Want To Be Free
Мелкий гравий под ногами нежно впивался в подошвы кед. Ветер трепал куртку и волосы. Моросил мелкий дождь; или это сам воздух звенел близостью к морю?
Я опустился на землю там, где гравий сходился с редкой травой, и наблюдал его. Серое, море расстилалось от края до края, лишь одним-двумя оттенками отличаясь от небес. Милая и успокаивающая серость заполняла всё зрение. Я закрыл глаза — его вековое, гремящее дыхание заполняло весь слух. Серия вскриков чаек прорезала это дыхание — и снова оно сделалось гегемоном пространства. Волны врезались в берег, ветер трепал мои волосы. Я закрыл глаза и пропел шёпотом:
При том, что лёг я в три, а днём поспал от силы часа четыре, проснулся я совсем уж рано. Кот лежал на моей голове и заходился согревающим мурчанием. Я взял в руки телефон — шесть-двадцать-три. Ну правда, не рановато?
За открытыми окнами прыгали вниз и взмывали снова вверх воробьи. Солнце прокрадывалось в комнату. Запись в Избранное: "просыпаться в 6 утра — офигенно".
Собираться мне надо было только через час, но ни спать, ни вставать не хотелось. Я продолжил валяться в кровати и коротать божественные утренние минуты.
Шесть-сорок. Я вдруг вспомнил о старой, ещё из совсем другой жизни песне, и тихо-тихо поставил её себе считай на ушко. Красивая, как и прежде.
Шесть-пятьдесят. Я окинул взглядом комнату. Шкафы заставлены книгами, завалены всякой всячиной. На стуле гора одежды. В углу около шифонера — ряды банок из-под энергетиков. Обычно я отвечаю, что всё хочу отдать их моему тренеру по футболу — он как-то там их измельчает, использует для строительства дома. Но в душе, разглядывая эти цветастые банки, я всегда ненароком представляю, как разрезаю их на куски и склеиваю в какие-то картины. Только в душе.
Семь. Семь ноль восемь. Семь десять. Что-то в телефоне очень меня рассмешило.
—Ты что там, плачешь?
—Смеюсь!
—Что?
Значит, мама проснулась. Я зашёл на кухню и под готовку поставил видео с выступления Pixies.
... Been tryin' to meet you... uh-uh-uh-uh-uh...
—... Бин чраин... тумичью... у-у, у-у-у-у...
Мне прямо нравилось, как он превращает "т" в "ч". Круто!
—Он так и не похудел за жизнь. Как был в молодости полный, такой сейчас и остался.
Молчание. Но участливое. Она не то чтобы знала эту группу.
—Вообще, конечно, они всегда хуже поют, когда стареют! Не хватает энергии, что ли...
—Ну это всёравно-о интересно — сходить, даже если он старый!
—Ну это конечно...
... Said the man to the lady...
—... Сэд дэмэн чу дэлейдей...
—А ты не погуляешь с Лисой?
—Так у меня сегодня экзамен!
—А-а-а...
... Said the lady to the man...
—... Сэд делейди тудэмэн...
—Пока, хорошего дня тебе!
—И тебе хорошего дня!
Минут десять я стоял на остановке и наконец отчётливо ощутил его — дыхание
47-й. Ревущий мотор и переполненный салон, один и тот же лысеющий водитель, кожаные сиденья, пережившие, наверное, всех императоров и генеральных секретарей. И ещё ни одного президента! Все впереди, машинка. Она была здесь. Я влетел в неё, расплатился и стал обыкновенно выживать в её нутре.
Как только я вошёл, какая-то девушка на втором сиденьи от входа сковала меня не чем-нибудь, а целым Взглядом. В ее Взгляде не было ничего похожего на любой обычный женский взгляд — загнанный рисовкой и повседневностью. Не было ничего похожего на деланое "да, я дорогая" или беспомощное "помогите, как страшно! Как же страшно!", нет; этот взгляд был весь чем-то вроде "давай погибнем вместе?", он весь сжимался в точку, в нечто вроде "О!", но длинного, пронзительного, и концентрическими кругами это "О!" расходилось по окружающему пространству, заполняло его все собою, уничтожая цепи и координаты.
... Said the lady to the man...
Нам не суждено было уничтожать координат вместе. Она вышла, чтобы никогда больше меня не увидеть. Больные первородные дети звёзд, мы погибнем порознь, в совсем разных мирах.
