Проблема идеального
Не первый, не второй, не третий и даже не пятый год наблюдаю в русском информационном поле одну из главных проблем, которую многие преодолеть все никак не могут. Да, это проблема понятия "что такое идеальное и как с этим вообще работать". Умозрителен тот факт, что наши социальные группы насквозь пропитанные фанатичным рвением отстаивать свою одну-единственную идентичность по итогу превращаются в культурные, исторические или политические, может даже научные, банды, конкурирующие между собой словно очередные корпораты.
Замечание, которое хочется сразу вынести в заглавие: проблема «идеального» — не столько в слове как таковом, сколько в том, что слово может стать оградой. Когда ярлык заменяет разбор, ты уже не споришь — ты создаёшь закрытую группу, внутри которой смысл слова важнее проверки аргумента. Политика и религия знают такие механизмы: маркировка чужой позиции как «злого», «вредного» или «идеалистического» ослабляет нужду в диалоге и воспроизводит сектантские структуры. Это не метафора — социология и политология описывают сходные механизмы мобилизации и изоляции, которые делают группу менее способной к самокритике.
Отсюда вытекает странный парадокс: тот, кто объявляет «всё идеализмом», в конце концов становится идеалистом не по названию, а по способу мышления. Идеализм здесь — уже не философская позиция о приоритете идей, а способ конструировать действительность через заранее заданные ярлыки. Вместо того чтобы сопоставлять данные и аргументы, мы отсеиваем целые вопросы одним словом; вместо того чтобы пытаться опровергнуть или подтвердить — просто «помечаем». Это порождает когнитивную экономию за счёт истины: уютный, предсказуемый мир ярлыков и ритуалов вместо сложного, неудобного мира аргументов.
Что в своем сути входит в противоречие с диалектическим мышлением как таковым, но здесь мы вступаем в еще один парадокс:
Фанатичный материализм, когда «материальное» превращается в догму и закрывает доступ к целому ряду исследований и вопросов. История науки даёт яркие примеры: лысенковщина показала, как идеологическая монополия на научную истину может разрушить дисциплину, лишить страну поколений учёных и привести к практическим катастрофам в сельском хозяйстве; политические установления иногда выбирали соответствие идеологии выше научного метода. Научная свобода требует не «правильных ответов», а процедур проверки, сомнений и готовности менять теории. Это куда больше подходит изначальному процессу логики, предполагающее постоянное спиральное изменение на основе вновь поступающих данных, а не догматизацию и изоляцию, ведь вся история человечества от мала до велика, вся история Земли есть бесконечный рабочий процесс изменений, синтеза и формирования противоречий.
Диалектический материализм в своей лучшей версии — это инструмент, привычка мыслить о противоречиях, переходах и качественных преобразованиях, а не набор готовых формул. Проблема начинается там, где диамат превращается в догму: метод, предназначенный вскрывать динамику, становится шаблоном, которым подгоняют факты. Вместо того чтобы видеть противоречие как источник знания, диамат-догмат воспринимает противоречие как угрозу «правильной» интерпретации. Тогда диалектика с её методической пластичностью теряет свою силу и превращается в идеологический щит.
Политические кружки и революционные ячейки нередко служат очевидным примером этой дегенерации — и здесь важно остановиться на механике процесса, а не на морализации. Маленькая группа — это по сути лаборатория мысли: именно внутри компактной дискуссионной ячейки легче оттачивать аргументы, испытывать гипотезы, обучаться методам критики. Но та же плотность связей даёт и обратный эффект: со временем ритуалы общения, символы принадлежности и практики внутренней дисциплины могут превратиться в цель сами по себе. Символы, которые сначала служили для координации (эмблемы, лозунги, тексты), обрастают сакральной аурой. Диспуты уступают место проверкам лояльности. Сложные теоретические проблемы редуцируются до формул и пропагандистских манипуляций.
Результат — не просто стагнация мысли, а изменение критериев истины: аргумент важен не тогда, когда он верен, а тогда, когда он «вписывается» в образ группы. Это ведет к самоизоляции от широкой интеллектуальной среды, потере способности к самоисправлению и, в конечном счёте, к маргинализации реальной практики, которой эти группы якобы служат.
