Мистика в зеркале | Глава 1
Однажды человеку приснилось, что он бабочка.
Когда бабочка устала летать, она села на ветку и заснула.
Пока спала бабочка, проснулся человек.
Когда человек вновь заснул, проснулась бабочка.
Так они сменяли друг друга много раз, пока бабочка не задумалась над тем, кто она на самом деле.
Человек, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она человек.
Когда я открыл глаза, первое, что увидел, был белый потолок.
Следующим почувствовал мягкую, упругую поверхность подо мной. Это был диван.
Мой мозг работал медленнее, чем тело, постепенно фиксируя ощущения.
Я лежал на спине, значит, только что проснулся.
Первые десять секунд после пробуждения похожи на попытку удержать воду в ладонях. Как бы ни сжимал пальцы, вода просачивается, оставляя лишь влажный след. Так же и со сном. Он распадается, стоит только попытаться его вспомнить. Остаётся лишь ощущение, словно влажное пятно в памяти.
Сюжет сна исчез, но осталась смесь эмоций: злость, удивление и печаль. Значит, там было что-то, что вызвало всё это сразу…
Но спрашивать себя бесполезно. Я уже ничего не помнил.
Лишь смутно чьё-то лицо. Лицо того, кого я, кажется, любил.
Когда туман пробуждения рассеялся, я попытался сесть, но голову тут же пронзила резкая боль. Я машинально прижал ладони к вискам, будто тепло рук могло отогнать пульсирующую боль.
— Уф… голова болит, — пробормотал я.
— Алан, ты проснулся? — голос прозвучал за моей спиной.
Я медленно обернулся, стараясь не делать резких движений, чтобы не усилить боль.
Папа стоял на кухне и что-то готовил. Память постепенно подтянулась, это было привычно. Картинка, которую я видел уже много раз.
— Ещё бы. Дрыхнуть под вечер, а просыпаться в сумерках, конечно будет болеть.
Я повернул голову. Как и сказал папа, оранжевый свет за окнами подтверждал, что уже почти стемнело.
Я опустил руки от висков и попытался сфокусировать взгляд. Это оказалось неожиданно сложно, пока зрение наконец не прояснилось.
Я сидел на сером диване. Рядом с ним стоял низкий столик с блокнотом. Дальше телевизор. В конце коридора находилась входная дверь. Кремовые стены, окрашенные закатным светом в персиковый оттенок. Ленивый мозг наконец подтвердил, что это мой дом.
Но когда я открыл глаза, мне показалось, что я спал очень долго и проснулся в чужом месте. Только когда зрение пришло в норму, я узнал собственную гостиную.
Похоже, я уснул на диване днём и очнулся к ночи. Такой сон почти всегда заканчивается головной болью и лёгкой температурой, здесь это называют «солнце ударило в глаза».
Папа перестал готовить и подошёл ближе.
— Сильно болит? Дать таблетку?
— Тогда иди умойся. Вернёшься, и будем ужинать.
Он отошёл накрывать на стол. Запах свежей еды ударил в нос, пробуждая аппетит раньше, чем мозг успел это осознать. Желудок заурчал сам по себе, иногда тело было быстрее головы. Кажется, именно мозг у меня всегда просыпался последним.
Я поднялся и пошёл в ванную на первом этаже, рядом с кухней. Открыл кран и быстро сполоснул руки, но тут…
— Алан, не меньше пятнадцати секунд.
Как будто папа умел читать мысли. Я нехотя подчинился и мысленно начал напевать «Happy Birthday», ведь один раз как раз длится пятнадцать секунд.
Всё происходило автоматически, словно встроенный рефлекс.
Пока вода стекала с рук, а я отмывал ладони, остатки сонной дезориентации уходили так же, как смывалась мыльная пена. Через пятнадцать секунд я закрыл кран, вытер руки и почувствовал, как возвращаюсь к привычной реальности.
Кажется, вся моя жизнь это набор обрывков, которые рассыпаются каждый раз во сне, а после пробуждения их приходится собирать заново.
Сегодня, чтобы вспомнить себя и свою историю, мне понадобилось пятнадцать секунд. Всего лишь мытьё рук.
Хм. А ведь с момента, как я проснулся, прошло уже несколько минут.
Надеюсь, завтра не придётся тратить на это целый приём ванны.
Я посмотрел в зеркало и натянул улыбку.
Я всё ещё помнил, что я Алан Банналай.
Парень, который воюет с собственной памятью.
— Вау, тушёная курица с рисом, — вырвалось у меня.
— Да, это ведь твоё любимое, Алан, — отозвался отец.
Я устроился на своём обычном месте, взял ложку с вилкой.
После первого кусочка второй и третий пошли сами собой. Тушёная курица с рисом была восхитительной. Папина еда всегда казалась самой вкусной. Я не помнил, но был уверен, что раньше она была точно такой же. Вкус на языке подтверждал, что это и правда моё любимое блюдо.
Когда рис почти закончился, папа спросил:
— Хочешь добавки? Ещё осталось.
— Нет, спасибо. Я наелся. Было очень вкусно.
— Тогда оставим остатки на завтрак, — он кивнул влево. — Не забудь принять лекарство после еды.
Я не сразу заметил тарелку с таблетками. Видимо, папа поставил её заранее, а я просто не обратил внимания. Я взял маленькую таблетку, закинул в рот и проглотил всухую.
Папа тут же подал мне стакан. Я выпил, хотя таблетка и так прошла легко.
Папа собрал пустые тарелки и отнёс к раковине.
— Иди пиши дневник, Алан. Иначе забудешь.
Если бы папа не напомнил, я бы действительно забыл. Мысленно поблагодарив за напоминание, я пересел с обеденного стола на диван, где меня ждал тёмно-синий блокнот. Взял, открыл и начал записывать сегодняшний день.
