Была ли Французская революция полезной или разрушительной?
Автор статьи — Хант Туоли.
Перевод и редакция — Константин Виславский.
Предисловие
Хант Туоли — профессор истории в Остинском колледже, носящий имя А.М. Пейт-младшего. Получил степень доктора философии по истории в Вирджинском университете. Автор книги «Большая война: Западный и внутренний фронт».
Его статьи и очерки публиковались в научных журналах, таких как History Teaching Review Yearbook, Canadian Review of Studies in Nationalism, Independent Review, Central European History, Journal of Libertarian Studies, Quarterly Journal of Austrian Economics, American Historical Review и History: Reviews of New Books.
Была ли Французская революция благом или злом?
Французская революция представляет собой своего рода тест Роршаха* для образованных людей. Одной из причин этого явления, если позволите мне нагромоздить метафоры, является очевидная проблема слепого человека и слона. Существует столько частей революции, столько этапов, столько главных действующих лиц, столько идей, столько политики — зачастую весьма противоречивых, — что мы иногда находимся в замешательстве не только относительно того, как интерпретировать её, но даже какую именно часть следует интерпретировать. Историки склонны объяснять революцию согласно своим предпочтениям или даже героям. Таким образом, учёные исследовали сложную ситуацию французских фермеров (мы называем их крестьянами), утверждая, что именно эти проблемы стали фундаментом революции. Маркс и марксисты рассматривают потрясения с позиции радикальных революционеров. Некоторые историки подробно изучили политику Бурбонов и обнаружили там истоки революции. Интеллектуально ориентированные исследователи поддержали ключевую роль мыслителей эпохи Просвещения (особенно Жан-Жака Руссо) и нашли интеллектуальные тенденции, ставшие убедительной причиной революции. И так далее. Вы могли бы даже привести разумный аргумент, обвиняя погоду!
*Тест Роршаха — проективный метод исследования личности и эмоционального состояния. Он включает в себя анализ восприятия абстрактных чернильных пятен. Используется в психологии.
Ни сторонники свободы, тогдашние современники, ни классические либералы XIX века существенно не отличались в этом отношении. С одной стороны, такие фигуры, как Томас Джефферсон и маркиз де Лафайет, широко поддерживали революцию на ранних этапах, когда значительная часть юридических привилегий была отменена, а некоторые виды естественных прав подтверждены — ведь Декларация прав человека и гражданина фактически цитировала Вирджинскую декларацию прав Джорджа Мэсона (хотя и отклонялась от неё).
Маркиз де Лафайет руководил постановкой начальных фаз революции, однако ещё до первого года революции он оказался в разногласиях как с радикалами-якобинцами, так и с умеренными строителями государства, которое впоследствии станет моделью для инфляционных военных режимов. По мере укрепления власти радикалов Лафайет бежит от всего этого в 1792 году незадолго до ареста и гильотины.
Также активно участвовавший в политическом процессе после начала революции маркиз де Мирабо, подобно физиократу и прото-либералу Тюрго, выступал за экономическую свободу, дополнив свою позицию поддержкой представительного правления в конституционной монархии. Возможно, самый важный законодательный лидер раннего этапа революции, Мирабо мог бы оказать значительное влияние на экономические политики, но его (естественная) смерть в 1791 году и последующее обнаружение тайного сотрудничества с королём и королевой положило конец любому влиянию его взглядов на экономику.
Следовательно, эти и другие сторонники революции главным образом поддерживали её «либеральную» фазу. Эта точка зрения была распространённой среди интеллектуалов XIX века. Пересматривая свои эмоции спустя годы после революции, поэт Уильям Вордсворт оглядывался назад на своё юношеское посещение революционного Парижа:
«Блаженство было жить в тот рассвет,
Но быть молодым было истинным раем!».
И всё же он значительно скорректировал этот взгляд в заголовке своего стихотворения: «Французская революция такой, какой она предстала перед глазами энтузиастов в самом начале». Оговорки действительно имеют значение. Подобную эволюцию претерпела и Мэри Уолстонкрафт.
