Ж.

Вокруг был свет, белый, ослепительный. Если бы у нее были веки, она бы крепко зажмурилась, чтобы хотя бы на миг избавиться от него. Но нет, она тоже теперь состояла из этого света. И как пойманная бабочка она билась и даже пыталась кричать, но вокруг была тишина. Она еще не успела дожить, догореть, долюбить. Она слишком живая, чтобы быть этим мертвым сиянием. Они поймали ее, вознесли, а она не была святой. Шли то ли годы, то ли тысячелетия. Здесь в этом нестерпимом сиянии не было ни часов, ни минут. Время исчезло, будто его никогда и не было. и только иногда ей казалось, что по ее щекам льются горячие соленые слезы. Но однажды она услышала чистый и сильный голос, в этой тишине он звучал со всех сторон, и она, откликнувшись, вся задрожала, как натянутая струна. Голос пел, он звал, он был живой, он рассказывал о том, что где-то там все еще есть жизнь. и она рванулась навстречу из всех оставшихся сил, голос обещал свободу. Но свет словно стал ярче, он не отпускал, он напоминал, что ее земной путь завершен, что больше не будет летних рассветов, ветра, студящего пылающие щеки, зимних вечеров у костра, тяжелой рукояти меча в ладони. Ей захотелось еще хоть раз вдохнуть запах свежескошенной травы, ощутить вкус спелого яблока, почувствовать тепло солнечного луча на щеке. И она снова и снова рвалась туда, все больше и больше запутываясь в свете, как муха в паутине. На землю одна за другой падали звезды. А голос все звал на Париж.