Австралийский связной (цитаты из романа)
Антон Янковский - лауреат международной премии "Дебют" 2000 года. Если мне не изменяет память, он вошел в шорт-лист молодых авторов прозы, обойдя несколько десятков тысяч других (и меня, в том числе: первый сезон премии собрал невиданный урожай новых имен со всего бывшего СССР).
Его автобиографический роман "Австралийский связной" был опубликован в сборнике "Пластилин" - подборке прозаиков-финалистов первого "Дебюта".
Эта книга карманного формата в отличном твердом переплете осталась на полке дома в Украине, когда я уехал в 2022-м. Спустя несколько месяцев я вспомнил о тексте А.Янковского, нашел его и прочитал. Снова, по прошествии почти двадцати трёх лет. Только в этот раз - с неприятным холодком и сдавленным чувством.
Только теперь мне стал понятен этот опыт молодого человека, вынужденного оставить место своего детства и уехать. В этих отрывках - ключевые ответы на вопрос "почему".
– Русские нам помогли, – разносится кашляющий, под стать царящему суховею, голос чон-апы, как уважительно обращаются к женщинам в возрасте. – Они поднимали нашу республику, трудились вместе с нами, строили дома и больницы, делили невзгоды и радости. Почему не жить в мире? Чуйская долина большая, простора под нашим жарким солнцем хватит всем. Одумайтесь, ведь нам не из-за чего враждовать и подниматься друг против друга!
Большинство городских киргизов старшего поколения, успевшие, что называется, обрусеть, противились межнациональной распре. Аксакалам действительно нечего было делить с русскими, с которыми они уже успели породниться как в переносном, так и в прямом смыслах, смешанные браки раньше не были редкостью.
– Плохие люди есть среди каждого народа, – вещает чон-апа. – Нельзя говорить за всех сразу. Но рознь еще никого не доводила до добра. Не доведет и нас. Мир нельзя строить на крови. Кровью можно только сеять ненависть и вражду.
Слова тонули в полном бесшабашности гиканье. Несмотря на почитание старших, старуху втащили обратно в толпу, закрутили, оттеснили. Казалось, то, что она говорила, не отозвалось ни в одном сердце, не отразилось ни на одном лице. Молодежь ждала не уговоров и воззваний к здравому смыслу, ее интересовали не просьбы и мольбы. Время слов минуло.
– Если бы мы все объединились против выживания и позорных унижений, не двинулись с места, нас бы не одолели, – примерно такие слова спустя много лет скажет мне директор нашего районного Дворца культуры. В один из приездов я загляну сюда, чтобы пройтись по залу, куда мы бегали мальчишками на сеансы по десять-пятнадцать копеек за билет, и совершенно случайно разговорюсь о житье-бытье с незнакомой мне женщиной. И я внезапно пойму, как справедливы эти ее слова.
За годы раздора пределы республики покинула десятая часть ее населения – четыреста двадцать тысяч человек, из которых, не найдя крова и приюта, рискнула вернуться треть, впрочем, считая вместе с вновь прибывшими.
– Если бы мы все объединились против выживания и позорных унижений, не двинулись с места, нас бы не одолели
Раньше наша семья жила в Оренбурге. Там же, в двадцать первом году, родилась моя бабушка. В тридцатые прадед попал в поток переселенцев в Среднюю Азию. Молодые республики становились на ноги, и требовались специалисты. Конечно, некоторые сами вызывались ехать, помогать, учить, строить. Но чаще о желании не спрашивали, вырывая людей из Москвы, Рязани, Самары, Калуги, Омска. Оренбург сменился Ташкентом. Из Ташкента на фронт и ушла моя бабушка. Она была секретарем комсомольской организации института и не раздумывала, идти ей воевать или нет. Но сначала были курсы в Новороссийске, где ее обучили радиоделу. К тому же она хорошо знала немецкий, и позже ей доводилось быть переводчиком, когда брали пленных. После ранений и возвращения домой бабушка не стала доучиваться в индустриальном. Время было голодное даже в хлебном городе, и она подала документы в железнодорожный институт, единственный тогда на весь Ташкент вуз, где выплачивали стипендию. Получив профессию инженера железнодорожного транспорта, по распределению преподавала в самаркандском техникуме. И теперь уже не она следовала за своей матерью, а моя прабабушка переезжала вместе с ней. В сорок восьмом семья наконец осела во Фрунзе, куда тоже был получен перевод – уже не только прадедом, но и моей бабушкой.
...днем эта сила спокойно перемещается у тебя за спиной по тротуарам, садится в городские маршруты и покупает в продовольственных хлеб
В городе начинает происходить что-то непонятное. Дома и улицы постепенно наполняются шепотом и пересудами, какими-то фантастически дикими рассказами и свидетельствами. Напрямую ничего не говорится, и рассказываемое, как правило, предваряется оговорками: сам не видел, но людям врать незачем. С разных концов города ползут слухи, тяжелые, смутные, ощущается что-то необратимое, мрачное, а что именно, никто не говорит, словно знают, но боятся произнести вслух и поверить в это, признать, что на смену прежнему надвигается новое и возврата к привычному укладу уже не будет никогда.