Среди путей дегенерации можно различить, по существу, две модели, которые нередко пересекаются: карго-культ и сектантство. Карго-культ — это подражание внешним атрибутам успеха без понимания причин успеха: ритуалы копируются, лозунги повторяются, но связи с материальными условиями и реальной практикой теряются. В таком случае сообщество получает эффект внешней «правдоподобности» — видимость дисциплины и ортодоксии — при полном отсутствии продуктивного знания. Противоположный, но не всегда несочетаемый путь — превращение в секту: централизованное лидерство, культ личности или идеи, жёсткая иерархия и институализация наказаний за инакомыслие. Секта не только повторяет ритуалы, она контролирует язык, мотивации и даже внутренние переживания членов. В обоих вариантах теория перестаёт быть инструментом объяснения и становится инструментом управления поведением и эмоциями — что подрывает и политическую эффективность, и этическую честность движения.
Социология и психология политических движений предлагают объяснения этим явлениям — конечно, они не универсальны в своей основе, но достаточно близки. Механизмы мобилизации идентичности, конформизм, эффект «группового мышления», героизация лидеров и контроль за символами — всё это работает как на левом фланге, так и на правом; различие чаще всего содержательное, а не структурное.
Социально-психологические эксперименты показывают, как быстро индивид готов подстроиться под норму группы ради признания, теория социального признания объясняет, почему ритуалы и публичные демонстрации привлекают энергию участников, а анализ харизматического лидерства (в т.ч. по Веберу) показывает, как авторитет заменяет аргумент. К этим причинам добавляются информационные факторы: эхо-камеры, селекция источников, алгоритмическая фильтрация — всё это усиливает склонность к упрощению и табу на сомнение. В сумме получаем устойчивую социальную экосистему, где сомнение воспринимается как предательство, а критика — как угроза единству, и потому методологическая слабость быстро становится политической и организационной.
Из этой диагностики вытекают и практические задачи: дисциплина сомнения — не просто академическая добродетель, а организационный навык. Диалектика как метод требует постоянной проверки контекстов, сопоставления источников и готовности менять выводы. Для групп это означает институализацию процедур самокритики, ротации лидерства, прозрачности принятия решений и поощрения плюрализма мнений. Малые сообщества могут стать лабораториями мысли лишь при условии, что внутри них легитимны и защищены процессы опровержения и пересмотра. Это требует не только нравственной храбрости отдельных членов, но и конструкций, которые минимизируют давление конформизма: чёткие нормы дискуссии, внешние ревью, практика «допущения критики» как ритуала роста. В мире, где идентичность легко становится маркером принадлежности, а научная методология — идеологическим табу, ответственность мыслителей и активистов — сохранять процедуру проверки как фундаментальную ценность: не охранять завершённые ответы, а создавать условия, при которых ответы регулярно и честно подвергаются сомнению и пересмотру.
В итоге становится ясно: ограниченная группа самопровозглашённых «гениев», замкнувшись на своих ритуалах и ярлыках, вовсе не гении по разуму — они социальные дураки и практические кастраты, лишающие себя адекватной проверки и маргинализирующие собственное мышление. Когда интеллектуальная элита продуцирует оторванное от народа мнение и затем предъявляет его этому же народу как мандат к исполнению на религиозной, безапелляционной основе, она уже не действует как мозг нации, а превращается в её примесь — в то, что по сути своей есть не мысль, а её говно: токсичное, пахнущее догмой и неспособное к эмпатии или социо-интеллектуальному обмену.
Такая «интеллигенция» лишена базовых социальных навыков — умения слушать, признавать ошибки, корректировать курс — и потому далека от образа «уберменша», о котором мечтают отдельные самоутверждающиеся гении; их «величие» оказывается пустой экзальтацией, прикрывающей интеллектуальную трусость. Настоящее достоинство мысли проявляется не в изолированном блике оригинальности, а в умении довести её до людей, подвергнуть сомнению и, при необходимости, изменить — иначе любая блестящая идея деградирует в абсурдный культ, который вредит прежде всего самому мыслителю и тем, кого он грешит поучать.