“Народ, созданный для рабства”. Иностранцы о России

“...И русский мужик, взявшись за топор,
с отчаянным остервенением защищал своё рабство...."
Ф.Энгельс

Изучая историю России приходишь к выводу, что иного строя, кроме рабовладельческого у нас не было. В отличие от европейских, да и большинства славянских народов, не познавших ни рабства, ни крепостничества, в России ничем не ограниченная монархия сменилась военной диктатурой, а потом “руководящей ролью партии”. Неудивительно, что не успев надышаться вольным воздухом Перестройки и следующих после развала Советской деспотии лет, мы снова выбрали рабство, потребность и привычку жить в котором отмечали еще в прежние века приезжающие в Москву иностранцы

Европеец Сигизмунд Герберштейн еще в 16 веке удивляется раболепству московитов перед своим царем: "Этот народ находит более удовольствия в рабстве, чем в свободе", — пишет он в "Записках о Московии"

Джайлс Флетчер, бывший английским послом в Москве в царствование Феодора Иоанновича пишет: “До какого рабского состояния они унижены не только в отношении к царю, но и к боярам и вообще дворянам можно видеть из их просьб и других бумаг, подаваемых кому-либо из дворянства или высшие правительственных лиц: здесь они сами себя называют и подписываются их холопами, то есть крепостными людьми или рабами. Можно истинно сказать, что нет слуги или раба, который бы более боялся своего господина или который бы находился в большем рабстве, чем здешний простой народ, и это не только в отношении к царю, но и к его дворянству, главным чиновникам и всем военным, так что если бедный мужик встретится с кем-либо из них на большой дороге, то должен отвернуться, как бы не смея смотреть ему в лицо, и пасть ниц, ударяя головой оземь, так точно, как он преклоняется перед изображениями своих святых”

Еще один англичанин, Чарльз Карлейль, дипломат XVII века с ним полностью согласен:  “Говоря о их природных способностях, скажу, что они созданы для несчастья и труда, к чему и воспитаны с самой колыбели. Они так привыкли к неволе, что сделались к ней даже нечувствительными”

Шведский дипломат Петр Петрей в начале XVII века констатирует следующее: “Русские содержатся в строгом и суровом повиновении и всегда должны служить, работать и возиться с чем-нибудь: они любят, чтобы понуждали их сильными ударами, и если господин не часто отрабатывает своего холопа хорошею плетью, то не получает от него никакой и пользы: перенося немного побоев, холоп вправе сказать, что над ним станут смеяться и презирать его другие холопы, оттого что господин не сечет и не колотит его. Бедняк и нищий продается сам за небольшие деньги во владение богатым, на все время своей жизни, а часто и с таким условием, что он, его жена, дети и внуки вечно будут служить им и их потомкам, пока они живы. Если же господин его умрет и перед кончиною, из милости и сожаления, освободит его со всем родом из рабства, он продается другому, потому что там больше любят неволю, нежели свободу”.

Иоанн Барклай в 1698 году также признает в наших предках добровольность рабства: “Этот народ, — пишет он, — созданный для рабства, ненавидит даже тень вольности, народ этот кроток, когда находится под гнетом, и самое рабское состояние вовсе ему не противно; напротив, все охотно сознаются в том, что они государевы холопы”

Воля царя воспринимается московитами как Воля Божья, и по одному его слову они готовы отдать за него жизнь. “Никто не смеет в чем-нибудь перечить [царю] ни словом, ни мнением, ни делом: все должны исполнять его волю и оставаться довольными, что бы он ни сделал, чего бы ни захотел. Все они должны говорить, что все его приказания справедливы и законны, и воля его – воля Божия.Потому-то они обыкновенно и говорят, что как Бог царствует на небе, так великий князь на земле, что Божия воля то же, что и воля великого князя, говорят еще, если с ними случится что-нибудь: “Знают это Бог да великий князь: что им угодно, и что они прикажут, против того мы не спорим”, — пишет Петр Петрей

Московиты по словам иностранцев не только не стесняются, но и выставляют напоказ свое раболепство. “

“Рабами и крепостными являются все они, — пишет немецкий путешественник XVII века Адам Олеарий. — Обычай и нрав их таков, что перед иным человеком они унижаются, проявляют свою рабскую душу, земно кланяются знатным людям, низко нагибая голову — вплоть до самой земли и бросаясь даже к ногам их”

“Простой народ... очень щедр на снятие шапок и низкие поклоны, — вторит ему Чарльз Карлейль. — Когда же гражданин или крестьянин обращается к боярину с просьбою, тогда он падает к нему в ноги, полагая, что у бояр как будто на ногах уши”

Подытоживает наблюдения шведский офицер Юхан Йерне бывший в Петербурге в 1726 году: “Я действительно должен одобрить в этом царстве бесчеловечное самодержавие, обычно столь ненавистное, поскольку этими людьми нельзя управлять иначе, как с крайней суровостью и хуже, чем собаками; свобода и мягкость там — смертельный яд, который мог бы разрушить государство; поэтому, несомненно, сама природа даровала им низменный и рабский нрав”.

