О евразийстве Дугина.

Александр Дугин остаётся одной из самых заметных фигур в российской интеллектуальной среде, претендующей на создание всеобъемлющей альтернативы западному глобализму. Его идеология, включающая защиту трампизма, переосмысление евразийства и геополитический анализ, строится на метафизическом национализме, сакрализации власти и резком противопоставлении России Западу. Однако его концепции изобилуют внутренними противоречиями, которые подрывают их состоятельность. В этом эссе я выделю ключевые проблемы Дугина — романтизацию идей без практической реализации, узкий национализм, игнорирование социальной справедливости, антиакадемизм и непоследовательную поддержку трампизма — и разберу их, показав, как они расходятся с потребностями общества. Особое внимание уделю его версии евразийства, где противоречия наиболее очевидны, предлагая вместо этого модель России как федеративного, кооперативного и интернационального пространства, вдохновлённого идеями солидарности, равенства и служения народу.

Дугинская диалектика без диалектики

Александр Дугин, известный как один из влиятельных идеологов современной России, в своей работе «Философия политики» (2014) утверждает: «Идея — это то, что движет историей, она первична, она парит над материей». Эта фраза ярко отражает его философский подход, который можно назвать романтизацией абстрактных идей.

На первый взгляд, дугинская идея о первичности идей кажется вдохновляющей. Он представляет их как движущую силу истории, как нечто, что формирует судьбы народов и цивилизаций. Его слова о том, что идеи «парят над материей», создают образ некой высшей реальности, неподвластной земным ограничениям. Но в этой красоте кроется и слабость. Идеи, лишённые воплощения, превращаются в пустые фантазии, неспособные ответить на реальные вызовы — будь то экономическое неравенство, коррупция или социальная несправедливость. Дугин, воспевая их автономию, словно архитектор, который рисует великолепные чертежи, но не задумывается о том, как построить здание на зыбком грунте или с ограниченными ресурсами.

Его подход напоминает романтизм XIX века, когда поэты и философы грезили о великих идеалах, но часто оставляли их в сфере мечтаний. В контексте России, страны с богатой историей борьбы и созидания, такая позиция выглядит особенно чужеродной. Дугин избегает вопроса, как его идеи — будь то евразийство или геополитическая миссия — могут стать реальностью. Он не предлагает механизмов, которые могли бы воплотить его видение в институтах, экономике или социальных структурах. Это создаёт разрыв между метафизикой и практикой, оставляя его концепции в вакууме, где они вдохновляют лишь узкий круг единомышленников, но не способны изменить жизнь миллионов.

Представьте себе архитектора, который рисует великолепные чертежи зданий, но не задумывается о том, как их построить в условиях ограниченных ресурсов или сложного грунта. Именно так выглядит дугинская философия: она предлагает вдохновляющие образы, но не отвечает на вопрос, как их воплотить в жизнь.

История России учит иному. Эта страна, с её уникальным опытом коллективного действия, всегда стремилась к идеям, которые находят воплощение в реальных формах. Взглянем на прошлое: крестьянские общины, существовавшие веками, не были просто философской концепцией. Они представляли собой живые институты, где идея коллективизма реализовывалась через совместное управление землёй, взаимопомощь и локальное самоуправление. Эти общины решали насущные задачи — от распределения урожая до защиты от внешних угроз, — показывая, как мысль может служить практике.

Советский период, при всех его противоречиях, продолжил эту традицию. Идеи социализма, индустриализации и равенства воплощались в конкретных механизмах — от заводов до системы образования. Коллективизация, несмотря на трагические издержки, была попыткой реализовать идею общей собственности на землю. Космическая программа, выведшая человечество в космос, стала символом того, как мысль, подкреплённая действием, может менять мир. Эти примеры показывают, что Россия — это не страна «парящих идей», а пространство, где идеи обретают плоть через труд, организацию и коллективную волю.

Дугин, однако, игнорирует эту традицию. Его философия остаётся на уровне абстракций, не касаясь вопросов, как его евразийская миссия может стать основой для новой экономики или социальной системы. Он говорит о величии России как цивилизации, но не предлагает, как это величие воплотить в институтах, которые служили бы людям, а не элитам. Его идеи, лишённые практической основы, рискуют остаться музейным экспонатом, а не живым инструментом преобразования.

Дугинская апология «парящих идей» вступает в конфликт с диалектическим подходом, который лежит в основе многих философских и социальных традиций, включая марксизм и даже классическое православие. Диалектика учит, что идея и практика неразделимы. Идея рождается из материальных условий и направлена на их изменение, а практика без идеи становится хаотичной и бесцельной. Это можно выразить просто:

• Без воплощения идея теряет смысл, превращаясь в пустую мечту.
• Без идеи практика слепа, становясь набором бессмысленных действий.

