Интересное тут обнаружил, продолжая тему с поколениями и философией
Для геймдева искал пару диалогов, чтобы переписать их и вставить в статью. Но читая их, постепенно стал обнаруживать интересные сходные паттерны. Я не раз говорил, что корпоративный город с его внутренней опорой на исключительную эффективность всего, что приносит прибыль здесь и сейчас, полностью превращает людей в функцию потребления, семьи в функцию эффективности и потребления, и даже детей в рекламу и потребителя. Сходное тут то, что практически вся культура, особенно 10-х годов, буквально насквозь пронизана супериндивидуализмом и нигилизмом.
Сначала что такое постмодерн. На дворе победил универсальный глобализм. Все, мир нерушим, он никуда не двинется, все будет так, как всегда. И этот мир надо защищать и охранять. Проблема в том, что его нарушение подразумевает под собой тягу из прошлого. Формирование тотального государства, традиций, возвращение в страшное средневековье. Вообще задумывались над тем, почему корпората пугает феодал? Потому что это означает возврат к тому обществу, когда за ресурсы, в том числе и рабочие, необходимо договариваться с условным бандитом с пушкой, который охранял определенную территорию. Почему пугает государство? Потому что это контроль уже сверху, а национальное единение полезно только в рамках формирования первичного капитала, но никак не дальнейшее взращивание.
Итог — нужно сохранять что-то посередине. Корпоративная культура стала переиначивать весь смысл так, чтобы превратить его в маркетинговую стратегию. За неимением новой мысли первое, что пришло людям на ум воплотить в жизнь в качестве критики, так это рациональный нигилизм. Полное отрицание того, что происходит вокруг. Почему я делаю ставку именно на рациональное? Вспомним теперь про новую искренность.
Вот у нас есть блогеры, есть писатели, есть интеллигенция, которая не согласна с проводимыми изменениями. Подпитывается это все пока еще свободным интернетом, куда уже идет экономическая экспансия. Разные причины, но суть у них одна — желание либо возглавить процесс по итогу, либо попросту закрыться и спрятаться, не решая противоречия и не воспроизводя то, что могло бы хотя бы двинуть спираль развития вперед. Начинается бум науки, которая подразумевала просвещение населения и ее универсализация, чтобы создать гуманистическое общество, способное сожительствовать с тем, что создали глобально. Они одновременно ругают традицию, особенно в рамках постсоветского пространства, говоря о прогрессе, и в то же время ругают то, что создается здесь и сейчас, видя потребителей вокруг, но не понимая, что с этим делать. В итоге рациональная критика, призванная объяснить ситуацию, на деле оборачивается в тот самый идеализм.
Но что еще хуже — как только выяснилось, что новая искренность сама по себе превращается в такую же маркетинговую стратегию, то противоречие не решилось, а отошло снова назад, до тезиса и антитезиса. Получилось то, что рациональное в корпоративной среде стало нормой для объяснения самого мироустройства, а нигилизм стал оружием против государства. Человек же в этой системе продолжил представлять из себя функцию, но теперь ту, у которой есть правовая основа. Начинается главная песнь — о свободе.
Свобода выражения, свобода потребления, свобода выбора, свобода жизни, смерти, самоконтроль и прочее. Проблема здесь заключается в самом слове "свобода". Что оно значит? Корпорат вам ответит витиевато, но это будет означать освобождение от традиций, крайней агрессивной для капитала формы защиты человеческой общности, культуры и общинности, и от государства, как идейного направления, формирования коллективной нации.
Но индивидуализм и коллективность — не просто противоположные тезис и антитезис; это взаимозависимые основания человеческой жизни. Человек не существует вне опыта другого: его идентичность, его самоощущение строятся в диалоге, через взаимодействие. Отречение от социальной памяти, от коллективных практик — не восстановление подлинной свободы, а переход к форме одиночества, структурированного рынком. Корпоративный ответ на это — миф о «сверхчеловеке» в рынковой модификации: будь эффективнее, будь мобильнее, стань «уберменшем» конкурентного мира. Городская культура, в свою очередь, подмешивает это требование в расписание жизни: сосед, коллега, даже семья — все становятся факторами снижения продуктивности; человек учится считать их внешними, подлежащими оптимизации.
Левая мысль, которая когда-то стремилась к разрыву с логикой рынка, к подрыву институциональных порядков, к поиску общей человеческой солидарности — постепенно оказалась в положении дилетанта, вынужденного играть по правилам той же игры, против которой он возражал. Это парадоксально, но закономерно: когда инфраструктура капитала охватывает языки, ритуалы и желания, он не просто присваивает продукты мышления — он трансформирует саму форму протеста, подтягивая её под свои логарифмы эффективности. Думаю, это все прекрасно заметили.