Французский генерал Томас Артур де Лалли-Толлендаль, приезжавший в Россию несколькими годами позже, сравнивает нашу страну с “ребенком, который оставался в утробе матери гораздо долее обыкновенного срока, рос там в продолжение нескольких лет и, вышед наконец на свет, открывает глаза, видит предметы, на него похожие, протягивает свои руки и ноги, но не умеет ими пользоваться, чувствует свои силы, но не знает, на что их употребить. Нет ничего удивительного, что народ в таком состоянии допускает управлять собой первому встречному,” — делает он вывод.

Не только европейцы, а даже славяне, к которым русские себя относят, были не лучшего мнения об униженном состоянии московитов

Сподвижник Хмельницкого Иван Богун, пытавшийся отговорить Богдана от печально известного союза с московским царем, предупреждал земляков, что добром это не закончится: “В народе московском владычествует самое негодное рабство и у московитов кроме Божьего и царского ничего быть не может, а люди по их мнению, созданы якобы для того, чтобы не иметь ничего, а только быть рабами. Относительно же простого народа, то все они считаются крепостными, будто не от одного народа происходят, а накуплены из пленников и рабов. Крестьяне... продаются хозяевами своими наравне со скотом, а нередко и на собак вымениваются. И продаваемые еще должны быть веселыми и показывать своим голосом знания ремесла, чтобы скорее их купили”

Его современник, хорват Юрий Крижанич, писал, находясь в Тобольской ссылке в трактате “Политика”: “Наказанье батогами и плетьми у них весьма распространено. А то, что и натура у них холопья, видно по нижайшим поклонам, при которых они бьют челом до полу; и после битья батогами восхваляют того, кто велел их бить”

Однако все это это относится не только к низшим сословиям: “Подданные всех чинов и сословий должны все называть себя “холопами великого государя, — продолжает Юрий Крижанич. — Князья и бояре также должны проявлять холопство и подписывать свои челобитные уменьшительными именами: Федька, Ивашка, Пашка, Васька, не Феодор, Иван, Павел, Василий. Так же обращается к ним и великий государь, когда зовет кого-нибудь [из них]. И если какой-нибудь боярин в чем-либо провинится, ему назначают варварские и холопские наказания”

У Ивана Богуна также звучит: “Сами вельможи и бояре московские титулуются обычно рабами царскими и в просьбах своих пишут они, что бьют они ему челом”

Джайлс Флетчер утверждает, что бояре и дворяне есть “сами не что иное, как рабы”, которые “признают себя холопами царя”

Современник Герберштейна итальянец Александр Гваньини пишет: “И не только рабы, но и очень многие знатные видные люди и чиновники часто избиваются палками публично и приватно по приказанию Великого Князя и совершенно не считают это позором и даже хвастают, что государь выказывает им знак любви, а будучи наказанными благодарят государя, говоря “Будь здрав и невредим, господин Царь и Князь Великий за то, что ты раба своего удостоил побоями поучить”

Вообще, мысль о том, что “бьет — значит любит”, постоянно сквозит в воспоминаниях иностранцев и немало удивляет такой любви русских до унижений от “хозяина”

Гваньини замечает, что “рабы питают благодарность к господам, а жены к мужьям, если чаще от них терпят побои, так как считают это проявлением любви. Напротив того, что если на них не обращают внимания, то они вымаливают какой-нибудь знак любви, к ним обращенный”

Петр Петрей практически слово в слово повторяет эту мысль: “Чем более жена, раб и служанка получают колотков, тем более они им нравятся; по их мнению, тогда оказывают им больше чести и любви, нежели когда не бьют их”.