Перед глазами пролетала река, кажущаяся бескрайней с высоты моста, зеленеющие деревья, широкие центральные улицы. На своей остановке я вышел, взошёл по ступенькам в вуз и через полтора часа разделался с экзаменом на "пять". А после него мы с Савой Даниловым шли в ТЦ мне за штанами.
Вообще, конечно, никто ни о чём не задумывался — безусловно, чисто из медицинских целей. Но если задуматься, это правда было очень странно — вот так тусоваться спустя год полного отсутствия каких-либо связей, кроме пары доходящих через третьих лиц скучных обвинений. И всё-таки мы сложились друг с другом совершенно органично, без неловкостей и задних мыслей — просто два сумасшедших и больных человека наконец могли вести себя так, как хотели бы всегда и со всеми.
Конечно, едва ли мы бы списались вновь просто так, что называется, out of a sudden. Просто прямо в ночь перед похоронами, с пятницы на субботу, он вдруг написал мне что-то, что, хотя этого вообще не говорилось, полностью обращалось в вопрос, что-то вроде "а мне-то — прийти?"
Других тяготила его манера. Сава — тревожный парень, вечно исчезает из жизни, чтобы вернуться только через неделю (или, да, год!), и мысли часто выражает не просто путано, а уж откровенно бессвязно. Но в отличие от тех, кто на него жаловался, я с самого начала просто как-то принял и его самого, и факт, что ни одна переписка не протянет дольше трёх дней. И поэтому, когда он написал спустя год, я просто отвечал где-то час, пока не свалился спать совсем.
Сав Квалиа: Просто вот был чел и вдруг хайп-тополь
Сав Квалиа: Я теперь тополя буду ненавидеть
А утром были похороны. И, конечно, очень по-русски я готовился к ним, как к свадьбе. Не в том плане, что тщательно и щепетильно — этого как раз недоставало. Но с огромным энтузиазмом. Ждал их, как ждут знаменательных дат.
Все в чёрном, мы встретились с ним у цветочного магазина и взяли шесть роз — то есть четыре и две. На переходе встретился старый знакомый по политической части.
—А мы на похороны! — приходилось перекрикивать машины.
—А кто умехр?
Он картавил. Взгляд у него всегда был какой-то тупой, тяжелый, и на все ложился, как плотное одеяло. Я не очень его любил.
—Одноклассница! Будет время — помолись за упокой души рабы Божьей Алисы!
Мы шли с ней и болтали, на моём плече была её шерстяная сумка-шоппер. У неё медленный шаг, мне приходится плестись вместе с ней. И я в восторге, конечно, я от неё в восторге!
—Ты не думал, в чём смысл жизни?
—Ну... особо ни в чём.
Лицо у неё недовольное, озабоченное. Огладываясь назад, понятно, что это её старит.
—Да как? Я не могу так. Меня это очень беспокоит. Я вообще не могу понять, для чего это всё. Просыпаться, умываться, краситься два часа, идти в школу, учиться, работать — для чего?
—Ну... Я вот думаю, важно после себя что-то оставить. Какое-то искусство, революцию. А если нет, то хотя бы детей. Чтобы они потом могли оставить искусство... или революцию.
Пару секунд она подбирала слова
—Нет, ну а если смысл в этом, то почему в этом?
—Да не знаю, почему. Я не думаю, что существует какой-то абсолютный смысл. Наверное, каждый его ищет себе сам.
—А если совсем не можешь найти?
Я не нашёлся, что ей толком ответить.
Шли мы на Московской, хотя, конечно, едва ли это что-то даст: Московская — она и на Текма́ше Московская, и на Гостинице «Орёл»…
После похорон мы с несколькими одноклассниками выпили по стакану кофе и вроде бы как таким образом помянули нашу подругу.
—Слушай, сходи пожалуйста, возьми всем..? Я вот тут всё записала.
—А кофе маленькие или большие?
—Все большие. Спаси-и-и-ибо! Вот карта!
Вышло там поболее тысячи рублей.
Прямо многого мы, по правде говоря, и не вспомнили — так, кое-что. Большая часть тех, кто оказался в кафе, не слишком хорошо её знали, разве что как одноклассницу. А Сава, знавший её получше, не то чтобы умел что-то сказать. По крайней мере не для этих людей.