Дугин, отрывая идеи от их социальной и материальной основы, нарушает этот баланс. Его утверждение о том, что идеи «парят над материей», звучит как метафизический идеализм, который ставит мысль выше реальности. Но история России — от крестьянских восстаний до революций — показывает, что подлинные идеи всегда были связаны с борьбой за справедливость, за улучшение условий жизни. Они не парили в отрыве от мира, а вырастали из него, вдохновляя людей на действие.

Еретик на службе капитала

Александр Дугин, провозглашая себя защитником традиционных ценностей, нередко апеллирует к классическому православию, представляя его как духовную основу своей философии. Он говорит о России как о «святой цивилизации», чья миссия — противостоять бездуховному Западу. Однако его подход, сосредоточенный на метафизических абстракциях, вступает в глубокое противоречие с православной традицией, к которой он якобы привержен. Как сказано в Послании Иакова: «Вера без дел мертва» (Иак. 2:20). Это простое, но мощное утверждение подчёркивает, что подлинное служение Богу и людям требует не только духовных размышлений, но и конкретных поступков — милосердия, помощи ближнему, созидания общин. В этом эссе я разберу, почему дугинская романтизация «парящих идей» расходится с православным пониманием веры и действия, представляя его подход как бегство от ответственности и предлагая альтернативу, где мысль и дело объединяются во имя справедливости и солидарности.

Классическое православие, укоренённое в русской традиции, всегда было религией действия. В отличие от отвлечённых теологических споров, оно подчёркивало практическое воплощение веры в повседневной жизни. Это не просто созерцание божественного, но активное участие в мире через любовь и служение. Писание ясно говорит: «Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: "Идите с миром, грейтесь и питайтесь", но не даст им потребного для тела, что пользы?» (Иак. 2:15–16). Эти слова напоминают, что вера без дел — пустая оболочка, неспособная принести спасение ни душе, ни обществу.

В истории России православие проявлялось именно так. Монастыри не только молились, но и кормили бедных, строили больницы, сохраняли знания. Святые, такие как Сергий Радонежский, не ограничивались духовными подвигами: они вдохновляли общины, помогали крестьянам, укрепляли единство в трудные времена. Даже в XIX веке, когда православие стало опорой государства, оно сохраняло идеал служения народу — через благотворительность, общинную взаимопомощь, проповедь справедливости. Эта традиция учит, что вера должна быть живой, осязаемой, направленной на улучшение жизни здесь и сейчас.

Такой подход выглядит как бегство от ответственности. Православие требует от человека не только размышлений, но и мужества брать на себя бремя действия. Это значит не просто говорить о «святой Руси», но работать над тем, чтобы она стала реальностью — через справедливые законы, через помощь нуждающимся, через структуры, где люди могут жить с достоинством. Дугин, напротив, предпочитает оставаться в безопасной зоне интеллектуальных спекуляций. Его философия, как бы громко она ни звучала, уклоняется от вызова, который бросает православие: воплотить веру в делах. Вместо этого он прячется как трусливая политическая проститутка за своими терминами, о которых сам же не имеет ни малейшего понятия.

Эта оторванность особенно заметна, если сравнить Дугина с другими мыслителями, вдохновлёнными православием. Например, философ Иван Ильин, к которому Дугин иногда апеллирует, подчёркивал важность «делового служения» — активного участия в жизни общества ради общего блага. Тем самым Дугин не просто умудряется ломать собственную конструкцию, но и вступать в полемику с теми, в честь кого и старается строить свою идеологию. Даже славянофилы, несмотря на их идеализацию прошлого, видели в православной общине модель для реальных социальных преобразований. Дугин же, провозглашая православие основой своей идеологии, лишает его этой практической силы, превращая в метафизический символ, оторванный от жизни.

Православие, в своей глубинной сути, предлагает уникальное видение единства через соборность — духовное и практическое содружество, где каждый человек и каждая община сохраняют свою уникальность, но вместе служат общему благу. Это не иерархия, где один доминирует над другими, а гармония, основанная на любви и взаимопомощи. Евангельский призыв «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22:39) лежит в основе этого подхода, подразумевая равенство всех перед Богом и ответственность за ближнего, независимо от его происхождения. В Послании к Галатам апостол Павел ясно говорит: «Нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но всё и во всём Христос» (Кол. 3:11). Это видение единства отвергает национальное превосходство, предлагая вместо него братство, где различия не разделяют, а обогащают.

В русской православной традиции соборность воплощалась в общинах, где люди совместно решали свои проблемы, делились ресурсами и поддерживали слабых. Монастыри, такие как Троице-Сергиева лавра, становились центрами не только молитвы, но и социальной помощи, объединяя людей разных сословий и культур. Даже в трудные времена, как в эпоху Смуты, православие вдохновляло на единство не через подчинение, а через общее дело — защиту веры и справедливости. Это наследие учит, что подлинное единство возможно только там, где каждый голос услышан, где нет угнетения, а милосердие и солидарность становятся основой жизни.

А точно ли это то евразийство, о котором идет речь?

