Рассказ Марианны Лаптевой «Гвоздь»
Кем ты будешь, когда вырастешь? Этот вопрос нам сначала задают родители, а потом мы задаем его себе сами. Я вырос? Я взрослый? Кем я буду? Марианна Лаптева, как всегда, беспощадна к себе и читателю.
Гвоздь
У меня под подушкой лежит дощечка. Бурая такая дощечка размером с мою ладонь. Рядом хранится завернутый в клетчатый носовой платок упрямо-вытянутый с круглой острополой шляпкой новенький блестящий гвоздь. И молоток. Все просто. Мне нужно лишь вбить долбаный гвоздь в дощечку. Зачем? Это другой вопрос.
Когда мне было три года, мать спросила: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Я не знал.
Я не ответил, но съел лист бумаги, который вырвал из ее блокнота. Она ругалась, а я комкал клочок языком и шаткими молочными зубами и ронял слюни на ее руки.
В десять лет отец подошел ко мне. Он был очень серьезен. Он взял меня за плечо широкопалой рукой и сказал: «Сын. Пора бы определиться. Ты уже решил, кем хочешь стать, когда вырастешь?» И я снова не знал. Но не признался ему, что не знаю. Нельзя отвечать «не знаю» на подобные вопросы отцов. Особенно краснолицых. Особенно когда от них пахнет водкой. Особенно по пятницам. Я ненавижу пятницы. Но история о другом. В тот раз я подумал немного и ответил, что хочу быть стеклодувом. Я видел один фильм. Там мастера выдували гигантские пузыри. Те застывали и превращались в елочные игрушки, вазы и шары, в которых сонно плавают искусственные снежинки. Отец нахмурился и вышел из комнаты. За дверью он шепнул маме слово. Я не расслышал, но, кажется, это было «безнадежен».
В пятнадцать лет я влюбился в Санну. Ее черные волосы блестели на солнце, как блестит расползающееся пятно нефти — глубоким, маслянистым отливом, а руки ее всегда были ледяными. Санна просовывала их мне за шиворот, и я шипел, словно раскаленная сковорода. Мы сбегали с уроков и слонялись до темноты по улицам, прятались по голодным подъездам, они глотали нас целиком, захлопывая холодные губы, а едкий желтушный свет лампочек нас переваривал. В отличие от меня, Санна знала, кем она хочет быть. Ее сумка вечно была тяжелой, а с пальцев сыпалась подсохшая краска. С самого рождения у Санны был ответ на главный вопрос, и, когда родители вытащили из нее первое слово, она сразу же предупредила их, что будет художницей. Я никогда не спрашивал Санну об этом, она сама рассказала. Меня она не спрашивала тоже. Я все ждал со страхом, когда же она спросит, но со временем наконец успокоился.
Ночами мы слушали, как гудит и мучается бессонницей и нервным зудом город. Придумывали себе новую жизнь. Обвитые свитерами и джинсами, царапая спины о выщербленные плиты заброшки, мы в первый раз переспали.
Мы поженились сразу после выпускного. Мать заламывала руки, отец курил, всасывая сигарету так, будто хотел выпить через нее свою жизнь. К тому времени он совсем стух и начал ходить, раскачиваясь, метрономно, отсчитывая оставшиеся, мутные куски времени. Родители не очень любили говорить тосты. На свадьбе они встали одновременно, точно бумажные человечки. Сказали:
— Будь счастлив, сынок. Найди свое дело. Реши уже, кем ты хочешь стать. Зарабатывай деньги.
Я сжал руку жены. Санна тихо поцеловала меня в висок.
Налакомившись любовным летом, мы стали тянуть долгую осеннюю нитку из спутанного клубка. Комната в коммуналке, тесная, словно спичечный коробок, стала нашим домом. Там не было света и горячей воды. Санна грела ведра на черных зубах конфорки, я зажигал свечи. Каждый день Санна уходила с неизменной квадратной сумкой в город и рисовала. Она предлагала картины в разные галереи, но продать удавалось всего пару штук, простаивая дни на пролет в городском саду. По вечерам я встречал ее и заваривал крепкий чай. Терпкий, как она любила. Санна никогда не упрекала меня и ничего не ждала.
Иногда заходила мать. Она морщилась от запахов нашей комнатки, старалась не смотреть на черные пятна, будто проказой поразившие стены. Мать оставляла нам промасленный сверток. Иногда он пах картошкой, а иногда — капустой. Она задавала свой любимый вопрос, а я каждый раз придумывал новый ответ. Поваром, пожарным, пилотом, политиком, педиатром, питекантропом… Мать вздыхала и уходила домой.
Отец зашел к нам однажды. Принес белую буханку и пару свечей. Санна в тот день лежала в постели, жаловалась на недомогание. Отец, в прошлом врач скорой помощи, взялся ее осмотреть. А у самого руки, что озябшие листья, высохли и дрожат. Сказал, срочно в больницу. Санна тряслась в горячке, но ехать отказывалась. Сколько он ни уговаривал, она оставалась непреклонной. Отец смотрел на меня сурово, то ли жалея, то ли ненавидя. Наконец хлопнул на стол тыщу и ушел, не попрощавшись. Когда Санна потеряла сознание, я все-таки вызвал скорую. Ее увезли, белую, с голубыми губами. А забрал я ее уже розовую, но истощенную и увядшую, точно погибший сад. Взглянув на жену, я впервые заметил замерший под веками, внутри ее глаз, в самых зрачках, тот самый вопрос.