Многие классические либералы XIX века отзывались о революции хорошо либо выражали резкое недовольство старым режимом. Конечно, большинство отвергало террор и демократию якобинцев — тут приходит на ум имя Мэри Уолстонкрафт, — но взгляды либералов на умеренных революционеров были более неопределёнными. Так, например, Жан-Батист Сэй, наблюдавший революцию молодым человеком, поддерживал фракцию жирондистов, чьи представители разделяли некоторые идеи классического либерализма в экономике. Но жирондисты также выступали за умышленную инфляцию, принудительный передел собственности и агрессивную войну. Определенно в их среде имелись элементы дирижистской ментальности.
Наиболее интенсивное изучение революции и дела свободы, предпринятое классическим либералом XIX века, содержится в работе Жермен де Сталь «Рассуждения о важнейших событиях Французской революции» (1818 г.). Дочь одного из выдающихся министров Людовика XVI, Жака Неккера, непримиримый враг любой тирании, мадам де Сталь писала с большой страстью и знанием истории революции и её первоначальных целей. Основная тема её труда — история последующего ослабления тех принципов, которые закончились захватом власти Наполеоном. Де Сталь восхищается принципами 1789 года, глубоко сожалея, что Франция не сумела укрепить достигнутое закрепление свобод в рамках конституционной монархии.
С другой стороны, Алексис де Токвиль (в своем многогранном и тонком анализе «Старый порядок и революция») утверждает, что метафизические принципы ранней стадии революции практически не связаны с её действительными целями. По его мнению, целью революции не было создание либерального порядка личной свободы и права собственности, а передача формы абсолютизма «народу», промежуточной формы правления, которая постепенно превратилась в форму олигархии, связанной с известной фразой Токвиля «тиранией большинства».
Современный историк Саймон Шама писал: «В некотором неизбежно печальном смысле сама революция и была насилием». Важно подчеркнуть, что насилие могло быть официально санкционированным, но часто оно происходило и стихийно, «из народа». Оно порой было направлено на борьбу с режимом, порой нацелено на мирных соседей, порой обращалось против иностранных государств, становясь движущей силой радикализации революции. Народно инициированное насилие сопровождает революцию с самого начала. Взятие Бастилии 14 июля 1789 года привело к множеству смертей, включая коменданта крепости де Лонея, около десятка защитников крепости и некоторых случайных свидетелей. Обезглавливание де Лонея и торжественное шествие с его головой на пике создали атмосферу ужасающего народного насилия, скрытую под поверхностью революции, периодически возникающую вновь — марш на Версаль в октябре, сентябрьские казни и другие события. Количество погибших в ходе этих вспышек жестокости увеличивалось стабильно. К августу 1792 года государство перешло к насильственной практике публичного обезглавливания противников революционного режима (в отличие от обыкновенных преступников), хотя народные акты насилия продолжали происходить. Начало периода Террора (сопровождаемое гражданской войной и иностранными вторжениями) кажется лишь ускорило рост массового насилия обеих разновидностей.
Как идеологи классического либерализма XIX века, так и ученые, ориентированные на идею свободы, включая представителей Австрийской школы экономики, столкнулись с необходимостью осмыслить радикальное изменение курса революции. Во время своей радикальной фазы революция приобрела черты протототалитарного режима, начиная с 1792 по 1794 год, подпитываясь жестокой инфляцией, контролем цен, государственной экспроприацией собственности и актами насилия как государственного, так и народного характера (при этом параллельно проводились меры, направленные на утверждение свободы, такие как освобождение рабов империи).
Среди лидеров классической Австрийской школы чаще встречаются короткие комментарии или включение темы революции в общие рассуждения, нежели детальный анализ инфляции, коллективных наказаний, войны и социального обеспечения и прочего.
Сам Людвиг фон Мизес относился благосклонно к революции, но в общем плане, основываясь на призывах раннего периода к отмене правовых привилегий и других столпов либерализма. В книге «Нация, государство и экономика» идеи 1789 года звучат рефреном, осуждающим заблуждения настоящего времени. «Для нас и для человечества, — писал Мизес в 1919 году, — существует единственное спасение: возвращение к рациональному либерализму идей 1789 года».
