курс лекций: Учеб. Пособие // Н.А.Троицкий. - 2-е изд., испр. - М.: Высш. шк., 2003. -431 с. ISBN 5-06-004495-5.
11. Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. 5. С. 248.
12. Генри Дэвид Торо. Рабство в Массачусетсе. 1854 год. Источник: Эстетика американского романтизма. Под ред. Овсянникова М.Ф. М.: Искусство, 1977.
13. VIII ревизия населения Российской империи (1833–1835 гг.). – РГАДА. Ф. 350. Оп. 1. Д. 1562.
14. X ревизия населения (1857–1858 гг.). – РГАДА. Ф. 349. Оп. 1. Д. 492.
15. Рашин, А. Г. Население России за 100 лет (1811–1913): Статистические очерки. – М.: Госстатиздат, 1956. – 224 с.
16. Тройницкий, Н. А. Статистика населения России по 10-й ревизии 1857–1858 гг. – СПб.: Типография Министерства внутренних дел, 1860. – 142 с.
17. Кёппен, П. И. Девятая ревизия: исследование о числе жителей в России в 1851 году. – СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1857. – 84 с.
18. Тройницкий, А. Г. Крепостное население в России по десятой народной переписи: статистическое исследование. – СПб.: Типография Министерства внутренних дел, 1861. – 142 с.
19. Статистические таблицы Российской империи. Вып. 1: За 1856 год. – СПб.: Типография Центрального статистического комитета, 1858. – 174 с.
20. Статистические таблицы Российской империи. Вып. 2: Наличное население Империи за 1858 год / ред. А. Бушен. – СПб.: Типография Центрального статистического комитета, 1863. – 234 с.
21. «Описание священного коронования Его Императорского Величества Государя Императора Николая I и Ее Императорского Величества Государыня Императрицы Александры Фёдоровны» — СПб., 1827.
    «Полвека русской жизни. Воспоминания, 1820–1870, т. 2» (М.—Л., 1930, стр. 24).
22. Соловьев С. М. История России с древнейших времён. - Иллюстрированное издание. - Москва: Эксмо, 2023.
23. Дельвига Д. И. «Полвека русской жизни. Воспоминания, 1820–1870, т. 2» (М.—Л., 1930, стр. 24).
24. Лебедев А. А. Чаадаев. — М.: Мол. гвардия, 1965. — 270 с.
25. Бредихин А. Л., Руденко Д. А. Политико-правовые взгляды западников в России в XIX веке: взаимосвязь политической идеологии и правопонимания. — М.: ЛитРес, Самиздат, 2019.
26. Чаадаев П. Я. : pro et contra. Личность и творчество Петра Чаадаева в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. — СПб., 1998.
27. Каменский З. А. «Философические письма» // Новая философская энциклопедия в 4 тт. / Под редакцией В. С. Стёпина. — 2-е изд., испр. и доп.. — М.: Мысль, 2010. — Т. Т—Я. — С. 194–195.
28. «Философические письма» // Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. — Т. 1. — М.: «Наука», 1991. — 768 с.
29. В. К. Кантора «Русская мысль, или „Самостоянье человека“: философические эссе».
30. Лосский Н. О. «История русской философии», М., «Советский писатель», 1991.
31. Русская идея. Миросозерцание Достоевского / Николай Бердяев. – Москва : Издательство «Э», 2016. – 512 с. – (Библиотека всемирной литературы). / Русская идея. 9-308 с.
32. Сухов А. Д. Столетняя дискуссия: западничество и самобытность в русской философии. – М., 1998. – 198 с.
33. Олейников Д. И. Классическое российское западничество. – М., 1996.
34. Беленчук Л. Н. Просвещение России: взгляд западников и славянофилов. – М.: ПСТГУ, 2014. – 148 с.
35. Богданов А. В. «Западничество в России: история и современность» // Философия и общество, № 3(51), 2008, с. 18–30.
36. Луначарский А. Г. Воспоминания, Наука., 1988 г.
37. Пушкин А. С. Cобрание сочинений: в десяти томах. — М.: Государственное издательство Художественной Литературы, 1962. — Т. 10. Письма 1831–1837.