Но среди быстро начавшихся рассказов про "ну, что там у вас?" о внезапно взятых кредитах, незакрытых сессиях, подобранных котятах и взятых и брошенных работах была одна по-настоящему пронзительная вещь. Настя маленькая вдруг сказала озарённо:
—Знаете что? Вот в тот день, когда с Алисой это случилось... Я с Олей разговариваю по телефону и просто слышу какой-то треск... я подхожу к окну, и там во дворе просто блять ПАДАЕТ ДЕРЕВО!
Все как-то глубоко вдруг замолчали, как будто вдруг в мозги дали кислороду, и впервые за долгое время удалось подумать о чём-то настоящем. Настя маленькая вернулась к обычному темпу:
—Оно упало на провода, и нам свет отключило на весь день, а я с двумя процентами зарядки на работу; потом пришлось искать розетку, заряжать...
Я тоже вспомнил этот день. Единственный на неделе серый и пасмурный. Я очень был доволен, люблю такую погоду.
Все всё допили и разбитной чёрной вереницей вышли из кафе.
Тут же на практике стало вновь ясно, что значит нам, двум, как это называется в химии, радикалам, оказаться рядом. Мы мгновенно отделились от остальных — и началось.
—Магазин... восточных изделий!
—...чего?)) — он выцедил сквозь смех.
За углом правда был магазин всякой восточной религиозной атрибутики. Маленький и очень антуражный. Я каждый раз стеснялся постоять там подольше.
—Это мне не поможет достигнуть нирваны! — сказал он, выходя. Пожалуй, он был прав. Неожиданно ясная мысль.
Все разошлись, а мы с Савой решили прогуляться ещё. На трамвае мы как-то сами собой поехали в Гринн, самый большой торговый центр города на одной из его окраин. По пути мы болтали про Алису, а ещё про прежних знакомых, Crystal Castles, "Москву—Петушки", которые он успел начать читать, и всякие прочие сочинения "как я провёл лето (зачёркнуто) год, а ты и не знал".
Мы полазали в книжном, прошлись по магазинам. Несколько раз проходили мимо Befree. Модный магазин одежды с отличным дизайном и отделений, и вещей. Он прямо выделялся на фоне других магазинов, обставленных заметно более безвкусно. Настоящая Цитадель моды.
Вернее, не Befree, конечно, а befree — то есть обязательно чтобы с маленькой буквы. Саве это особенно нравилось. В befree он заказал евоные штаны-карго. Вечером я вспомнил про него — мне как раз были нужны штаны. Куда легче было просто взять такие же, чем думать и выбирать что-то дальше самому.
Я мог и заказать на сайте, но решил прежде, раз уж мы его так удачно отыскали, сходить в сам befree, в эту лучезарную крепость стиля, и померить их вживую. Тем более что это хороший повод снова потусоваться с Савой. Так что мы договорились встретиться в понедельник, после моего экзамена. We want to be free. И вот, выходит, подошёл срок.
После экзамена я заехал домой, ополоснулся и переоделся. Было очень жарко, так что я надел футболку потоньше. На груди красовалась надпись из двух сдвоенных строчек: "Crystal Castles".
Около одиннадцати я вышел из квартиры и затворил за собой дверь. В белом коридоре милой новостройки, обживаемой нами с матерью и ещё десятью этажами квартирантов, было тихо, влажно и прохладно — кто-то наконец додумался не закрывать подъездные окна. Я вышел из подъезда в наш двор, который в большей степени являлся скорее большой парковкой. Дальний его конец переходил во двор, поднятый на один уровень выше. Парковку и этот двор соединяла двухметровая лестница, а разделены они были полутораметровой стеной примерно полметра толщиной. Верх её зарос травой и затенялся парой раскидистых деревьев, очаровательных и духовных в своей наперекор всему жизни в окружении бетона и асфальта. Иногда я забирался на эту стену, чтобы, сидя и лёжа в их прохладной тени, с видом на просторную чистую парковку, зелень и белую крепость окрестных домов, почитать, послушать музыку и выпить какой-нибудь дешёвый энергетик. Откинувшись на холодный бетон, глядя на солнце сквозь танцующие ветви, невозможно отрицать, что деревья приветствуют тебя. А тот, кто стал бы это отрицать, никогда бы здесь не лёг.