Александр Дугин, позиционируя себя как защитника традиционных ценностей и православной духовности, провозглашает евразийство основой для объединения народов России и континента. В своей книге «Евразийская миссия» (2014) он утверждает: «Русский народ — это ядро евразийской цивилизации, её духовный и геополитический центр». На первый взгляд, эта идея кажется призывом к единству, к созданию «многонациональной симфонии», как он сам выражается. Однако за этой риторикой скрывается вторая серьёзная проблема его идеологии: евразийство, которое, несмотря на декларируемую соборность, скатывается к русскому национализму, возвышая одну нацию над другими. Это противоречие не только подрывает его проект, но и вступает в конфликт с православным пониманием единства, которое, в духе служения народу и справедливости, требует равенства и солидарности.

С позиций же ирредентизма данная позиция не просто противоречива, но и откровенно враждебна русской идеологии объединения других народов на всем континенте.

Соборность, как её понимали русские богословы, такие как Алексей Хомяков, не допускает национального превосходства. Хомяков видел в православии силу, которая объединяет народы через свободу и любовь, а не через подчинение одной «ведущей» культуре. Дугин же, провозглашая русский народ «ядром», невольно воспроизводит модель, где другие народы — татары с их многовековой исламской традицией, кавказцы с их уникальной духовностью, сибирские народы с их шаманским наследием — становятся второстепенными. Его «симфония» оказывается монологом, где один голос заглушает остальные, что прямо противоположно евангельскому идеалу равенства перед Богом.

Дугинская модель евразийства не только расходится с православной соборностью, но и повторяет ошибки исторических империй, которые он сам романтизирует. Российская империя, несмотря на свои достижения, нередко достигала единства через русификацию и подавление местных культур. Это приводило к конфликтам, отчуждению и потере потенциала, который могли бы принести народы, чья идентичность уважалась. Дугин, воспевая «русский мир» как центр, рискует повторить этот путь, создавая не союз, а структуру, где меньшинства чувствуют себя подчинёнными. Его заявления о «многонациональной симфонии» остаются пустыми, поскольку не подкреплены реальными механизмами, которые обеспечивали бы равенство и уважение к каждой культуре.

Это особенно проблематично в контексте Евразии — региона, где культурное и религиозное многообразие является не препятствием, а богатством. Татары, башкиры, якуты, чеченцы, узбеки — каждый из этих народов внёс вклад в историю континента, от науки и искусства до духовных традиций. Игнорировать их роль, как это делает Дугин, значит обеднять саму идею евразийства, превращая её из объединяющей в разобщающую. Православие, напротив, предлагает иной путь: единство, которое не подавляет, а возвышает каждого через общее служение.

Если православная соборность учит равенству и солидарности, то подлинное евразийство должно быть построено на этих принципах. Я предлагаю иное видение: Евразию как федерацию свободных сообществ, где народы, регионы и культуры сотрудничают через горизонтальные структуры, основанные на прямом действии и кооперации. Это не аналог западной системы эксплуатации, а модель, где справедливость, равенство и коллективный труд становятся основой нового общества, вдохновлённого идеалами солидарности и действия, укоренёнными в историческом опыте России и её духовных традициях.

Евразийство по Дугину, с акцентом на русском «ядре», подразумевает централизованную структуру, где власть и ресурсы концентрируются в руках одного «центра». Это не только маргинализирует вклад других народов — татар, башкир, кавказцев, сибирских этносов, среднеазитов — но и воспроизводит модель, схожую с западными системами подавления, где элиты эксплуатируют периферию под лозунгами единства. История показывает, что такие системы — будь то колониальные империи или современные глобалистские структуры — приводят к неравенству, отчуждению и конфликтам, будь на культурном уровне, как в ситуации с православием, так и на экономико-политическом. Евразийство, чтобы быть подлинным, должно отвергнуть эту логику, предложив вместо неё горизонтальную кооперацию, где каждый народ и регион вносит свой вклад в общее дело.

Ключевое отличие подлинного евразийства от дугинской модели — в акценте на прямом действии. Вместо того чтобы ждать указаний сверху или полагаться на метафизические схемы, народы и регионы должны сами брать на себя ответственность за своё будущее. Прямое действие — это не только протест или революция, но и повседневная работа по созданию структур, которые служат людям. Это кооперативы, где трудящиеся владеют средствами производства; это местные советы, где жители решают вопросы своей общины; это культурные инициативы, где разные традиции обогащают друг друга через диалог, а не подчинение.

Кооперация, как принцип, имеет глубокие корни в истории России. Крестьянские общины, артели, ранние советские кооперативы — все эти формы организации строились на идее коллективного труда и взаимопомощи. Они не требовали единого «центра», который диктует правила, а опирались на прямое действие: люди сами решали, как управлять ресурсами, распределять доходы, развивать свои сообщества. Это был не абстрактный идеал, а живая практика, которая позволяла выживать в условиях бедности и внешних угроз. Евразийство, вдохновлённое этим опытом, могло бы стать сетью таких сообществ, где народы — от узбеков до якутов — сотрудничают не под давлением «ядра», а через равноправный обмен опытом, ресурсами и идеями.

