Палле один на свете

Простите, сегодня будет не о песне. А о сказке. И о личном. 100% субъективности.

Просто я вчера послушала подкаст о том, может ли каждый человек быть писателем, от «Воинствующей полноценности», и в момент, когда там говорили о блогерах, я подумала, что вряд ли смогла бы стать блогером, хотя в глубине души мне бы этого хотелось. Мне для этого не хватает смелости искренне говорить о собственных убеждениях и чувствах на публику. А ещё уверенности в том, что они представляют для неё хоть какую-нибудь ценность. Даже если эта публика столь немногочисленна, что состоит только из меня самой, а площадка для «блога» — это мой собственный дневник, где на первой странице красуется пламенное обещание быть честной и ничего не скрывать. В этом плане гораздо проще вместо этого писать большие заметки на общие темы, в которых нет ничего личного (кроме разве что интереса именно к этой теме). Вот только когда личные темы захватывают меня полностью и настойчиво требуют моего внимания, я предпочитаю просто молчать во всех соцсетях и ничего не делать вообще, ожидая, когда это пройдёт (спойлер: не проходит).

Вероятно, самым разумным решением будет говорить о личном, но не так, чтобы это был «душевный стриптиз», а так, чтобы другие люди узнавали в моих переживаниях свои. Но разве думаешь о таких далекоидущих целях, когда в собственных мыслях и чувствах не то пожар, не то кавардак, и они так и кричат: «Удели уже внимание нам! Безо всех этих литературных форм и иносказаний!» И вот в этом вся и сложность, потому что без литературной формы они мне кажутся некрасивыми, безобразными, даже ошибочными, а создание формы требует больших усилий. Что лучше: очень долго шлифовать идеально возможную на данный момент литературную форму или сразу выдавать на-гора неогранённые и несовершенные личные впечатления? Не знаю.

Однажды у меня спросили, какая моя любимая сказка. Я задумалась. Дело в том, что в детстве я прочитала сотни сказок. Я очень рано научилась говорить, на несколько месяцев раньше, чем ходить. Родители любят рассказывать случай, когда они ехали со мной в поезде, и попутчики, услышав, как я разговариваю, поинтересовались, сколько мне лет. Мама ответила, что мне всего лишь год, и они ей не поверили. А в два года я уже декламировала «Муху-Цокотуху» и «Лукоморье» наизусть. Каждый вечер мама читала мне новую сказку, но она очень уставала к концу дня и засыпала быстрее меня, не успев дочитать концовку. Но мне же хотелось знать, чем всё закончится. Так я решила научиться читать, чтобы ни от кого не зависеть, и читать столько сказок, сколько я хочу!

У меня было несколько толстенных томов сказок разных народов и разных авторов, десятки тонких иллюстрированных книжек, сотни номеров детских журналов, в которых тоже публиковали сказки, — и все были прочитаны от корки до корки, а некоторые из них и по несколько раз. И при этом вопрос «Какая моя любимая сказка?» для меня оказался слишком сложным. Один раз я на него ответила: «Мне все нравились», а второй: «Я не знаю». Сейчас я уже мало что помню из всего множества прочитанных мною сказок. Остались только какие-то обрывочные образы, которые всплывают в моей памяти от случая к случаю. Можно ли назвать сказки, откуда эти образы, любимыми — это вряд ли. Скорее, они просто лучше других описывают действительность, которая меня окружает.

Одна из таких сказок называется «Палле один на свете» датского писателя Йенса Сигсгорда. Она попала ко мне, когда мне было лет пять или шесть. Её опубликовали в моём любимом журнале «Малятко». Помню, мама тогда мне сказала, что это слишком сложная сказка, и я решила её не читать. Я только смотрела на картинки к ней. На них был изображен мальчик, который гуляет по городу, где кроме него нет ни души. Это настолько впечатлило моё воображение, которое к тому времени уже было знакомо со всей палитрой колдуний, змеев-горынычей, фей, русалок и многих других сказочных существ, что даже одних иллюстраций, без самой сказки было достаточно, чтобы этот крайне необычный образ намертво впечатался в моей голове. Через какое-то время я всё-таки прочитала её, и она не вызвала у меня никакого восторга, а только чувство странности и необъяснимости происходящего. Палле однажды утром просыпается и обнаруживает, что все окружающие его люди исчезли. Нет ни злой колдуньи, которая всех забрала, ни инструкций, как их вернуть, сходив за тридевять земель и одолев злого змея. А есть только тотальная непреодолимость обстоятельств, на которые невозможно повлиять.

Палле сначала обрадовался, ведь раз никого нет, и никто за ним не смотрит, то можно есть конфеты в любых количествах, можно не мыться и ходить по газону, ведь никто за это не наругает, да и вообще можно делать всё что угодно. «Да, действительно!» — думала тогда я и представляла, что бы я сделала, если бы все люди, кроме меня, исчезли. Результат получался примерно таким же как у него. Наигравшись вдоволь с этой фантазией, я о ней забыла. Она возникла в моей памяти снова только спустя много лет, когда я стала жить в большом городе. Почему-то мне казалось, что сказка называется «Палле один в городе» или «Палле сам-один в городе», и это название всплывало в моих мыслях всякий раз, когда вечерами я шла в одиночку по шумной улице, огибая толпу и дыша тяжёлым воздухом с выхлопными газами от десятков проезжающих мимо машин.