Живший здесь аппаратчик, почти лысый седой мужчина лет пятидесяти — а это мог быть только он — пометил себе парковочное место; прямо рядом с выходом из дома белые полосы подчёркивали три буквы и три цифры номера его машины. Основательный, ответственный человек. Ни у кого больше полос и цифр не было. Я усмехнулся их белизне и двинулся дальше, через плотно заросшие зеленью дворы, под стрёкот кузнечиков, через засаженную деревьями, выложенную бежевой плиткой площадь Медведева.
Мы встретились на перекрёстке Московской и Грузовой. Я завидел Саву издалека, всего в чёрном, ещё траурном наряде — футболке, рубашке, штанах и с чёрной сумкой через спину, с немного подпрыгивающей походкой. Мы оба остановились по разные стороны длинного перехода вместе с другими людьми — женщинами и девушками в летних платьях, старичком в рубашке, который здоровается со мной через раз, и каким-то мужиком в полицейской форме, таращившимся в телефон. Я подпрыгнул; Сава опустил голову вниз, смущённо улыбаясь. Сегодня он был спокойнее обычного. Мы сошлись, поздоровались за руку — я никак не могу к этому привыкнуть, есть в этом что-то ретроградное. Сава рассказывал что-то о том, что еле проснулся и еле придумал, что сказать матери — она ведь ещё давно запретила ему общаться со мной. Мы двинулись вдоль трамвайных путей и вломились в КБ, где знакомые продавцы неожиданно для себя впервые видели меня с кем-то и в оживлённой беседе. Там Сава заметил мою футболку:
—ХАХА, Кристл Кастлс!!!..
—ДАААА, чувак!! Я её урвал в фан-группе, она была вообще последняя и даже размером меньше, чем мне надо, но это...
—...но это Кристл Кастлс!..
—НУ ДААА!!!!
За сто шесть рублей мы завоевали два Пульсапа. Я никак не мог разобрать разницу между чёрно-жёлтым, чёрно-оранжевым и синим, но энергос Савы мне понравился больше. Он отказался поменяться; знает себе цену! Мы пили их и шли дворами.
Мы пришли на остановку и стали ждать первый трамвай.
—Ой, вот бы сейчас Тоню Лексакову встретить!!, — мы уже давно оба были в диком угаре...
—Тоня Лексакова, не выходи пожалуйста! — ...и этот угар уже было не остановить.
Тоня Лексакова жила буквально в паре шагов от этой остановки. Высокая выразительная блондинка с очень серьёзными голубыми глазами. В своё время она нравилась мне, а ей нравился он. Он не общался с ней год, а я - полгода. Мы оба о ней не забывали.
Подошёл первый трамвай, мы сели в него, как прежде, в субботу. На четырёх сиденьях впереди расположилась мама и трое её ребят. Мы ехали и болтали о том о сём.
—...Я вообще кроме Оксимирона и Ланы Дель Рей ничего не слушаю, — он истерично улыбался, как и всегда, как и я.
—Ну Лана Дель Рей отли-и-и-ичная, да, и она прям, знаешь, прям выделяется среди вот, ну, этих вот звёзд, этих популярных певичек...
—Она такая какая-то куда более серьёзная.
—Ну да-а-а-а-а, она же вообще наследует вот... ну как сказать... ну американской музыке из сельской местности, как это называется... блюз, нет, не блюз, ну... соул, что ли... Ну вот как типа Summertime, and the living is easy...
—А это разве не она?
—Не-е-е-е!
—Нет?
—Не-е-е-е, это старая песня...
Я запел:
Summertime
And the living is easy
Fish are jumping
And the cotton is high
Oh, your daddy's rich
And you ma is good-looking
Hush now, little baby
Don't you cry
Трамвай делал поворот вокруг Крестительского кладбища. Мама спереди чуть обернулась назад.
One of this moments
You gonna rise up singing...
Как-то сами собой мы перешли к обсуждению современных американских левых. Я сказал, что читал однажды статью-разбор популярных среди них взглядов.
—Зачем это читать? — неожиданное предубеждение.
—Ну... это интересно... — кажется, я вообще делаю только то, что интересно.
Я рассказал ему, что на тамошних левых в двадцатом веке куда больше повлияли Троцкий и Бакунин, что они поэтому куда больше, чем ортодоксальные марксисты, ставят на люмпен-пролетариат. Слово "ортодоксальные" его смутило — он думал, так называют только православных.
