СМЕХ И БЕЗМЕРНАЯ НЕЖНОСТЬ

«Луч света в тёмном царстве» целиком построен на двух подтипах одного приёма - повторении одного сюжета раз за разом (поел, пошел гулять, что-то видел) и дупликации отдельных образов и иных художественных мер.

Не отвлекаясь на сочинение для каждой песни совсем непохожих друг на друга историй, Иван Смех, автор текстов, смог добиться разнообразия стилистически. Первые пять песен альбома представляют собой лирические гимны, от энергичных и радостных до меланхоличных. Пять следующих исполнены в эстетике новелти - от пародийно-наивных до устрашающих. Как будто один и тот же навязчивый сон, неизменно складывающийся из элементов будничной жизни, превращается в совсем уж абсурдное зрелище.

Дупликации представлены целой россыпью: две песни на стихотворения поэтов Алексея Кольцова и Алексея Апухтина (Утешение и Васильки); две массивные музыкальные цитаты из Чёрного Лукича и Crowded House (Бересклет и Брошенные машины); две песни, текст которых переделан Иваном Смехом из текстов песен Никиты Прокопьева (Глубина, Спать); две ранние песни Смеха в новом прочтении (Бурнаши и Брошенные машины); в двух песнях герой оказывается у реки без моста (Горная река, Бурнаши); дважды мелькает древнеегипетская символика (Брошенные машины, Подсолнух), дважды хлопает дверь в конце песни (Брошенные машины, Подводные жители).

Комбинация двух первых песен, Глубина и Утешение, задаёт альбому добрый тон.

Поделюсь тем, как я это вижу: Иван Лужков с 2010 по 2015 бомбардировал публику своими записями, сочиняя бесперебойно с передовой саморазрушения и на грани собственного здоровья. В 2015 им был опубликован альбом Никиты Прокопьева «На большой глубине», сконцентрировавший в себе соотвествующие сантименты. К тому времени, параллельно с сомоотверженным сочинением песен, Ваня начал всерьёз вкалывать на своей дэйджоб. Он очень часто и очень много работал по ночам, и мне, его жене, в какой-то момент стало неразличимо, когда он не спит, потому что пишет, а когда, из-за того, что чертит. Как раз тогда до меня стало доноситься что-то о совместной работе со Смехом. Именно с упоминанием Ивана Смеха в те довольно мрачные дни Ваня звучал оптимистично, вдохновлённо, спокойно и здраво. Вскоре дэйджоб полностью перетянула на себя внимание, но все следующие пять лет я регулярно слышала от Вани, как будто вдруг вспомнившего про забытый включенным утюг: «Блин, я же обещал помочь Ивану», «Ты меня знаешь, не люблю когда что-то не закончено», «Надо уже найти время, записать треки Ивану». И вот, 2020, карантин, корона - время наконец-то нашлось.

Песня Глубина, с самого начала задуманная Смехом как первая на альбоме, представляет собой игривое припоминание песен с альбома «На большой глубине». Случись «Луч света…» тогда, в 2015-м, этот жест выглядел бы просто мило и остроумно. Однако, в 2020-м поклонникам Никиты Прокопьева не избежать чувства, что нынешней совместкой, и песней Глубина в частности, Смех вернул им Лужкова из затянувшейся творческой паузы. Но односторонний, радостный за Лужкова, взгляд неуместен, ведь это замысел Смеха оставался неосуществлённым пять лет.

Можно сказать, что перед нами слаженный равноправный дуэт. В текстах для «Луча света…» Смеху удалось найти выражения, которые совершенно органичны и для Лужкова. Горная река, Бересклет, Брошенные машины - скажи мне Ваня, что слова к ним написал он, я не усомнилась бы ни на секунду.

Сквозная для «Луча света в тёмном царстве» тема прогулки на природе или в городе типична для всей дискографии Никиты Прокопьева. Углубленный в неё слушатель может вспомнить такие песни как Телефон и Цветок (с дебютной EP «Цветок»), Сосны (последняя вещь на «Весёлом дельфине») и, конечно же, краеугольные Четвертичная эра и Ты плаваешь между мирами.

Более того, соавторов «Луча света…», каждого в свое время, занимал особый поджанр, который я бы назвала апокалиптичной прогулкой: нельзя не увидеть сходство между песням Какой-то мужчина и Четвертичная эра Лужкова и По пустыне на коне, Солнечный луч и другими алко-роудмуви из каталога Смеха.

Эстетическая и идеологическая близость, как и эффект однородности, неразличимости границ авторства и акторства, достигаемый через повторение вариаций одного сюжета - всё это создаёт ощущение пребывания в лимбе, где происходит одно и то же, повторяется и повторяется, без надежды на выход из текущего положения. Но застрять в лимбе - нехорошо. А «Луч света…» по всем параметрам - хорошо. Почему так? Просто это история сопричастности, а не отчаяний и болей каждого по отдельности.

Горная река, как бы ни окутывала ласковой грустью, светится надеждой. А Бересклет, пассивно-провокативная, и вовсе заводит: её центральный образ - перегоревший фонарь - очень крут тем, что размывает границу между разрушением и созиданием. Такая вспышка-поломка, неисправность-озарение: если фонарь источает гарь и даже лопнул на морозе - это, как ни парадоксально, добрый знак. Как если при простуде злишься, что приходится лежать, это прямо означает, что ты уже поправляешься.