Постепенно Санна сжималась, словно тлеющая бумага, и становилась все дальше. Ее картины не продавались, и, чтобы купить лекарства, я сдал их в макулатуру. Еще продал кровать, стол и табурет. Ночами мы склеивались бок к боку и лежали на одеяле, укрывшись куртками. Я не знал, о чем думает Санна, и боялся спросить. Она отворачивалась, и ее плечи вздрагивали. Тогда я и решил.
В одной из газет я подчеркнул объявление и обвел его красным карандашом. Пришел по адресу, поднялся по гулким ступеням старого здания и увидел белую дверь. Пустую, ни номера, ни таблички. Я постучал, и голос сразу же предложил войти. Кабинет был обставлен богато. Мебель из красного дерева, позолоченные канделябры, бархатные черные шторы. За столом сидел мужчина с полным улыбающимся лицом и козлиной бородкой. Он жестом предложил мне присесть, и я утонул в мягком кожаном кресле.
— Я по объявлению.
Работодатель отпил из голубой фарфоровой чашки. Запах хорошего кофе тут же проник в меня и сладко заерзал на языке. Мужчина сказал:
— Знаем, знаем. Ждали вас. Мы вам безмерно рады!
— Если что, я готов приступить, — сказал я, пощипывая рукав.
— А вы по какому объявлению, — уточнил он, — на забивальщика или вытаскивателя?
Я подумал и ответил:
— Первое.
Он почесал бородку и зашуршал папками и бумажками.
— Отлично. Потому что вакансия вытаскивателя закрыта. А на забивальщика места есть.
Мужчина развязал шнурок черной папки, вынул из нее лист и положил передо мной.
— Вот договор. Подпишите.
Я бегло просмотрел: «Я (ФИО) обязуюсь выполнять работу по заказу такой-то фирмы, а именно каждый день забивать предмет, именуемый “гвоздь” в предмет, именуемый “доска”. Работодатель обязуется выплачивать сумму в размере…» Я быстро поставил подпись и вернул договор козлобородому.
— Вы внимательно прочитали? — спросил он, вглядываясь в меня. Я кивнул. Он поднял указательный палец. На нем сверкнул опалистый рыжий перстень. — Каждый гвоздь сократит жизнь одного из вас ровно на один год.
Я сглотнул.
— А можно узнать, сколько нам…
Козлобородый развел руками и снова ткнул пухлый палец вверх.
— Только там знают. Ваш экземпляр договора. — Он протянул листок. Затем выдал гладкий лакированный короб.
Внутри в лоснящихся бархатных желобках лежали гвоздь, молоток и доска. Я взял коробку и, ни слова не говоря, вышел.
Как бы там ни было, а пары гвоздей хватит, чтобы мы зажили наконец по-настоящему. Два года — всего ничего.
Я шел по скуластым улицам, и солнце улыбалось мне из подслеповатых окон. На закате они покраснели и начали медленно тлеть вместе с тускнеющими лучами.
Санна вернулась потухшая и печальная. Ее бледно-лунное лицо застыло, прикрытое черными прядями, словно исполосованное. Она прошелестела чуть слышно:
— Я не рисовала сегодня.
И опустилась на пол, я сел рядом и обнял ее колени. Они острыми кольями вонзались в платье.
— Солнце садится, — прошептала Санна и отодвинула меня ледяными руками. Поднялась, взяла свою сумку и пошла к выходу.
— Куда ты?
— Пойду нарисую что-нибудь. Вдруг они там, в приеме макулатуры, понимают в искусстве.
Дверь хлопнула. Я сидел неподвижно, срастаясь с полом. Казалось, все, что происходило со мною, вся моя жизнь готовила меня к этому моменту, к одному гвоздю. Мы можем прожить счастливо оставшееся время. Можем выбраться из чертовой коммуналки. Я подсчитал в уме. Три гвоздя сделают нас счастливыми. Санна будет рисовать картины, устроившись на террасе, а проклятый вопрос исчезнет с ее лица. Мы будем пить кофе по утрам и заедать горячими булочками, а по вечерам — ловить бокалами заходящее солнце. А смерть придет к ней в любом случае, раньше или позже. Но пусть Санна встретит ее счастливой.
Представив ее в лоджии, легкую, в струящемся платье, я взял молоток и забил первый гвоздь. Через секунду в дверь позвонили. По голосу я узнал соседа. Он кричал и молотил в дверь:
— Вы дома?! Откройте! Тут ваша жена…
Молоток выпал и продырявил подгнивший пол. Мои руки, мои ноги будто застряли в бетонном коконе, я не мог ими пошевелить. Я мог только твердить себе, что не виноват. Что это не я. Что это они. Что так уж случилось. Что так бывает.
Не дождавшись ответа, сосед ушел. А через мгновение три молчаливых стука нарушили тишину. Через пыльную щель под дверью в комнату скользнул обвязанный бархатной лентой большой белый конверт. Я поднял его и тотчас прощупал упругую пачку. Купюры захрустели в руках, мелькая нулями. Под ними, на дне, сверкая гладкой ножкой, лежал новый гвоздь.
Автор: Марианна Лаптева
СПАСИБО!