38. Успенский Б. А. РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
    И ЗАПАДНЫЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛИЗМ:
    ИСТОРИЯ И ТИПОЛОГИЯ. Россия/Russia. Новая серия под ред. Н. Г. Охотина.
    Вып. 2 [10]: Русская интеллигенция и западный интеллектуализм:
    История и типология. М.: О.Г.И., 1999. – 152 с.
39. Мещеряков Н. Л. (ред.) Западники и славянофилы: новые материалы, письма и статьи. – М.: Гос. соц.-экон. изд-во, 1939. – 232 с. (сборник).
40. Кочешков Г. Н., Сараева Е. Л. Истоки русского западничества 40-х гг. XIX века.
41. Лотман Ю. М. Современность между Востоком и Западом (Знамя. — М., 1997, № 9).
42. Леонтович В. В. История либерализма в России. 1762-1914. M., 1995; Dunn J. Liberalism. - Idem., Western Political Theory in the Face of the Future. Cambr., 1993; Calston W. A. Liberalism and Public Morality. - Liberals on Liberalism, ed. by A. Damico. Totowa (N.J.), 1986; Gray J. Liberalism. Milton Keynes, 1986; Hayek F.A. The Constitution of Liberty. L., 1990; Holmes S. The Permanent Structure of Antiliberal Thought. - Liberalism and the Moral Life, ed. by N. Rosenblum, Cambr. (Mass), 1991; Mills W. C. Liberal Values in the Moden World. - Idem. Power, Politics and People, ed. by I. Horowitz. N.Y, 1963; Rawls J. Political Liberalism. N. Y., 1993; Ruggiero G. de. The History of Liberalism. L., 1927; Wallerstein I. After Liberalism. N. Y., 1995, parts 2, 3.
43. Щукин В. Г. Русское западничество: генезис, сущность, историческая роль. – Лодзь, 2001. – 230 с. (на русском).
44. Беленчук Л. Н. Просвещение России: взгляд западников и славянофилов. – М.: ПСТГУ, 2014. – 148 с.
45. Богданов А. В. «Западничество в России: история и современность» // Философия и общество, № 3(51), 2008, с. 18–30.
46. Чесноков Д. И. Герцен и философские споры западников и славянофилов в начале 40-х годов XIX века.
47. Ключевской В. О. Сочинения в восьми томах. Том VIII. Исследования, рецензии, речи (1890-1905) М., Издательство социально-экономической литературы, 1959.
48. Худушина И. Ф. Грановский // Новая философская энциклопедия : в 4 т. / пред. науч.-ред. совета В. С. Стёпин. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Мысль, 2010. — 2816 с.
49. Асиновская Т. А. Грановский Тимофей Николаевич // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.
50. Грановский Т. Н. История Средневековья. Лекции. — Москва: Издательство АСТ, 2020. — 336 с.
51. Кареев Н. И. Историческое миросозерцание Грановского. — СПб., 1905 (переизд. в Собр. соч. Т. 2. — СПб., 1912).
52. Омелаенко В. В. Философско-историческая и общественно-политическая мысль Т.Н. Грановского как источник формирования самосознания российской общественности XIX в.
53. Виноградов П. Г. Грановский, Тимофей Николаевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1893. — Т. IXa. — С. 561—563.
54. Зорин А. Западники, славянофилы и другие: споры о пути России.
55. Герцен А. И. Былое и думы (ч. 4–5: «Москва, Петербург и Новогород (1840–1847)», 1958) и журнал «Колокол» (1847–1857).
56. Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 томах, т. II. М. 1954, стр. 240.
57. Хоружный С. С. Рождение русского философского гуманизма: спор славянофилов и западников.
58. Блехер Л. И., Любарский Г. Ю. Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья. — М.: Академический Проект; Институт Фонда «Общественное мнение», 2003. — 608 с. — (Серия «Окна и зеркала»).
59. Столович Л. Ч. История русской философии. Очерки. М., 2003.
60. История политических и правовых учений. Учебник И 91 для вузов / Под редакцией докт. юрид. наук, профессора О. Э. Лейста. М.: Издательство "Зерцало", 2006. — 568 с. — (Серия "Классический университетский учебник").