—Его используют и кроме православия. Просто в значении
"придерживающийся изначального смысла идей". Что-то такое.
—Блин...
Когда он говорил "блин", это означало, что ему требуется время и
самостоятельный, что называется, гуглёж, чтобы удостовериться в том, что он услышал.
Сава, кажется, слушал с огромным интересом, не перебивая. Впрочем, возможно, он просто боялся упустить нить.
—А от... от Троцкого среди них закрепилась идея перманентной революции. Это означает, что революция как бы никогда не кончается, и уничтожаются все враги, новые и новые.
—МКБ F20.0, МКБ F22.8
—Это что?
—Паранойя, и-и-и-и... вроде параноидальная шизофрения... — я лукаво улыбнулся. — Я уже стал забывать...
—Ну типа того, да,
У Савы вообще довольно странное отношение к информации. Он почти ничего не "смотрел", так что почти любой культурный вопрос в форме "помнишь, это было в..." для него бессмысленен. Но при этом некоторые отдельные темы он задрачивает до дыр, знает очень подробно. Например, международную классификацию болезней в разделе психологии.
Он чаще всего не поднимает тем, не ввязывается в спор, и тот факт, что он вообще-то осведомлён о многих задротских вопросах, вроде трансгендеров и права на оружие, вскрыться может совершенно случайно. Ну, как и сам Сава.
—В Китае вообще... там в какой-то момент, при Мао, просто интеллигенцию стали уничтожать, учителей. А в Камбодже, кстати, одним из чуть ли не формализованных поводов казни было ношение очков.
Трамвай снова загремел. Сквозь грохот Сава засмеялся:
—Носишь очки — в расход!
—Да, как-то так.
—Может, это не было бы лишним. Носите линзы!
Мы подъезжали к Грину, и на пути, за огромным магазином Рено, посреди пустыря была установлена какая-то белая полусфера, похожая на юрту, и маленькая двухэтажная будочка рядом с ней.
—Дом Тони маленькой в Москве.
Я засмеялся. Тоня маленькая — лучшая подруга Тони Лексаковой. В тот период она планировала сбежать от родителей и учиться в Москве на чем-то вроде бизнес-информатики. Какой размах души! Сама она действительно довольно маленькая.
С ней мы оба с переменным успехом общались до сих пор. С переменным — потому что у меня с ней активная переписка завязалась только пару недель назад, а с ним она только-только прекратила общение — не вытерпела постоянных удалений диалогов. «Чтож, это правда обидно — думал я, — но ведь не ради прикола он это делает, а считай по болезни». Она выбрала свой покой, в определённом смысле права и она. В конце концов, никто не обязан никого терпеть, а дела хороши не потому, что "законом не запрещены", а потому что приносят нам счастье, и плохи, если расстраивают. Восприятие, конечно, можно менять в положительную сторону. Но не в один день! Кажется, очень часто лучше всего просто уйти.
—Блин, я бы реально жил в таком...
Мы поднялись и вышли из вагона.
Как и всегда, нам открылась большая парковка у подножия Величественной Цитадели Коммерции. Гринн-центр стоял на возвышении в пару метров, образуя в окружении своих многоэтажных плотных корпусов из синего стекла и прилегающих ресторанов собственный внутренний двор.
Через четырёхполосную дорогу из Грина шёл навесной мост в Линию, ещё один торговый центр, впрочем куда меньше, но всё равно популярный. Однажды, совсем недолго после того, как мы перестали общаться с Тоней большой, я встретился с Настей маленькой, (не путать с Тоней маленькой — на Настю маленькую есть своя Настя Большая; вся эта классификация неумолимо эффективна, умные люди делали, и используема она далеко не только мной — прим. авт.), и с ней мы поехали кататься на трамвае. Говорить в трамвае неудобно, а мне, кажется, тогда и не хотелось, так что мы просто слушали Кишлака:
Деуа-деуа-деуачка — и высохшая на подушке
Сперма-сперма-сперма-а-а, слёзы вытерли подружки,
и всё в таком духе. Качает. Разъёбывает. И ведь с душой, на самом деле, написано.