«Русский народ — это ядро евразийской цивилизации, её духовный и геополитический центр». Эта риторика, однако, перевирает суть евразийства, которое в своей изначальной форме, разработанной мыслителями левого и центристского толка, было философией национального и классового освобождения, взаимодействия народов, коллективной обороны и революционного духа, способного «смещать горы». Дугин, сводя евразийство к русскому национализму и метафизическим абстракциям, лишает его этой преобразующей силы. Сравним его подход с идеями других евразийцев, таких как Лев Карсавин, Пётр Сувчинский, Дмитрий Святополк-Мирский и Николай Устрялов, чтобы показать, как Дугин искажает изначальный замысел.

Евразийство, зародившееся в 1920-е годы среди русской эмиграции, было ответом на кризис идентичности и вызовы глобального мира. Мыслители, такие как Карсавин, Сувчинский, Святополк-Мирский и Устрялов, видели в нём не просто геополитический проект, а философию освобождения. Для них Евразия была пространством, где народы — русские, татары, казахи, буряты и другие — могли обрести свободу от колониального гнёта, капиталистической эксплуатации и культурного унижения. Это была левая идея, вдохновлённая революционным духом, который стремился не только к национальной независимости, но и к классовому равенству, кооперации и коллективной защите от внешних угроз, таких как западный империализм.

Лев Карсавин, с его концепцией «симфонической личности», подчёркивал, что Евразия — это гармония культур, где каждая нация сохраняет свою уникальность, но вместе они образуют единое целое. Его философия отвергала национальное превосходство, настаивая на диалектическом единстве идеи и практики: освобождение возможно только через совместное действие. Пётр Сувчинский, музыковед и мыслитель, видел в евразийстве культурный проект, где многообразие народов — от тюркских до финно-угорских — становится основой для творческого взаимодействия, а не подчинения. Дмитрий Святополк-Мирский, симпатизировавший социализму, акцентировал роль революции в освобождении угнетённых масс, видя в Евразии пространство, где классовая борьба и национальная свобода идут рука об руку.

Эти мыслители объединялись верой в революционный дух Евразии — способность народов, вдохновлённых идеей справедливости, «смещать горы», будь то свержение колониальных режимов, построение кооперативной экономики или создание союза, способного противостоять капиталистическому миру. Их евразийство было левым и центристским, ориентированным на действие, равенство и солидарность.

Если Святополк-Мирский и Устрялов видели в евразийстве потенциал для классового освобождения, где трудящиеся обретают контроль над средствами производства, Дугин игнорирует вопросы неравенства и эксплуатации. Его геополитические схемы, вроде борьбы «сухопутных» и «морских» цивилизаций, остаются метафизическими абстракциями, не касаясь реальных проблем — от олигархического грабежа до бедности рабочих. В отличие от Устрялова, который призывал к экономике, служащей народу, Дугин сосредотачивается на сакрализации власти, что делает его евразийство элитарным, а не народным проектом.

Коллективная оборона, центральная для изначального евразийства, также теряет у Дугина свой смысл. Евразийцы 1920-х видели в ней союз народов против внешнего империализма, будь то британский колониализм или американский капитализм. Дугин же превращает её в националистическое противостояние Западу, игнорируя внутренние угрозы, такие как коррупция или классовое неравенство, которые ослабляют Евразию изнутри. Его подход лишён революционной энергии, которая вдохновляла первых евразийцев на борьбу за свободу и справедливость.

Критика понимания Платона Дугиным

Теперь перейдем к самому вкусному — Платон.

Александр Дугин часто ссылается на Платона как на философскую основу своей идеологии, особенно в контексте евразийства, авторитарного правления и национализма. Он утверждает, что его философия опирается на платоновский идеализм, где "идея парит над материей" (Дугин, "Философия политики", 2014). Однако при внимательном анализе становится очевидно, что Дугин не просто интерпретирует Платона с вольностями — он радикально перевирает его учение, подстраивая под свои агрессивно-националистические и царистские амбиции. Его подход изобилует противоречиями, ошибками и фундаментальным непониманием платоновской философии.

Платон в "Государстве" описывает идеальное общество, управляемое философами-королями — мудрецами, которые обладают знанием высших идей (добра, истины, справедливости) и действуют исключительно ради блага государства. Эти правители лишены личных интересов: у них нет собственности, семьи или личных амбиций, чтобы власть не была испорчена коррупцией. Платон ясно пишет: "У них не будет ни домов, ни земли, ни каких-либо других владений" ("Государство", 416d). Их легитимность основана на разуме и добродетели, а не на силе или происхождении.

Дугин же представляет правящую элиту как националистический авангард, где русский народ — "духовное ядро" Евразии, а другие народы подчинены ему в иерархии. Он не упоминает никаких ограничений для этой элиты, подобных платоновским: ни отказа от собственности, ни защиты от личных амбиций. Вместо этого его модель предполагает власть, основанную на национальной исключительности и "духовной миссии", что открывает двери для коррупции и произвола. Это прямое искажение: Платон требовал бескорыстных мудрецов, а Дугин предлагает элиту, чья власть зиждется на этническом доминировании, а не на знании.