Все чаще взрослые собираются по вечерам на кухнях, отправляя детей в комнаты смотреть громче обычного включенные телевизоры. Вскользь подхваченные фразы только еще больше сбивают с толку, вносят сумятицу. Что-то пугающее слышится в осторожно произносимых словах. На окраинах начинаются погромы. Бьют витрины и фонари, палят газетные киоски, обрывают в автоматах телефонные трубки и корежат автомобили. Медленно, ночь от ночи, приближается эта невидимая сила, управляемая сумраком и чьей-то волей, к центру. И вот уже следы неизвестного, прошедшего с гиканьем, с криками под покровом вечернего часа чернеют гарью в соседних районах. И еще страшнее от мысли, что днем эта сила спокойно перемещается у тебя за спиной по тротуарам, садится в городские маршруты и покупает в продовольственных хлеб.
Лица у русских людей становятся серые, пугливые. Бегут по своим делам, нигде не задерживаясь, боясь собственной тени и наперегонки с ней, чтобы скорее попасть в привычную обстановку, запереться в стенах и не выходить, пока новый день и заботы опять не выгонят из дома на работу и по делам. Газеты молчат, местное телевидение, как ни в чем не бывало, желает доброго («саламат сыздар») вечера. У нас, как и во многих других квартирах, появляются кипы брошюр по обмену жилья. Мама покупает все выпуски, а потом долго и внимательно изучает их, подчеркивая или выписывая варианты. Украдкой я заглядываю в мамин список. Варианты через Владивосток и Хабаровск (это из Средней-то Азии!), цепочки по восемь-двенадцать звеньев, условия бешеной доплаты и даже какие-то фиктивные браки, которые «возможны при ближайшем рассмотрении сотрудничества». Все это тревожит, вызывает чувство недоумения, но в то же время заинтересовывает, будоражит, затягивает.
Погромы утихают так же внезапно, как и врываются в ночную столичную жизнь. Но неведомая сила никуда не исчезает, постепенно привыкая к солнечному свету и дневному времени суток. На улицах начинаются избиения русских. Поначалу нападают чаще по вечерам, подкарауливая припозднившихся прохожих. Почувствовав безнаказанность, принимаются нападать и днем. Не смущают даже переполненные остановки. Нападающие уверены, что за жертву никто не вступится. Просто будут молча стоять в сторонке и смотреть с единственным желанием: лишь бы не тронули самого. А осмелься дать отпор, так, может, и вышло бы все совсем иначе.
«Чего ж вы не объединитесь и сдачи не дадите?» – спрашивали нас взрослые, когда мы, ища поддержки, открывались и рассказывали им про наши школьные неприятности. Такой же вопрос хотелось теперь выкрикивать в лицо взрослым, когда у них на глазах затаптывали подобного им человека. Лишь теперь до старших дошло, что «детские» обиды могут затронуть и их взрослую жизнь, да так, что мало не покажется.
Почувствовав безнаказанность, принимаются нападать и днем. Не смущают даже переполненные остановки. Нападающие уверены, что за жертву никто не вступится.
По утрам на Ортосайском рынке находят трупы русских людей. Ночные сторожа ничего не слышат, их псы чутко дремлют, но дворники продолжают натыкаться на тела, и редкая неделя проходит без страшных находок. Власти не реагируют, печать ограничивается сухими и скудными констатациями. Страшно, неправдоподобно, необъяснимо. Убивают из-за денег, из-за вещей, тела подбрасывают голыми или завернутыми в тряпки. «Аналитики» утверждают, что это провокация с целью разжечь межнациональную рознь. В одном из микрорайонов посреди бела дня убили Илью Кузнецова. Он был сыном маминой коллеги по работе, я его коротко знал, вместе занимались теннисом, пока он не оставил тренировки. Его матери сказали, что сын пробавлялся наркотиками и его гибель – логичный результат криминальных разборок. Но только неделя, как Илья вернулся из армии, и он даже никогда не пробовал курить.
Теперь темная сила не таится, рвется на дневной свет, проявляет себя и утверждается. Площади запружены демонстрантами. Это разношерстные толпы, в которых, кажется, не может быть ничего слаженного. Люди шумят, баламутят, что-то выкрикивают, обсуждают, пьют и смеются или даже просто так примыкают к всеобщему гомону, чтобы потом с гордостью сказать, что заваривание каши в общем котле не обошлось и без их участия. Гвалт и гиканье поднимаются по городу. На плакатах и транспарантах: «Русские – оккупанты», «Вон из свободного Кыргызстана!», «Сволочи, убирайтесь домой!» Такими же надписями размалевывают заборы, стены, памятники. Их выкрикивают и скандируют в людных местах. Жирно выводят краской на школьных досках объявлений, на информационных стендах в больницах, на всем, что доступно взгляду.
По дороге к Чон-Арыку, за которым в предгорьях и на горах расползается огромное юго-западное кладбище, полным ходом начинается самовольный захват земель. До этого громили и жгли дачи, но многие люди все равно отказывались покидать свои участки, ведь на них еще оставались местами уцелевшие фруктовые сады, за которыми они ухаживали долгие годы. Заброшенных домов становилось все больше. Опасность подстерегала и в городе, но задерживаться на дачах за его пределами было куда рискованнее. Испытывать судьбу приходилось, даже просто выходя из дома за продуктами.