В Брошенных машинах ещё один мощный образ: «атмосфера обволакивает, когда железяка побрякивает». По-моему, это сказано о силе музыки. Так просто и так круто. Иван Смех ранее уже приближался к этой формуле в треке Индастриал.

У «Луча света…» есть какая-то заботливая, ремонтно-восстановительная, озабоченно-хозяйская интонация. Развеселись: замени в фонаре лампу, смажь дверные петли и верни двери на место, приготовь и поешь еду и… может быть, восстановить мост?

Колебание «Луча света…» - от малого до великого, от великого до смешного, как в мировоззрении древних египтян, где нет разделения на высокое и низменное, существенное и незначительное. В их представлениях солнечный диск по небу катил жук-скарабей. А в Брошенных машинах, копошась на свалке, как жук в плодородной нильской почве, герой возводит не что-нибудь, а пирамиду.

А что насчет свалки таких брошенных машин, как люди? Я про разные учреждения и кладбища.

В своем прочтении известного стихотворения Алексея Апухтина «Сумасшедший» Иван Смех, в отличие от множества других исполнителей, использует почти полностью оригинальный апухтинский фрагмент, а не упрощенные варианты, ранее ставшие популярными в виде песен. Иван заменил всего одно слово из оригинала: обращение «Маша» на «мама». И хотя слово «мама» это обычный возглас испуга, здесь оно сбивает с толку, вынуждая окончательно запутаться в том, кто кому кем приходится, какие обстоятельства скрыты от слушателя.

Песня Подсолнух - коварная колыбельная, после которой ребёнку будут всю жизнь сниться кошмары, от которой он просыпается, а не наоборот. Если повезёт - всего лишь в кресле у психолога.

Бурнаши - опасная песня, яркая и привязчивая, как Bohemian Rhapsody. Её вспомнишь спустя недели от прослушивания, когда только решил, что вытряхнул из головы самые цепкие строчки, и затем вновь не отделаешься от них ещё долго. Похожее льнущее и живучее свойство имеет песня Смеха Инфектор ворлд доминатор.

Также из песен с иных альбомов Ивана Смеха «всплывают» Подводные жители. Крайне забавна параллель между этой песней и ещё одной прогулкой Смеха - десятиминутным полотном Уездный город N по мотивам песни группы Зоопарк. Мне нравится думать, что в Подводных жителях история рассказана тем же, кто только что (в Бурнашах) увидел как сгорел мост, и он стоит теперь, шокированный, смотрит в воду. «Тепер у нас моста нет» - спровоцирована паническая атака, а при ней советуют концентрироваться на внешних объектах, вот он и перечисляет всё подряд, только бы скорее отпустило. Моя трактовка глубоко мрачная, но такова уж песня Подводные жители - утаскивает с собой, меняет местами твердь и воду.

И о кладбищах.

На мой взгляд, Запах травы - это песня о ночной прогулке мертвеца на лесном кладбище. Чтобы понять, почему у меня ассоциация с кладбищем, нужно обязательно дослушать «Луч света…» почти до конца, потому что эту атмосферу создаёт вовсе не текст Смеха, который можно было бы пересказать на бумаге, а сама музыка. Она звучит в духе сумрачных новелти о чудовищах, знакомых российскому меломану благодаря, например, группе Messer Chups. Готичный облик довершает дабовое эхо, взятое как будто из песни Bauhaus про Белу Лугоши. Этот же эхо-эффект, а также басовая партия, роднит Запах травы с Горной рекой, заставляя задуматься, может и её герой, меланхоличный походник, тоже «из этих»? Может тут с самого начала было что-то не то? Кладбищенский антураж также роднит Запах травы с песнями Лужкова Цветок и Смеха Ночью Эвелин вышла из могилы. Цветок - песня о неожиданной встрече при посещении кладбища. А Эвелин - первая воскресшая девушка после того как умерли все остальные.

Да, «без моста нам тут делать нечего». Помните песню про мост, тоже один дуэт исполнял? От десяти первых песен на «Луче света в тёмном царстве» отличается одиннадцатая. Она - последние 96 секунд песни Bridge over troubled water. Голос Наташи Ильминской в ней - подобен партии ударных в сочинении Пола Саймона, так как приводит общую конструкцию к архитектурному совершенству.

В тексте песни Спать, последней на альбоме, Иван Смех, как и в случае с первой, отталкивается от песни с альбома Ивана Лужкова «На большой глубине». Сам Лужков уже не поёт. От оригинала не осталось почти ничего, кроме цитаты из Василия Кесарийского. «На большой глубине» остались «самолёт» и «танк», теперь на их месте - «ветер» и «море». При всей пейзажности первых десяти песен, такой природы, как в одиннадцатой, в них ещё не было, такой правдоподобной и ласкающей. После неё весь «Луч света в тёмном царстве» уже никак нельзя зачесть всего лишь остроумными и даже трогательными охами и жалобами на жизнь от двух парней за тридцать. Глубина - отправная точка, путь ведёт наверх, из лимба. Именно Спать рисует этот подъём. Туда, где море и ветер настоящие, а прогулки в конце света - только сон. А Наташа, быть может, поёт партию Эвелин, которая уже давненько проснулась и рада встречать остальных.