Поначалу сопротивление выглядело искренним: культурные практики, альтернативные сообщества, отказ от потребления как этическая позиция. Затем искренность стала стилем, стиль — товаром, товар — стратегией маркетинга. В глазах наблюдателя это выглядело как пьеса с трагическим финалом: то, что должно было ломать систему, оказалось инкорпорированным в её репертуар. И более того — некоторые формы отказа приняли крайние, личные последствия; уход из жизни — прямой и иррациональный жест — стал для некоторых видом последней эстетики несогласия. Это не прославление самоубийства, а признак культурной катастрофы: когда у протеста не остаётся публичной площади, он ищет выход в пределе личного. Тут я как раз возвращаюсь к перепискам старым, потому что из многих личностей именно среди сторонников левой мысли наибольшее количество... суицидников.
Я как-то не слишком много на это обращал внимание, но сейчас с удивлением обнаружил, что как минимум трое человек из Социалистической Альтернативы закончили свою жизнь самостоятельно. Один из редакторов DOXA добровольно пошел на эвтаназию, причем аргументируя это контролем и улучшением состоянии природы. Эдакий и бунт и, одновременно, капитуляция перед машиной, которую все никак не сломаешь. Но оно сместило поле сопротивления: борьба больше не шла о реальной перестройке материальных отношений, а главным образом о форме выражения протеста. Если контраргумент корпорации — рациональность эффективности, технологический прогресс и право. Та самая политика идентичностей. Здесь не только всеобщий заговор правительств и корпоратов, а именно что первая попытка что-то сделать в рамках пережевывания старых смыслов, кидаясь на амбразуры с гуманистической философией и, не имея никакого успеха, попросту отдать дорогу другим.
Сторонникам Темного просвещения, например. Которые хотели бы нынешний порядок ужесточить еще сильнее, синтезировав рынок и традиции.
«Тёмное просвещение» (в широком, идеологическом смысле) — это реакция на парадоксы постмодерна: разочарование в универсальных ценностях, сомнение в эффективности демократии как средства разумного управления, возвеличивание иерархий и экспертной власти, часто — эстетика элитарности и технократического рационализма. В нём читается скепсис по отношению к равенству как политическому мифу и вера в естественные или функциональные различия между людьми и группами. Только здесь это итоговое развитие того самого нигилизма и супериндивидуализма. Корпоративная городская культура оформляется в такую традицию, в такую незыблемую часть идей, что она должна стать нормой на поколения работников вперед, которых буквально выжимают для развития лишь ограниченного контингента людей.
Они делают крайне интересный вывод, исходя из бунта левых идеологий. Если массы, как когда-то писал дедушка Сорель, не могут произвести акт прямого действия и никак не снесут порядок, то зачем дарить этому всему демократию? Корпоративная риторика превращается в философию управления: «эффективность», «оптимизация», «метрика смыслов» получают метафизический статус. При этом аргументы «тёмного» крыла — о природной иерархии способностей, о пассивности масс, о необходимости отстранённого правления — становятся идеологическим подпором корпоративной стратегии: иерархия предложена как естественный и рациональный метод организации труда и политики.
Вместе они перерабатывают человеческую субъективность: личность превращается в поставщика качеств и рисков, управляемого через механизмы мотивации и юридические соглашения. Свобода декларируется как опция потребления и выбора контрактов, но на деле становится выбором в границах предустановленных рыночных алгоритмов. Право в таком синтезе адаптируется: оно формализует и оптимизирует отношения, даёт легитимность частной власти, превращая неравенство в легальную структуру.
Левые же, изначально сопротивляющиеся всему этому, сами того не подозревая проложили дорогу в ад, когда пытались действовать в рамках глобального мира. Здесь не вопрос об их отступлении или заговоре, все гораздо проще — коммунисты, анархисты и социал-демократы сами сделали все, чтобы сторонники более радикального рынка, более агрессивного по итогу решились на те шаги, которые мы наблюдаем сегодня.
Корпоративная рациональность требует стабильности и доверия; «тёмное» рационально-элитарное мышление обесценивает универсальность и солидарность, что постепенно подрывает социальную основу, на которой корпорации опираются: рынок — это публичное доверие, потребление — это социальная практика. Если доверие исчезает, эффективность теряет ресурс. Что мы и наблюдаем в политике Хавьера или Трампа.
Философский выбор здесь прост в формуле, но сложен в практическом разрезе: позволим ли мы рациональности превратиться в абсолют, обращенный на службу к созданию идеального темного просвещенческого мира и легитимировать неравенство как «естественный» порядок; или же будем требовать, чтобы рациональность действовала в сопряжении с нравственной ответственностью и коллективной памятью, позволяя свободе быть не только правом подписать контракт, но и возможностью вместе конструировать общую жизнь? Нужна ли капитуляция в данном конкретном моменте времени здесь и сейчас или есть возможность повлиять на ситуацию так, как позволяет нынешний хаос в глобальном мире, спровоцированном самими же корпоратами? Стоит ли вернуть традицию в русло продолжения развития коллективной памяти, наполнения науки и культуры, или же отказаться окончательно?