Эта структура по Платону кажется строгой, но её оправдание — в мудрости правителей, которые достигают знания высших идей (добра, истины, справедливости) через десятилетия обучения философии, математике и диалектике. Платон подчёркивает: «Пока в государствах не будут царствовать философы… государствам не избавиться от зол» («Государство», 473d). Мудрость — это краеугольный камень, без которого иерархия теряет смысл.

У Платона иерархия основана на знании и добродетели, которые требуют строгого отбора и подготовки. Дугин же заменяет это метафизической риторикой о «русской идее» или «сакральной миссии», не предлагая ни критериев мудрости, ни системы обучения для своей элиты. Его правители — не философы, а националистические лидеры, чья легитимность зиждется на этнической принадлежности, а не на разуме.

Это искажение делает дугинскую иерархию пустой оболочкой. Платон предупреждал, что власть без мудрости ведёт к тирании, где правители служат своим страстям, а не обществу. Дугин, игнорируя это, создаёт модель, где элита может быть коррумпирована националистическими амбициями или жаждой власти. Его апелляция к Платону — это не философская преемственность, а попытка придать интеллектуальный глянец царистской модели, где воля правителя стоит выше разума. Такая иерархия не имеет ничего общего с платоновским идеалом: вместо гармонии, основанной на знании, она предлагает доминирование, основанное на силе и мифах.

Платон в «Государстве» критикует демократию как систему, где власть достаётся не мудрецам, а манипуляторам, что ведёт к хаосу и, в конечном счёте, к тирании. Он пишет: «Тирания возникает… из крайней свободы» («Государство», 564a). Его аргумент не в том, что власть должна быть узурпирована, а в том, что она должна принадлежать лучшим — тем, кто обладает знанием и добродетелью. Платоновская альтернатива демократии — это аристократия в буквальном смысле: правление самых достойных, где разум и этика стоят выше популярности или силы. Его философы-короли — не диктаторы, а слуги общества, чья власть ограничена строгой дисциплиной и моральными принципами.

Дугин тоже отвергает демократию, но его критика не имеет ничего общего с платоновской. Он видит в ней инструмент западного либерализма, разрушающего «традиционные ценности», и предлагает вместо неё авторитарное государство, основанное на «сакральной власти» и националистической миссии, который суть-де та же западная идеология империализма. Однако он не говорит о мудрости правителей или их подготовке, как это делал Платон. Его модель власти опирается на волю лидера или элиты, которая легитимируется не разумом, а метафизическими лозунгами вроде «русского мира». Это не аристократия в платоновском смысле, а тирания, которую Платон считал худшей формой правления.

В данном контексте, рабочая аристократия, имеющая происхождение из рабочего же класса имеет куда больше общего с тем, что имеет ввиду Платон, а не то, о чем говорит Дугин, применяя солярность-лунарность везде и всюду.

Платон предупреждал, что демократия может выродиться в тиранию, если массы поддадутся демагогам. Но он также подчёркивал, что любая власть без разума и добродетели — это путь к катастрофе. Дугин, игнорируя это, использует критику демократии как повод для оправдания царизма, где правитель действует по своему усмотрению, а не по законам истины. Его модель ближе к тем самым тиранам, которых Платон осуждал, чем к философам-королям. Это искажение не только перевирает Платона, но и показывает, что Дугин использует его имя для продвижения антиплатоновской идеи: власти ради власти, а не ради блага.

Пожалуй, самое вопиющее искажение Дугиным Платона — это его агрессивный национализм, который он пытается совместить с платоновским идеализмом. Платон был универсалистом: его философия стремилась к истинам, доступным всем людям, независимо от происхождения. В «Государстве» он ясно говорит, что правители и граждане отбираются «не по рождению, а по добродетели» («Государство», 415a). Философ-король мог быть любым человеком, способным постичь идеи добра и истины — национальность или этническая принадлежность здесь не играли роли. Платоновское государство — это не этническая структура, а сообщество, объединённое разумом и справедливостью, где различия стираются ради высших ценностей.

Дугин, напротив, строит своё евразийство на националистической основе, провозглашая русский народ «духовным ядром» и подчиняя ему другие народы. Он утверждает: «Русский народ — это ядро евразийской цивилизации, её духовный и геополитический центр» («Евразийская миссия», 2014). Это не просто добавление национального элемента — это полная антитеза платоновскому универсализму. Платон искал гармонию через идеи, которые выше любых этнических границ, а Дугин использует его терминологию для оправдания этнического доминирования. Его модель превращает платоновские идеи в инструмент националистической политики, где одна нация возвышается над другими, а справедливость подменяется «сакральной миссией».