61. Антонов М. В. История правовой мысли России. Конспект лекций. СПб.: От дел оперативной полиграфии НИУ ВШЭ – Санкт-Петербург, 2011. – 212 с.
62. Соборнов П. Е. История политических и правовых учений: курс лекций / П.Е. Соборнов. – Н. Новгород: Нижегородская академия МВД России, 2017. – 271 с.
63. История политических и правовых учений: Учебник для вузов / Под общ. ред. акад. РАН, д. ю. н., проф. В. С. Нерсесянца. — 4-е изд., перераб. и доп. — М.: Норма, 2004. - 944 с.
64. Российский либерализм: идеи и люди / 2е изд., испр. и доп., под общ. ред. А. А. КараМурзы М.: Новое издательство, 2007. — 904 с
65. Погодин М. П. Петр Первый и национальное органическое развитие // Русский вестник. 1863. Т. 46. No 7—8. С. 373—406.
66. Дьяконов М. А., Нечаев В. М. Кавелин, Константин Дмитриевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
67. Корсаков Д. А. К. Д. Кавелин. Материалы для биографии. Из семейной переписки и воспоминаний // Вестник Европы. 1886, № 1–8, 10, 11; 1887, № 4–5; 1888, № 5.
68. Кавелин К. Д. Наш умственный строй. М., 1989. С. 262.
69. Кавелин К. Д. Сочинения. В 4 ч. Ч. 1. Рассуждения, исследования, извлечения. — М., 1859. — С. 305-379.
70. Анисимов Е. В. Петр Первый: благо или зло для России? / Е. В. Анисимов — «НЛО», 2017 — (Что такое Россия).
71. L'Idée russe. Par Vladimir Soloviev. Paris, 1888. Перевод на русский язык осуществлен Г. А. Рачинским: Владимир Соловьев. Русская идея. М., 1911.
72. Калинина Е. М., Слепенкова О. В. Петровский Петербург. Город на островах, СПб, 2023. - 416 с.: ил.
73. Владимир Ив. Станкевич // В Острогожске: // Воронежская губерния // Месяцослов и общий штат Российской империи на 1840. Часть вторая. — СПб.: Типография при Императорской Академии наук, 1840. — С. 155.
74. Бажов С. И. Станкевич // Новая философская энциклопедия : в 4 т. / пред. науч.-ред. совета В. С. Стёпин. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Мысль, 2010. — 2816 с
75. Аксаков К. С. «Воспоминание студентства 1832–1835 годов». [М.?,] 1855. – Мемуарный очерк К.С. Аксакова о студенчестве в Москве в 1830–40‑е гг.
76. Анненков П. В. «Николай Владимирович Станкевич: переписка его и биография». Москва: тип. Каткова и К°, 1857.
77. Станкевич Н. В. «Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830–1840». М.: Т-во тип. А.И. Мамонтова, 1914.
78. Станкевич Н. В. «Стихотворения; Трагедия; Проза». Москва: тип. и словолитня О.О. Гербека, 1890.