Погода была серая, дождливая, совсем подстать моему чувству. Мы сошли на Грине и по слякоти отправились как раз в Линию. В Линии есть такой подвал, в нём — огромное залитое светом пустое пространство, и какой-то магазин — техники, что ли. А рядом, у колонны — два массажных кресла. Мы садились в них и на последние гиги интернета несколько раз переустанавливали приложение, чтобы получить бесплатный массаж. Вообще-то довольно больно. Настя, во всём розовом, с крашеными в розовый волосами и широченной хищной улыбкой, с прыгающими, не просто живыми, а вечно горящими глазами, много и громко смеялась и шутила. Вообще ощущение от неё всегда такое, как будто она никогда не перестаёт болтать ногами в воздухе, даже когда стоит. Очень яркая девушка. Лёгкая. Очень тёплая. На самом деле она очень мне тогда помогала, хотя мы никто и не говорили так об этом.
Настя часто и много пьёт и курит, и тогда тоже курила. Вишнёвый Чапман — я не то чтобы знаю много марок кроме этой. Я никогда не курил, даже не близко. Но в тот период, если она курила, мне очень хотелось взять у неё сигарету и тоже затянуться. Что-то в этом было сексуальное. Тогда я был полностью разбит. С тех пор прошло полгода.
С Савой мы прошли по парковке, поднялись по лестнице и вошли во внутренний двор.
По левую стену гремел какой-то праздник. На установленной сцене криво разодетые ноунеймы пели недавно выпущенную патриотическую песню.
Посредине площади давно стояла статуя — мужик тащит запряжённую им телегу. Символизирует налоговое давление.
Мы поднялись по ещё одним ступенькам и наконец прошли в сам Гринн. Во все стороны стремились широкие коридоры с высокими потолками, со всех сторон блестели приветливые магазины.
—А зачем мы здесь?
—Мне за штанами! Нам надо в befree!
—А-а-а...
—А где он?
Он задумался.
—Вроде на втором этаже.
—Вроде где-то возле Снежной королевы?
—Да-да-да, что-то такое.
Мы поехали вверх по эскалатору на второй этаж — Сава, мет восемес семъ, худющий, весь в чёрном, в той же одежде, что и на похоронах, и я, мет восемес пять, сам пошире, в чёрной футболке Crystal Castles и в широченных и очень лёгких бежевых женских штанах, купленных год назад в Екатеринбурге. И оба с непрекращающейся истерикой. Едущий вниз лысый жиртрест в серой майке проводил нас презрительным взглядом.
На втором этаже мы прошли вперёд и завалились в Читай-город. Почему-то в Грине он всегда был какой-то темноватый, света явно не хватало. Молодая продавщица с длинными чёрными волосами сидела на кассе, уставившись в телефон. Из раздела в раздел мотались стройные деловые девчонки. Белые пятна их блузок вырывались из сумрака зала, как тусклые звёзды. Однажды на каждую из них найдётся самовлюблённый дурак, готовый достать их с небес и утащить себе в карман, иногда доставая, как флюоресцентную игрушку, выглядывая сквозь дырочку в кулаке: "правда ли, что она светится?". Увлечённые волной чистого, беспримесного угара, мы понеслись бродить между стеллажами. Мы ничего не купим? Конечно, мы ничего не купим.
—О! Вот, смотри. Мураками.
Он осматривал полки.
—"Норвежский лес" отличный. Покупай.
Мне всегда очень хочется, чтобы другие разделили мои увлечения. Раньше я был с этим очень навязчивым. Потребовалось время, чтобы научиться не лезть со всем этим к большинству сограждан. Сава — ни разу не большинство.
—Да не покупаю я! Я с тиифони читаю.
—С тиифони? — мы оба говорили такие исковерканные слова быстро, высоким голосом.
—С тиифони, да. А пичатни я ничитаю. Я тока с тиифони читаю.
—Ой
—Ой!
—ОЙ!
—ОЙ! НАР-МАЛЬНА!
Мы задыхались от смеха. То, без чего нас невозможно представить, и ещё сложнее понять.
Мы дальше шарили глазами по полкам — Сава сказал, что находил здесь "Москву-Петушки". Я нашёл издание Азбуки-Классики.
—Ну что за обложка? Что за ангелочки? Позорище! Я просто не могу с того, насколько все эти современные издательства убогие. Мураками издают — ну куда ни шло, они хотя бы беленькие, красивые...
—Бе-е-ели...
