Спектакль для богов-автозаправщиков
Среди древнегреческих мифов, пересказанных Куном, мы находим не менее кровожадный и жестокий, чем миф об Актеоне:
«Эрисихтон
Не одного царя скифов, Линха, покарала Деметра, она покарала и царя Фессалии, Эрисихтона. Надменен и нечестив был Эрисихтон, никогда не чтил он богов жертвами. В своей нечестивости он осмелился дерзко оскорбить великую богиню Деметру. Он решил срубить в священной роще Деметры столетний дуб, бывший жилищем дриады, любимицы самой Деметры. Ничто не остановило Эрисихтона.
– Хотя бы это была не любимица Деметры, а сама богиня, – воскликнул нечестивец, – все же срублю я этот дуб!
Эрисихтон вырвал из рук слуги топор и глубоко вонзил его в дерево. Тяжкий стон раздался внутри дуба, и хлынула кровь из его коры. Пораженные стояли перед дубом слуги царя. Один из них осмелился остановить его, но разгневанный Эрисихтон убил слугу, воскликнув:
– Вот тебе награда за твою покорность богам!
Эрисихтон срубил столетний дуб. С шумом, подобным стону, упал дуб на землю, и умерла жившая в нем дриада.
Надев темные одежды, дриады священной рощи пришли к богине Деметре и молили ее покарать Эрисихтона, убившего их дорогую подругу. Разгневалась Деметра. Она послала за богиней голода. Посланная ею дриада быстро помчалась на колеснице Деметры, запряженной крылатыми змеями, в Скифию, к горам Кавказа, и там нашла на бесплодной горе богиню голода, с впалыми глазами, бледную, с растрепанными волосами, с грубой кожей, обтягивавшей одни кости. Посланная передала волю Деметры богине голода, и та повиновалась велению Деметры.
Явилась богиня голода в дом Эрисихтона и вдохнула ему неутолимый голод, сжигавший все его внутренности. Чем больше ел Эрисихтон, тем сильнее становились муки голода. Все свое состояние истратил он на всевозможные яства, которые только сильнее будили в Эрисихтоне неутолимый, мучительный голод. Наконец, ничего не осталось у Эрисихтона – лишь одна дочь. Чтобы добыть денег и насытиться, он продал свою дочь в рабство. Но дочь его получила от бога Посейдона дар принимать любой образ и каждый раз освобождалась от покупавших ее то под видом птицы, то коня, то коровы. Много раз продавал свою дочь Эрисихтон, но мало ему было денег, которые выручал он от этой продажи. Голод мучил его все сильнее и сильнее, все нестерпимее становились его страдания. Наконец, Эрисихтон стал рвать зубами свое тело и погиб в ужасных мучениях.»
Так перед нами возникает четыре истории о владении:
1) Деметра, которая владеет жизнью Эрисихтона;
2) Эрисихтон, который владеет жизнью дерева и (дриады);
3) Эрисихтон, который владеет и своей дочерью;
4) И Посейдон, который здесь также владеет дочерью Эрисихтона и, в каком-то смысле, образами животных.
Но более всего, в этом мифе нам интересны две сцены. Первая — это момент божественного наказания. Вторая — сцена спасительного превращения. Разыграем же эти сцены во славу Общества Зрелища.
Сцена первая: Божественное наказание
Здесь мне хочется увидеть наказание за излишний вред дереву как живому существу. Но всё-таки Эрисихтон наказывается за смерть дриады, за очередное попирание божественного, что сближает его с Актеоном, разбор о котором утерян.
Этот сюжет, по всей видимости, является свидетельством незаконной вырубке под видом богохульства. Возможно, он сложился, как ранний сюжет противостоянию«расколдовывания мира» (см. Макс Вебер. Entzauberung der Welt).
Проблема прав растений характерна и по сей дней: незаконные вырубки по сути мало отличаются от законных в аспекте отношения к лесу, как к ресурсу (а не как к морально ценному субъекту жизни). На смену дриадам пришли капиталистические ценности, в которых осталось место только для мировых религий — этических систем с целым калейдоскопом дискриминационной политики в стиле средневековья. Сакральное отношение к природе медленно ушло из мира людского, ведь возникла острая необходимость в создании одноразовых палочек для суши, спичек и зубочисток. Уважительное отношение к лесу абсолютно угасло с развитием лесной промышленности; лес больше не населён дриадами и феями, лес, своего рода, мёртв, и, с точки зрения рынка, не сильно отличается от гравия или сельскохозяйственных животных.
В отношении последних интересен тот факт, что для лесной промышленности деревья не являются домом не только дриад, но и также не являются домом животных. То есть, наличие животных признаётся, но не на уровне их интересов и чувств. А между тем, осознание того факта, что лесные пожары отчасти являются делом рук незаконных лесозаготовителей, нас ужасает. Потому что и здесь проблема прав животных для нас скрывается под покровом недовольства правительством, коррупцией и так далее. В предельном случае экологи бьют тревогу и говорят нам о животных, но животные их интересуют как тот же гравий или коровы, трупы которых украсят ужин даже самого зелёного человека на свете.
Путешествуя по России, часто видишь старые советские стенды в прилесье, в стиле «Берегите лес от пожаров»... «Там живут дриады», — хочется написать ниже.