Эндрю Диксон Уайт, известный педагог, историк и университетский администратор, не принадлежащий к Австрийской школе, написал небольшую книгу о гиперинфляции во Франции («Фиат-деньги и инфляция во Франции», 1912 г.) — тщательное антиинфляционное исследование, основанное на подробном историческом анализе, идеально вписывающееся в мировоззрение австрийской экономической теории. Одним из моментов его анализа является законодательство Национального учредительного собрания, начавшееся в 1790 году, меньше чем через девять месяцев после начала «конституционной» фазы революции, запустившей весь механизм выпуска ассигнатов, приведших к инфляции. Как ясно показывает Уайт, путь к гиперинфляции стал предопределённым ещё до реального наступления радикализации.
Мюррей Ротбард комментировал Французскую революцию в различных контекстах, возможно, наиболее прямо в своём монументальном труде «Австрийская перспектива на историю экономической мысли» (том I), где он рассматривает судьбу первых либералов-физиократов и их подхода к огромной административной машине французского государства до революции. По сути, пишет Ротбард, физиократы (Турго, отец и сын Мирабо и другие) сталкивались с задачей убедить могущественный и беспощадный абсолютистский режим Франции провести реформы. Как подчёркивает Ротбард, единственной тактикой физиократов в попытке освободить меркантилистскую систему было «преобразовать монарха», почти невыполнимая задача. Сам Турго добился наибольшего успеха, работая министром при молодом короле Людовике XVI в первые годы его правления. Как отмечает Ротбард, Турго героически пытался применить принципы физиократов, освободив экономику и покончив с привилегиями, заложенными как в абсолютистской системе клиентелы капитализма, так и оставшимися остаточными преимуществами прежних времён. Однако в конце концов сплочённые элиты объединились против главного министра. Турго был уволен, а его реформы отменены. Согласно интерпретации Ротбарда, результатом стало наступление революции.
Хотя Ральф Райко — стойкий представитель Австрийской школы и исследователь истории либерализма — не составил подробной истории революции, он неоднократно писал и говорил о различных аспектах этого события. Примером служит его обстоятельный и тонкий разбор творчества французского классика либерализма Бенжамена Константа. По мнению Райко, приверженность Констана свободе и индивидуализму обозначила путь от его первоначального позитивного отношения к революции на раннем этапе до признания внутренней государственности как в реформах до революции, так и, наконец, до противостояния Наполеону Бонапарту — оппозиции, временами опасной для здоровья и свободы самого Констана. Как отмечал Райко,
"Однако с наступлением смуты революции большая часть учреждений старого режима, обладавших (конечно, с одобрения властей) статусом центров привилегий, исчезла. Всем была предоставлена промышленная свобода; протестанты и вольнодумцы больше не боялись тюремного заключения за проявление своих убеждений; появился единый закон для простолюдина и дворянина. Угрозой индивидуальной свободе теперь стало исключительно само правительство. Церковь, дворянство, цеховые организации и прочие корпорации, наделённые правом принуждать общество, покинули сцену, оставив пустоту, через которую впервые лицом к лицу встали индивид и государство. Теперь в начале 1800-х годов позиция либералов по отношению к государству изменилась. Там, где ранее французские либералы видели потенциальный инструмент для утверждения свободы и средство реализации определённых философских ценностей, писатели вроде Бенжамена Констана начали воспринимать государство как постоянную угрозу индивидуальной свободе: «Правительство — естественный враг свободы»; министры всех партий, по природе своей, являются «вечными врагами свободы печати»; государственные деятели всегда будут рассматривать войну как «средство усиления собственной власти». Итак, именно в лице Констана, основного выразителя либеральных идеалов своего поколения, зародилось классическое либеральное «государственноненавистничество», которое, сменив двусмысленность XVIII века, сохраняется в теоретических воззрениях либералов и по сей день".
С иной точки зрения австрийский экономист, историк и философ Ханс Герман Хоппе ставит Французскую революцию в центр своих исследований. В исторических и теоретических исследованиях демократии, начатых в работе «Бог, который потерпел неудачу» и продолженных в труде «От аристократии к монархии и демократии», Хоппе рассматривает Французскую революцию как ключевой переломный момент, вызвавший крах основополагающих принципов защиты собственности в Европе. В этих работах и многочисленных статьях Хоппе развивает тезис о хищническом и корыстном характере республиканских демократий, возникших вслед за революцией. Его основной исторический поворотный пункт — это сдвиг, произошедший с началом Французской революции. По мнению Хоппе, старое европейское аристократическое устройство и отчасти появившиеся в Средневековье европейские монархии далеко не являлись идеальной формой правления, но как владельцы своих территорий и владений монархи действовали с крайне низким уровнем временной ориентации. Они прежде всего заботились о сохранении своих владений и династий в будущем. Будучи владельцами, они не испытывали стимула грабить собственные земли путем передачи богатства себе самим. Поэтому Хоппе делает вывод, что демократия, наступившая после 1789 года, открыла шлюзы для правления людьми, не являющимися собственниками, системой, специально разработанной для разграбления различными категориями несобственников: парламентариев, бюрократов и так далее. (Краткое изложение и расширение аргументации Хоппе представлено в работе «От аристократии к монархии и демократии»).