Этот национализм несовместим с Платоном ещё и потому, что он ведёт к агрессии и экспансии. Платон, хотя и не был пацифистом, видел идеальное государство как самодостаточное, где правители заботятся о внутреннем порядке, а не о завоеваниях. Дугин же использует платоновские образы для продвижения геополитической борьбы, где Россия должна доминировать над Евразией. Это не платоновская гармония, а царистская имперская амбиция, которая оправдывает подавление других культур под видом «духовного единства». Платон бы отверг такую модель как тиранию, где вместо истины правит национальная гордыня.

Агрессивный национализм Дугина также вступает в конфликт с платоновской этикой. Платон требовал, чтобы правители были свободны от страстей, включая гордыню и жажду власти. Национализм, с его акцентом на этническое превосходство, подпитывает именно эти страсти, что делает его антиплатоновским по своей сути. Дугинская идеология, воспевающая «русский мир» как высшую ценность, превращает философию Платона в инструмент для разжигания конфликтов, а не для достижения справедливости.

Дугин не понимает Платона — он его захватывает. Его интерпретация платонизма — это не философский диалог, а идеологический подлог, где великие идеи подстраиваются под националистические и царистские амбиции. В иерархии он выхолащивает мудрость, заменяя её этническим доминированием; в критике демократии он отвергает разум ради тирании; в универсализме он подменяет истину национализмом.

Критика Запада по Дугину: ложные дихотомии и хрупкость антизападной модели

Но если бы только это...

В своих работах господин Гелье...Александр, таких как «Основы геополитики» (1997), он рисует Запад как «морскую цивилизацию», противостоящую «сухопутной» Евразии, утверждая: «Запад — это царство Антихриста, где материя торжествует над духом» (Дугин, «Философия политики», 2014).

Дугин не понимает сути проблем западной цивилизации, смешивает цели с материальными проявлениями, криво применяет диалектику и выстраивает антизападную евразийскую модель, которая настолько хрупка, что может рухнуть от малейшего вызова.

Дугинская критика Запада строится на метафизической оппозиции: Запад якобы представляет материализм, индивидуализм и бездуховность, а Евразия — духовность, коллективизм и традиции. Он пишет: «Западная цивилизация — это культ материи, где всё подчинено потреблению и прибыли» («Евразийская миссия», 2014). Эта дихотомия, однако, упрощает реальность до карикатурного уровня. Запад не является монолитом, где «материя» царит безраздельно. В нём сосуществуют разные течения: от религиозных общин до движений за социальную справедливость, от экологических инициатив до философских школ, критикующих капитализм. Дугин игнорирует эту сложность, сводя Запад к стереотипу.

Ещё хуже, что он смешивает цели Запада с его материальными проявлениями. Например, капитализм — это не просто «культ материи», как утверждает Дугин, а система, где экономическая эксплуатация маскируется под риторику свободы и прогресса. Проблема Запада не в том, что он «бездуховен», а в том, что его духовные ценности — права человека, демократия — часто служат фасадом для неоколониализма и неравенства. Дугин не видит этой двойственности, потому что его метафизический подход не анализирует механизмы власти. Вместо того чтобы разоблачить, как западные корпорации и элиты используют идеалы для эксплуатации, он демонизирует весь Запад, бросая в один котёл и угнетателей, и угнетённых.

Эта ошибка делает его критику хрупкой. Если Запад — это не просто «материя», а сложная система, где идеи и материальные интересы переплетены, то дугинская дихотомия разваливается при первом же столкновении с реальностью. Его модель не выдерживает «дуновения ветра», потому что не учитывает, что многие западные проблемы — неравенство, экологический кризис — универсальны и существуют в той же России, которую он идеализирует. Вместо анализа он предлагает миф, который легко опровергается фактами.

Дугин претендует на диалектический метод, представляя Запад и Евразию как тезис и антитезис, борьба которых должна привести к синтезу — торжеству евразийской цивилизации. Он пишет: «Евразия — это духовный полюс, противостоящий материальному Западу» («Евразийская миссия», 2014). На первый взгляд, это похоже на диалектику, но при внимательном анализе становится ясно, что его подход — это пародия на метод, лишённая глубины и аналитической силы. Диалектика, как её понимали Платон, Гегель или Маркс, предполагает исследование внутренних противоречий систем, чтобы понять их развитие и найти пути разрешения. Дугин же просто сталкивает абстрактные категории — «дух» и «материю», — не анализируя, как они взаимодействуют внутри Запада или Евразии.

Возьмём Маркса как пример подлинной диалектики. Он изучал капитализм через противоречия между трудом и капиталом, показывая, как классовая борьба движет историей. Его анализ был конкретным: он разбирал, как фабричная система эксплуатирует рабочих, как прибыль порождает неравенство, и предлагал пути преодоления через коллективное действие. Дугин не делает ничего подобного. Его критика Запада сводится к метафизическим ярлыкам: Запад — это «абсолютное зло», царство потребления и бездуховности. Он не рассматривает внутренние конфликты Запада — между рабочими и корпорациями, между глобалистами и локалистами, между элитами и массами. Вместо анализа он навязывает внешнюю оппозицию, где Запад — монолитное зло, а Евразия — столь же монолитное добро. Это не диалектика, а манихейство, где сложность реальности подменяется чёрно-белой картиной.