/Сегодня я заснул днём и проснулся к вечеру с ужасной головной болью. Мне понадобилось около пятнадцати секунд (на самом деле чуть больше), чтобы вспомнить себя. Я ел тушёную курицу с рисом, которую приготовил папа. Было очень вкусно. Голова всё ещё болит, но уже меньше. Лекарство после ужина я выпил, повторно принимать не нужно./
Я подчеркнул «не нужно», потому что часто забывал и пил повторно, поэтому требовался акцент. Закончив, я перечитал предыдущую запись.
/Я ел сладкий пальмовый пирожок, но папа дал мне только один. Он был невероятно вкусным, как будто я никогда его раньше не пробовал. Хотелось бы помнить о его вкусе до завтра./
Я глянул на часы, ровно семь вечера. В принципе, ждать до завтра не обязательно, я уже забыл вкус пирожка. И забыл, что ел его в обед. Я задумался…
— Эй, пап, пальмовые пирожки ещё остались?
— Хочешь? — спросил из кухни отец, пока мыл посуду.
Ну почему он спрашивает? Если спрашиваю, значит хочу.
— Я прочитал в дневнике про пирожок и теперь хочу.
— Что… я их съел сам днём? Совсем ни крошки?
Но в дневнике было написано, что папа дал мне только один. Значит, был всего один. Или папа доел остальные?
Папа, закончив с посудой, подошёл и покачал головой.
— Алан, мы ели пальмовые пирожки после обеда два дня назад, не сегодня. На сегодня их не было.
Я снова посмотрел в дневник… потом на дату в календаре… и вернулся к записи. Разница действительно была в два дня.
Значит, либо я два дня подряд не писал, либо писал, но в другой тетради.
Пирожки были два дня назад. А в эти дни я ничего не записал, и они не сохранились в памяти.
Было чувство, будто я потерял два дня жизни. Моя мимика застыла между улыбкой от воспоминания о пирожке и внезапным разочарованием.
Тяжесть досады медленно сгустилась в груди, по капле собираясь в раздражение, а затем, словно плотина рухнула, выплеснувшись злостью.
Хотя я не мог точно понять, на что именно злюсь, если честно, я злился на себя. На свою больную голову, которая не даёт ничего помнить.
Жизнь ощущалась как фрагменты.
Каждую ночь будто смерть. Каждое утро новое рождение, без памяти о прошлой жизни. Всё, на что я опирался, какие-то записи в дневнике. Если день не записан, значит, его не было.
И возникал очевидный вопрос, если я запишу ложь, мой завтрашний «я» поверит ей?
— Если хочешь, я куплю тебе завтра, — сказал папа, уловив моё молчание и решив заговорить первым.
— Не надо, пап, — я попытался улыбнуться.
— Почему нет? Ты уже не хочешь? — растерянно спросил он.
Я резко поднялся с дивана, пытаясь сдержать вспышку злости.
— Потому что завтра я всё равно забуду, что хотел этот чёртов пальмовый пирожок.
На этом я ушёл. Каждый шаг по лестнице казался тяжёлым, как напоминание о том, что к утру всё это снова исчезнет из моей памяти.
Наверху было три двери: справа, слева и в конце коридора. Не задумываясь, я повернул влево, в свою комнату. Хоть это я ещё помнил без наклеек на дверях и схем на стене. Иначе я чувствовал бы себя ещё более жалким, чем сейчас. А это, поверьте, непросто.
Я рухнул на кровать. Спать ещё не хотелось. Было слишком рано. Но оставаться внизу тоже было невыносимо. После ужина первый этаж превращался в чужое место. Не знаю почему, у чувств редко бывают логичные причины.
У нас в доме после ужина каждый оставался сам по себе. Папа раскладывал бумаги на столе в столовой, а я уходил читать. Телевизор меня никогда не интересовал. Я предпочитал книги. Телевизор завтра покажет другое, и чтобы смотреть, нужно помнить, что было вчера. А память не то, на что можно рассчитывать. С книгой проще, ведь если сегодня я открою страницу пятнадцать, то завтра там будет то же самое.
Это трудно объяснить тому, кто не жил с такой головой, как у меня. Но тот, кто жил, поймёт без слов.
У меня не просто плохая память. Чтобы забыть, нужно сначала помнить. А если в мозге вообще ничего не записалось, это не забвение, а пустота. И да, это хуже.
Если ты просто забывчивый, то люди злятся, закатывают глаза, смеются, но хотя бы ждут от тебя нормальности. Они считают, что ты можешь помнить, просто не помнишь.
Когда у тебя проблемы с памятью, на тебя смотрят иначе. Никто не злится, тебя жалеют. Считают не полноценным. Смотрят как на больного и спрашивают: Как ты? Помочь?
И сразу же оправдывают любые твои ошибки: Он же больной. Какой с него спрос.
Я хотел быть нормальным. Тем самым Аланом, которым был. А не пустой оболочкой человека, чей мозг ничего не сохраняет.
Мне стоило просто пойти в душ и лечь спать. Сейчас я застрял в этом липком чувстве тревоги, и оно не уйдёт, если я продолжу сидеть. Лучше уснуть и выключиться, чем проваливаться в это ещё глубже.
Эмоции не память. Видимо, за них отвечала другая часть мозга. Та, что у меня работала слишком хорошо, потому что чувства у меня держались намертво.
Я поднялся, подошёл к настенному календарю и зачеркнул сегодняшнее число. Это мой ритуал перед сном. Перед тем как закончить день, я каждый раз напоминал себе:
Меня зовут Алан Банналай. Мой мозг утратил способность записывать новую жизнь. Я человек с нарушенной памятью.