Вероятно, наиболее подробное исследование Французской революции с конкретной точки зрения, выполненное австрийским ученым, — книга итальянского историка Роберты Модуньо «Права человека и Французская революция» (2002 г.). (Книга доступна только на итальянском языке, хотя обзор Дэвида Гордона даёт существенные подробности. Модуньо изображает реакцию знаменитого английского радикала на революцию, которую она, подобно Вордсворту, испытала лично. Модуньо полагает, что Уолстонкрафт перешла от восторженного поклонника революции к резкому критику, последовательно отстаивая индивидуальные права. Это столкнуло её с осознанием внутреннего насилия радикальной фазы революции и её последствий, непосредственно отражённых в произведении Уолстонкрафт «Исторический и моральный взгляд на происхождение и ход Французской революции» (1795 г.). Дэвид Гордон подводит итог: «Она осудила революционеров, чьё дело некогда горячо поддерживала. Французские радикалы вели себя как „раса чудовищ“; они „сделали пародию на правосудие“. (См. также обзор Гордона книги Конора О'Брайена «Томас Джефферсон и Французская революция».)
Можно предположить, что интерес к исследованию Французской революции среди австрийских ученых в настоящее время возрастает как в широком концептуальном плане, так и в области углубленного исторического изучения её происхождения, результатов и самой смуты. Например, короткий, но насыщенный эссе Райана Макмейкена «Средневековье, абсолютизм и Французская революция» расширяет некоторые темы, поднятые Хоппе и другими, предлагая контекст и выделяя дальнейшие полезные направления исследований.
Пара недавних статей Хэ А. Скотта Траска демонстрирует применение методов австрийской экономической теории и исторической аналитики к изучению корней революции, с одной стороны, и детальному рассмотрению известного феномена революционной инфляции — с другой. В статье о причинах революции Трак вспоминает работу Франсуа Фюре конца XX века и, безусловно, великое произведение Алексиса де Токвиля о революции, вдохновившее переоценку взглядов Фюре. Трак подчёркивает, что самые рьяные защитники свободы предпочитали прекращение юридических привилегий и прозрачное функционирование государственных финансов. Традиционно восхваляемые герои третьего сословия были гораздо более привержены методам прямого вмешательства сверху, имеющим отчетливо дирижистский и даже абсолютистский оттенок. Знаменитые жалобы («cahier des doléances»), равно как и сами участники заседания присяжной игры на теннисном корте, удивительно мало уделяли внимание вопросам свободы. Трак замечает: «Если говорить кратко, то голос третьего сословия преимущественно носил реакционный характер, и хотя они хотели меньших налогов, они желали большего участия государства».
Заключение
Подводя итоги этому краткому обзору, отметим общую тему, проходящую сквозь мнения современников, классических либералов и современных исследователей Австрийской школы: в течение первых месяцев революции (возможно, от созыва Генеральных штатов до конца 1789–начала 1790 гг.) представления революционеров казалось бы определялись идеями индивидуальной свободы и стремлением ограничить власть абсолютистского государства, однако вскоре началась эпоха инфляционного военного режима. Впрочем, семена будущих финансовых трудностей и агрессивных внешнеполитических амбиций уже закладывались даже на начальной стадии революции.
Наконец, проблема «слепого и слона» может указывать путь к лучшему пониманию Французской революции для сторонников Австрийской школы. Сторонникам свободы, пожалуй, полезно продолжать находить ценные прозрения в формировании современного мира и агрессивного государства, внимательно рассматривая детали великого катаклизма, будь то хобот, уши или ноги слона — или слона целиком.