Ещё более вопиющая ошибка — игнорирование противоречий внутри самой Евразии. Диалектика требует честного взгляда на внутренние разломы системы, чтобы понять её уязвимости и потенциал. Дугин же создаёт иллюзию монолитной Евразии, замалчивая её проблемы: олигархическая экономика России повторяет западные модели эксплуатации, национализм порождает межэтнические конфликты, а его «сакральная власть» подавляет инициативу снизу. Например, он не анализирует, как российские корпоративные и сырьевые элиты, не желая видеть суверенитет в России, перекачивают богатства в офшоры, что ничем не отличается от западного капитализма, который он осуждает. Не замечает он и напряжения между русским центром и регионами, где народы требуют уважения к своей идентичности. Настоящая диалектика вскрыла бы эти противоречия и предложила пути их разрешения, но Дугин предпочитает миф о единстве, который рушится при первом же столкновении с реальностью.

Эта кривая диалектика делает его модель хрупкой. Без анализа внутренних противоречий Евразия остаётся карточным домиком, уязвимым перед любым кризисом — экономическим спадом, этническим напряжением или политической нестабильностью. Дугинская «диалектика» не объясняет, как его Евразия будет решать эти проблемы, а лишь маскирует их под метафизическими лозунгами.

Хрупкость модели усугубляется тем, что Дугин смешивает цели с материальными проявлениями, не понимая их взаимосвязи. Он говорит о справедливости и свободе как целях Евразии, но не предлагает механизмов их достижения. Например, он осуждает западное неравенство, но не объясняет, как его Евразия предотвратит концентрацию богатств в руках элит. Его «сакральная власть» предполагает централизованное правление, которое подавляет инициативу снизу, повторяя западные модели бюрократического контроля. Он критикует западную демократию за манипуляции, но его авторитаризм не предлагает защиты от коррупции или произвола. Эти противоречия делают его модель не альтернативой Западу, а его искажённым отражением, где те же проблемы маскируются под «духовностью».

Ещё одно слабое место — отсутствие практических решений для глобальных вызовов. Запад, несмотря на свои пороки, предлагает технологии, экономические модели и культурные инструменты, которые, хотя и служат элитам, решают часть проблем — от медицины до инфраструктуры. Дугин же ограничивается метафизическими лозунгами, не объясняя, как Евразия будет развивать науку, бороться с изменением климата или обеспечивать продовольственную безопасность. Его модель — это не проект будущего, а романтический миф, который не выдерживает конкуренции с реальностью. Любой кризис — от экономического спада до внешнего давления — может разрушить её, как карточный домик, потому что она построена на риторике, а не на анализе.

Критика Запада должна быть не метафизической, а диалектической и практической, основанной на анализе его реальных механизмов и внутренних противоречий. Запад заслуживает осуждения не за «бездуховность», а за эксплуатацию: транснациональные корпорации выкачивают ресурсы из стран Глобального Юга, демократическая риторика прикрывает неоколониализм, а культурный империализм подавляет локальные традиции. Но эти проблемы не уникальны для Запада — они существуют и в Евразии, где элиты используют те же схемы. Подлинная диалектика требует анализа этих противоречий, как внутри Запада, так и внутри Евразии, чтобы найти пути их преодоления.

Альтернатива дугинской модели — это федерация равных народов, где кооперация и прямое действие заменяют эксплуатацию и иерархию. Это сеть общин, где трудящиеся управляют производством, ресурсы распределяются справедливо, а культуры взаимодействуют без доминирования.

Александр Дугин, самопровозглашённый пророк евразийской идеи, с пафосом позиционирует себя как защитник России и её цивилизационной миссии. Однако его поддержка трампизма, которую он воспевает как «восстание против либерального миропорядка» (Дугин, статья на Geopolitika.ru, 2016), обнажает не только его интеллектуальную несостоятельность, но и откровенно антигосударственную сущность. Эта поддержка — не просто ошибка, а предательство, которое низводит Россию до роли колониального придатка Вашингтона, обслуживающего индустриализацию Америки и её геополитическую игру против Китая. Более того, Дугин, подыгрывая западным националистическим движениям, становится их идейным лакеем, наравне с иностранными агентами, превращаясь во врага российского государства, евразийского проекта и всего общества, которое он цинично обманывает своими метафизическими миражами.

Дугин с восторгом приветствует трампизм, видя в нём бунт против глобализма и возвращение к «национальной идентичности». Он пишет: «Трампизм — это надежда на освобождение от либеральной гегемонии, шанс для суверенных цивилизаций» (Geopolitika.ru, 2016). Какая наивность — или, хуже, сознательная слепота! Трампизм — это не антиглобализм, а переформатирование американской гегемонии под лозунгами «Америка прежде всего». Его цель — не разрушение империализма, а его укрепление через реиндустриализацию США, возвращение производств из Азии и свержение Китая с позиции «фабрики мира». Это проект, где другие страны, включая Россию, рассматриваются как сырьевые придатки или геополитические инструменты в американской игре.