Антракт
Как артефакт мы запомним, что и у богов в ходу спесишизм: таковы запряжённые змеи в колеснице Деметры. Вообще, запряжённые животные — распространённый образ среди богов. Если бы мифы создавались в наше время, Деметра должна была ехать на порше каен, или, на крайняк, в новеньком пежо класса люкс.
Ещё Кун не упоминает разнообразных животных, которые поедает наш герой, но нам хватит и этого.
Сцена вторая: Спасительное превращение
Интересно то, что дочь, которую продаёт Эрисихтон, сбегает от своих покупателей под видом животных, но отец вновь и вновь продаёт её. Так можно ли назвать это спасением?
Чем руководствуется Посейдон, раздавая смертным суперспособности? По всей видимости, законами древнегреческой драмы. Вызволить себя из человеческого рабства, но превратиться в животное лишь для того, чтобы снова стать человеком. Таков удел смертных.
Животный образ позволяет человеке спастись, но кто позволяет спастись самому Животному? Ведь речь идёт не о каком-то конкретном животном, но об образе, заимствованном (или украденном) у каждого животного вообще. Эта кража незаметна, так как лишена субъекта-обладателя, и тем хуже для самого Животного. Это кража у всего животного мира, у каждого представителя каждого вида не воспринимается как кража, ведь ни одно животное не может заявить о своём праве на образ. Однако, об этом могут заявить веган_ки, когда они видят, как живые и чувствующие животные, например, зебры, исчезают из этого мира, а на их место приходят вещи: натуральные ковры из убитых зебр и их синтетические аналоги.
Причем, практически не важно, настоящий это ковер или имитация, ведь работают они одинаково, распространяя символический спесишизм, делая тело животного или образ тела животного объектом спекуляции на рынке дизайна. Разница чувствуется лишь в классовом отношении потребителей: те, кто побогаче, могут позволить себе поохотиться на зебр самостоятельно, как и купить натуральный ковёр, люди же победнее могут просто полистать каталог и согласиться на имитацию, тем более, что «её легче чистить» — так будет написано в каталоге.
Как бы то ни было, владение образами животных сближается с владением их телами. Проблему составляет то, что выяснить как один тип владения переходит в другой, чрезвычайно сложно. Но ясно хотя бы в теории: если образом животного владеет кто-то кроме него самого, то само это животное своим образом владеть не может.
Посейдон, возможно, был даже более жестоким, чем Эрисихтон: устанавливая контроль над телом его дочери, владыка морей сближается с отцом в плане установления контроля над телом. Наблюдать за страданиями смертных — самое любимое зрелище богов.
Как и в случае с Актеоном и Артемидой, наказание Деметры — это воплощение власти Женского, Природного и Божественного в символическом измерении мифа. Сама убитая дриада также представляется как женщина; от др.-греч. Δρυς — «дуб» произошло имя самих нимф Дриад — покровительниц деревьев в греческой мифологии. Также, в древнегреческом языке дуб имеет женский грамматический род (на русском оно могло бы звучать как «дубиня»).
Но что, если бы Посейдон дал дочери Эрисихтона способность превратиться в мужчину? Смогла ли она освободиться хотя бы от власти ненасытного отца? Мы не уверены, но учитывая положение женщины в Древней Греции, шансы всё же выше.
Посейдон, обрекая девушку на жестокие перипетии свободы и рабства, проводит дополнительную смысловую линию, согласно которой человеке невозможно в полной мере как освободиться, так и стать животным. Животное, понимаемое древним человеком как более свободное существо (как минимум тем, что оно свободно от участи быть человеком) недосягаемо в полной мере. Животный облик — это лишь временное поместилище человеческой природы, которая этот облик перебарывает. Животный облик — это иллюзия свободы, которая разрушается, сталкиваясь с реальностью в виде траффикинга и домашнего насилия.
Рабство дочери Эрисихтона кажется нам более существенным, оно потому и называется «рабством», что имеет исключающую животных, сугубо человеческую форму владения. О «рабстве животных» говорить в контексте мифа не приходится, да и в реальной жизни манипуляции с ними называются чем угодно, но только не рабством.
И Женское, и Животное сближаются здесь к единому образу несвободы, что в очередной раз предлагает напомнить о пересечении феминизма и веганства. Но если рабство дочери Эрисихтона отсылает к реально угнетаемым женщинам, то владение образами животных отсылает к символическому угнетению, то есть к ещё более невидимой проблеме. (Сюда же примыкает невидимая проблема рабства деревьев, которая странным образом имитируется в реальности, но ясно присутствует в измерении символического — эту проблему окружает тот же ореол гендерной проблематики, которую мы уже объясняли в мифе об Актеоне.).
Создатели фильма «Трасса 60» хорошо знали этот миф, воплощая в одном из своих персонажей образ ненасытности. Смерть, которую подготовила Деметра своему охотнику весьма иронична. Привести ненасытную природу человека в соответствии с обыденным пониманием голода так похоже на современные капиталистические отношения, в которых капитализм вынужден пожирать самого себя, чтобы выжить. В сравнении с Эрисихтоном, он, к сожалению не умирает, ведь система освоила не просто каннибализм, но аутофагию. Впрочем, мы оставляем центральную идею мифа за пределами нашего анализа, ведь любой центр начинается с периферии, и ей же заканчивается.
Фандо, 2019.