Как будто не только имением, но и самой жизнью своей россияне не распоряжаются: “Никто не смеет раскрыть рта и сказать слово о деньгах или пище, но все они, высшего и низшего звания, так преданы и послушны великому князю, что без всяких отговорок пожертвуют и не подорожат для него всем своим имуществом и самою жизнью” — продолжает Петрей

Николаас Витсен, голландский политик в 70-х годах XVII века будучи в Москве удивляется, что даже казнь московиты принимают с рабским покорством: “Ничем не связанные, они ложатся на землю и кладут голову, руки или ноги на два бревна. Затем подходит палач с маленьким топориком и отрубает сперва руки и ноги, а затем голову.” “А как покорно подымаются эти люди, когда их собираются пожаловать петлей! Все не связаны, сами идут наверх к палачу, который набрасывает им на шею толстую лубяную петлю и, после взаимного целования, вздергивает их.” Как тут не вспомнить Салтыкова-Щедрина: “Много он на своём веку овец перерезал, и все они какие-то равнодушные были. Не успеет её волк ухватить, а она уж и глаза зажмурила, лежит, не шелохнётся, словно натуральную повинность исправляет”

Как итог, иностранцы обвиняют рабство во многих проблемах московитов, находят прямую связь между рабским положением народа и его грубостью, жестокостью и отсталостью

"То ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким", — пишет Герберштейн. То же самое констатирует Петр Петрей несколькими десятилетиями позже: “народ в [Московии] груб, невежествен, мешковат, неучтив и ни на что не годен; причиною того сами русские, потому что правительство держит их так строго и крепко, точно невольников и кабальных рабов”

"Если можно приписывать душевные наклонности влиянию климата родины и постоянному рабскому состоянию, то, конечно, мосхи, главным образом по этим причинам, являются грубыми и трусливыми", — пишет в отчете своему монарху Яков Рейтенфельс", итальянский дипломат второй половины XVII века

Иоганн Корб, немецкий дипломат, в конце XVIII века бывший секретарем посольства в Москве подмечает, что будучи рабами, и знатные люди имеют гордый и жестокий нрав: “Государь имеет полную власть над их имением, личностью и жизнью. Вельможи, хотя они сами рабы, с невыносимой гордостью обращаются с низшими и простолюдинами, которых обыкновенно, из презрения к ним, зовут черным народом и христианами”. Однако не только на крестьянах отыгрываются “высокопоставленные холопы”: “Русские по себе судят также и о других народах, а потому иностранцев, прибывших в Московию случайно или нарочно, подвергают тому же игу и принуждают их быть рабами своего государя. А ежели кто из них уйдет и его поймают, то его наказывают, как беглого”

Итак, по результатам, никакой “сознательности” в русском народе быть не может, делают вывод хором иностранцы

“…Надо бояться не счастливых народов, а диких и фанатичных, — заключает Франсуа Габриель де Бре, баварский дипломат конца XVIII века. — У последних на первом плане является физическая сила и интенсивность действий, являющаяся результатом того, что это действие никогда не освещается размышлениями или партийными соображениями, умертвляющими действие. В России нет общественного мнения, да и не может быть”.

Побывавший в России в 1839 году, Маркиз де Кюстин, уверен, что в этой стране в принципе никто не может быть свободен. “Российская империя — это тюремная дисциплина вместо государственного устройства”. Во всех бедах он обвиняет самодержавную власть: “Здесь действуют и дышат лишь с разрешения императора или по его приказу”.

Не видит будущего за русским народом даже в конце XIX века немецкий историк Виктор Ген, много лет бывший российским подданным. “Что мы видим в России? — вопрошает он. — Несчастный, лишенный индивидуальностей народ, одурманивающий себя водкой до самозабвения; народ, выросший в обстановке привычного унижения, шприцрутенов, кнутов, ударов в зад и по физиономии; народ с азиатской склонностью к резиньяции, без упорства, без творческой силы и самосознания; народ, нормально чувствующий себя только в условиях жестоких приказов и беспрекословного выполнения этих приказов; да, такой народ, конечно, сможет все. Из страха перед поднятым кнутом он способен на героизм, даже на проявление гениальности. Это удивительная, лишенная даже намека на личное начало масса — благодарный материал для повелителей, социальных экспериментаторов, варягов, немецких дрессировщиков (экзерцирмайстеров). И вот эта-то масса должна стать основой для высшей стадии развитии общества, в условиях которой интенсивнейшее чувство свободы каждого станет настолько зрелым, что разрешится во всеобщей социальной гармонии? Этот народ первым сможет выйти за пределы индивидуального права, конкуренции, государства к идеальной политической организации, для которой потребны тончайшие плоды образованности и человечности? С тем же основанием можно ожидать, что кристалл станет человеком сразу же, минуя растительное и животное царство”.

Вот такого мнения о нас европейцы. Ну что с них взять — русофобы!