Поддерживая Трампа, Дугин невольно — или сознательно — подталкивает Россию к роли колониального региона, поставляющего ресурсы и энергию для американских заводов. Трамповская экономика требовала дешёвых энергоносителей и металлов, что идеально вписывается в сырьевую модель, которую Россия пытается преодолеть. Дугин, воспевая этот курс, не замечает, как его риторика оборачивается против российского государства, чья стратегическая задача — технологическая независимость, а не обслуживание чужой индустриализации. Его восторги перед Трампом — это не патриотизм, а капитуляция перед Вашингтоном, замаскированная под «духовное родство». Россия, по Дугину, должна стать младшим партнёром в американском проекте, жертвуя своим суверенитетом ради иллюзорного «антиглобализма». Это предательство национальных интересов, которое ставит его в один ряд с иностранными агентами, работающими на подрыв государства.

Ещё более позорна роль Дугина как идейного лакея западных националистических движений. Он с энтузиазмом поддерживает европейских и американских правых популистов, видя в них союзников Евразии. Но эти движения — от «Альтернативы для Германии» до трампистских MAGA — не борются за суверенитет других народов. Их цель — укрепление западной гегемонии через протекционизм, ксенофобию и изоляционизм, сохраняющий привилегии Запада за счёт Глобального Юга и Евразии. Дугин, воспевая их, становится их рупором, подыгрывая силам, которые рассматривают Россию как угрозу или как ресурс для эксплуатации.

Его поддержка западных националистов — это не только интеллектуальная близорукость, но и антигосударственная позиция. Российское государство стремится к многополярному миру, где Евразия играет роль равноправного партнёра, а не придатка Запада. Дугин же, увлечённый своими метафизическими фантазиями, втягивает Россию в орбиту западных движений, чьи интересы прямо противоположны её целям. Он не видит, что трампизм и европейский национализм направлены на сохранение западного доминирования, а не на освобождение других цивилизаций. Поддерживая их, Дугин становится проводником чужой повестки, которая ослабляет Россию и Евразию, делая его врагом не только государства, но и общества, чьи интересы он предаёт ради своих идеологических химер.

Самое вопиющее в поддержке Дугиным трампизма — это её антиевразийская направленность. Евразийский проект, в своём подлинном смысле, — это союз равных народов, от татар до узбеков, объединённых для защиты своих культур, экономик и суверенитета от внешних хищников. Дугин, провозглашая русский народ «ядром» Евразии, уже подрывает этот проект, но его восторги перед Трампом наносят ещё более сокрушительный удар. Трампизм, с его акцентом на американскую исключительность, прямо противоположен евразийской идее многополярности. Поддерживая его, Дугин подыгрывает модели, где США остаются гегемоном, а Евразия — периферией, поставляющей ресурсы и геополитическую поддержку.

Его позиция разрушает саму возможность евразийского единства. Как можно объединить народы континента, если Дугин воспевает движение, которое укрепляет западную мощь за счёт других регионов? Как можно говорить о «русском мире», если он готов подчинить его интересам Вашингтона? Его поддержка трампизма — это не просто ошибка, а сознательное или бессознательное предательство евразийского проекта, который требует независимости, а не колониальной зависимости. Дугин, подыгрывая западным националистам, становится их идейным агентом, чья риторика разобщает Евразию, а не сплачивает её. Это делает его врагом не только российского государства, но и всего евразийского общества, которое жаждет свободы, а не нового ярма.

Дугинская поддержка трампизма — это не просто интеллектуальный провал, а антигосударственный акт, сравнимый с действиями иностранных агентов. Российское государство стремится к технологической независимости, многополярному миру и укреплению Евразии как самостоятельного центра силы. Дугин же, воспевая Трампа, подталкивает Россию к роли сырьевого придатка, обслуживающего американскую реиндустриализацию и антикитайскую стратегию. Его риторика о «суверенных цивилизациях» — это ложь, прикрывающая капитуляцию перед западными интересами. Он не видит, как трампизм укрепляет США, а не разрушает их гегемонию, и как его поддержка ослабляет Россию перед лицом реальных угроз.

Более того, его подыгрывание западным националистам разрывает ткань евразийского единства, делая его врагом общества, которое он якобы представляет. Народ России и Евразии — от рабочих Поволжья до крестьян Центральной Азии — нуждается в модели, где их труд и культура защищены, а не в метафизических фантазиях, обслуживающих чужие интересы. Дугин, с его слепым восторгом перед Трампом, предаёт эти чаяния, ставя себя в один ряд с теми, кто подрывает государство ради внешних сил. Его идеи — это не патриотизм, а яд, разъедающий основы российской и евразийской идентичности.