79. Π. Β. Анненков, «H. B. Станкевич, переписка его и биография», «Русск. Вестн.» 1856 г., №№ 3, 4 и 7; отд. М. 1857. – Его же, «Замечательное десятилетие», в «Воспоминаниях и критических очерках», т. III, СПб. 1881 г., стр. 268–383. – А. Н. Пыпин, «В. Г. Белинский, его жизнь и переписка», СПб. , 1876 г. т. I, гл. III–V, т. II, гл. VI. – Его же, «Характеристика литературных мнений от 20-х до 50-х годов», СПб. 1890 г. гл. IX. – H. Добролюбов, «H. В. Станкевич», Соч. т. II, СПб. 1876 и «Соврем.», 1858 г., № 4. – А. М. Скабичевский, «Сорок лет русской критики». Сочин., т. I. – Его же «Очерки умств. развития нашего общества, 1825–1860», «Отечеств. Записки», 1870, I, II и III. – Н. Г. Чернышевский, «Очерки Гоголевского периода русской литературы», СПб. 1892. – А. Станкевич, «Т. Н. Грановский». СПб. 1869 г. – Тургенев, «Первое собрание писем» – Панаев, «Литературн. воспоминания», Соч., т. VI. – Герцен «Былое и думы». – Протопопов, «Β. Γ. Белинский» («биограф. библиотека» Павленкова). – Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», тт. VII–VIII – Ярмерштедт, «Миросозерцание кружка Станкевича и поэзия Кольцова», «Вопросы Философии и Психологии» 1893, № 5. – Μ. Μ. Филиппов, «Судьбы русской философии», «Русское Богатство» 1894 г., ноябрь. – Л. Майков, «Воспоминания И. С Тургенева о Н. В. Станкевич, «Вестник Европы» 1899, № 1. – Шашков, «Эпоха Белинского», ст. пятая. «Дело» 1877, июль. – К. Аксаков, «Воспоминания студенчества», «День» 1862, №№ 39, 40. – С. А. Венгеров, «Эпоха Белинского», СПб. 1905. – Его же, Примечания к. I и III тт. «Полн. Собр. Соч. Белинского» под его редакцией. – Энциклопедический словарь Брокгауза, т. 31. s. v. – Большая Энциклопедия, т. 17. s. v. – Ветринский, «Т. Н. Грановский и его время», М. 1897 г. – И. Лыховский, «По поводу биографии Станкевича», «Библиот. для Чтения», 1858 г., № 3, – «Библиотека для Чтения», 1858 г., № 3, отд. V, стр. 1–46.
80. Словник: Союз Союзов — Стрелковский. Источник: т. 41, ч. IV (1927): Союз Союзов — Стрелковский, стлб. 328—334.
81. Свалов А. Н. Вокруг Николая Станкевича: тезаурусная сфера.
82. Поэты кружка Н. В. Станкевича [Текст] : Н. В. Станкевич, В. И. Красов, К. С. Аксаков, И. П. Клюшников : [Сборник стихов] / [Вступ. статья, [с. 5-70], подготовка текста и примеч. С. И. Машинского] ; [Ред. коллегия. В. Н. Орлов (глав. ред.) и др.]. - Москва ; Ленинград : Сов. писатель. [Ленингр. отд-ние], 1964. - 617 с., 3 л. ил. : факс.; 21 см. - (Б-ка поэта. Большая серия. 2-е издание).
83. Из цикла «Литературные и житейские воспоминания». Дата создания: 1856, опубл.: 1899. И. Тургенев. Литературные и житейские воспоминания. Под редакцией А. Островского Издательство Писателей в Ленинграде, 1934 г.).
84. Цивилизация / Кеннет Кларк ; перевод с английского Наталии Роговской. - Москва : КоЛибри : Азбука-Аттикус, 2021. - 410, [3] с. : ил. ; 21 см. - Библиография в подстрочных примечаниях. - Алфавитный указатель имен: с. 372-411.
85. Кареев Н. И. Всеобщий ход всемирной истории, М. 1993.
86. Кареев Н. И. История Западной Европы в Новое время. Развитие культурных и социальных отношений. Переход от Средних веков к Новому времени. - М., 2016 г.
87. Кареев Н. И. История Средних веков. М.: ПСТБИ. 1999.
88. Травин Д. Я. Почему Россия отстала? Альпина Паблишер, 2024 г.
89. Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968.
90. Путь из варяг в греки и из грек. Каталог выставки. М.: ГИМ, 1996.
91. Повесть временных лет / Пер. Д.С. Лихачева, О.В. Творогова ; Коммент. А.Г. Боброва, С.Л. Николаева, А.Ю. Чернова при участии А.М. Введенского и Л.В. Войтовича ; 129 ил. Мюда Мечева. - Санкт-Петербург : Вита Нова, 2012. - 507, [2] с. : ил., табл., цв. ил. (Библиотека Всемирного клуба петербуржцев). / Повесть временных лет (По Лаврентьевскому списку 1377 г. ; Пер. Д.С. Лихачева). 41-43 с.
92. Шишов А. Русские князья. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999 г.
93. Горский А. А. Русь. От славянского расселения до Московского царства. М, 2004 г.
94. Пчелов Е. В. Олег Вещий, ЖЗЛ, 2018 г.
95. Костомаров Н. И. Русская история в жизни описании её главнейших деятелей. СПБ.: Азбука, 2021.