Ну а мы, видит бог, Среди тысяч людей все куда-то спешим неустанно В самой гуще толпы каждый так одинок, Как песчинка с брегов чужестранных

Эту строфу я сочинила в один из таких вечеров, ещё в первый год моего пребывания в городе. Строфа получилась ещё очень «зелёная», но я не могла не чувствовать тотальной отчуждённости, которая в большом городе проявлялась гораздо ярче и острее, чем в маленьком.

В каждом взаимодействии с людьми мне чувствовалось, что между нами всегда есть какой-то невидимый, но непреодолимый барьер, из-за которого я никогда не могу проявлять всю свою личность, а только какую-то её часть. С этим человеком или с этой группой людей я такая, с другой — другая, с третьей — третья. Потому что первым абсолютно не нужна моя другая и третья часть, другим не нужна первая и т. д. Ни с кем я не могу быть целой, говорить всё, что я искренне думаю, делать то, что я действительно хочу. А из-за стремления угодить первым, вторым, третьим, чтобы быть принятой обществом, мне стало сложно понять, где их желания, а где мои. Я стала думать, что возможность хотя бы с одним человеком взаимодействовать, будучи целым и безусловно принятым, — это и есть любовь.

Где в неравном бою вдруг схлестнутся пути, Где я встречусь однажды с тобою? Сколько миль, лет, миров мне придется пройти, Чтобы стать твоею судьбою?

В какой-то заметке я прочитала, что современный городской житель в день видит больше людей, чем человек эпохи средневековья видел за всю жизнь. И при этом никогда прежде в истории человек ещё не был настолько одинок, как сейчас. Многомиллионный город существует не как цельный коллектив, а как определённое количество людей. Система — это не сумма всех входящих в её состав частей, а нечто большее. Так вот город — это не система. Он именно сумма частей. Помните притчу о том, как умирающий старик попросил сыновей сломать веник? Так вот город — это не веник, а просто куча соломинок. Он атомизирован до отдельных людей, каждый из которых сам за себя. Ну, или по крайней мере, за свою семью, за свой угол. Все остальные для него не существуют. Каждый человек — это Палле, который один на свете.

С каждым годом во мне растёт необъяснимая усталость. Периодически она переходит в полную апатию и безразличие, при этом общая тенденция к её усилению сохраняется. Я всё пытаюсь найти, откуда же она берётся, то ли её корни начинаются во мне, где-то в моём прошлом, то ли они уходят за пределы меня — в общество. (Или они и в том, и в другом?) Одна из моих версий была в том, что я устала от «половинчатых» отношений. И я начала методично от них избавляться. Я организовала собственный уютный угол, где можно есть сколько угодно конфет, когда-угодно мыться и разогревать рыбу в микроволновке, не тратя силы на объяснение кому-то своих действий или на отстаивание права их совершать. Словом, я опять совсем как Палле, который один на свете. Однако стало ли мне от этого легче? Ушла ли усталость? Появилось ли счастье?

Конечно, нет. Хотя всё же должна признать, что отсутствие осуждения — это очень приятно. Но думаю, что осуждение тоже берётся из разобщения общества на атомы. Ведь разве способен тот, кто сам за себя, понять и принять другого? Осуждение должно применяться только к анти-общественному поведению, но никак не к индивидуальным особенностям личности.

Тут можно мне сказать: «Эй, ты ждёшь от других принятия и при этом же хочешь, чтобы другие терпели твои действия, которые им не по душе? Может, это не тебя не принимают, а ты не принимаешь других? Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого!» Чего я на самом деле хочу, это чтобы мне не приходилось делать выбор между «свободой» как изоляцией от людей и «не-свободой» как неприятными взаимоотношениями с ними. Я убеждена, что наличие личного пространства как в физическом, так и в психологическом смысле, не исключает наличия целостных или хотя бы взаимно ценных отношений. И что однажды личное и общественное перестанут быть взаимоисключающими, что не нужно будет жертвовать одним ради другого, а наоборот они станут взаимообусловленными, то есть ни одно из них не будет возможно без другого.

Будучи не ограниченным в своих действиях в полном одиночестве, Палле так и не сделал ничего хорошего. Он разбил трамвай, а затем бесцельно блуждал по городу, понимая, что удовольствие от развлечений слишком кратковременно, и оно никак не заполняет ту пустоту, которая образовалась с исчезновением людей.

Примечательным был момент, когда он ограбил банк, но потом тут же разбросал все деньги на дороге. Потому что какая от них польза, когда нет людей? Это в очень простой и доступной форме объясняет общественную природу денег и то, что их наличие никак не устраняет одиночество.

В конечном итоге деструктивность действий Палле дошла до своего пика, и он врезался на самолете в месяц, от чего проснулся и обнаружил, что всё это было только сном.

Вот бы и мне проснуться.