—...а вот эти серийные — ну такая пошлость! Вот что за ангелочки? О чём они думали? Электричка, ангелочки — достаточно, мы постарались? Вот я видел обложку — электричка, написано — я произнёс очень отчётливо — "Москва — тире — Петушки", как бы направление следования, но это ладно, хотя уже хорошо, но в стеклах, в стёклах электрички знаешь что?
—...моя мама? ой! ой!
Я засмеялся.
—Апокалипсис! Мёртвый всадник скачет! ВОТ ЭТО я понимаю обложка!
Мы занялись своими делами. Сава бродил меж стеллажей. Я искал Мамлеева, которого уже давно разглядывал в других магазинах, потом стало интересно, найдётся ли у них Керуак...
Керуака, как и всё самое лучшее в наших жизнях, я нашёл совершенно случайно — гугл-новости выдали статью о писателях-битниках, где он упоминался, и она так захватила меня, что уже через неделю я смог заставить себя задаться целью и купить его книжку.
Тот период, в весну две тысячи двадцать третьего года, был временем довольно застойным. Наша компания — я, Сава, две Тони и Настя маленькая — уже развалилась, и после дикой и невероятной зимы 22-23 делать мне было откровенно говоря нечего и не с кем, кроме чатов ВК и лекций по истории искусств по 100 рублей за вход.
В один из скучных и жарких дней, когда всё стало совсем тошно, я прогулялся до ЦУМа и взял там "На дороге" Керуака. Ажно за 1000 рублей! Правда, в тот год я, кажется, не прочитал толком ни строчки ни из одной книжки вообще — политический паблик, Тоня Лексакова, ЕГЭ, разборки с полицией и снова Тоня Лексакова последовательно занимали всё внимание. Зато после разрыва с Тоней меня прорвало, и запоем я прочитал сначала пару вещей Мураками, а потом и Керуака.
Особенно мне нравилось читать в маршрутках: я усаживался сзади, у окна, и читал до конечной, а затем сходил и садился на обратную. Однажды, ещё зимой, я так сел на 16-ю, которая идёт аж до Северсталь-Метиз, завода на самой окраине города. В какой-то момент оживлённые заснеженные кварталы Металлурга, этого, как я его тогда называл, "второго центра города", и опустошённые многоэтажки за Боткина, одной из главных городских больниц, сменились бесконечной заснеженной трассой, и минут десять за окном была только белая гладь. Снег застилал поля, обледеневшие деревья сплетались ветками и делались какими-то невообразимыми изящными колоннадами на нашем пути. Последние остановок десять из пассажиров я несся в этой снежной пустоши совершенно один. Водитель крикнул мне на конечной: "брат, если б я знал, что ты катаешься, я б даже не поехал!". Кажется, я ему помешал.
Так я читал потом и Керуака. Моё собственное нахождение "в дороге", а ещё The Doors в наушниках (что-то такое, как мне представлялось, должен бы слушать Керуак, хоть я и знал, что дело было за двадцать лет до Моррисона) погружали в книжку, как ничто другое. И я, конечно, старался соответствовать. Длинная и толстая чёрная куртка, обязательно расстёгнутая, даже если всё ещё прохладно, синий шарф с оленями, обязательно просто перекинутый через затылок, чёрные очки — мне хотелось выглядеть разбитным больным чуваком, и, полагаю, у меня получалось — никого похожего на себя я не видел.
Из маршруток хорошо подходила 47-я. Эта идеальнейшая маршрутка проходила мимо тихих спальных районов, где, кажется, живут все самые милые девушки города, а после делала крюк и возвращалась на Медведева, где я сходил. Маршрут, таким образом, принимал почти что форму круга, а круг, как известно, идеальная форма. 47-я — ангел среди маршруток! С другой стороны, её удобство обезоруживает. Необходимость же сойти на конечной 27-й и дожидаться другую маршрутку — закаляет. Но можно было поехать и, например, на шестидесятой...
—А вот ты прикинь, — я прервал тишину, — нам там будет по сорок, песят, шесят лет. А ей всегда будет... Сколько ей было? Восемнадцать?
—Девятнадцать.
—Девятнадцать, да.
—Да я вообще в ахере полном...
Мы копались на полках. Теперь начал он:
—Я ещё прям вспоминал и думал — это очень красиво.
—Да-а-а-а, я тоже...
—Я бы хотел посмотреть на свои похороны.
—Знаешь что? У Маркеса... есть такой писатель латиноамериканский...
Сава усиленно копался в полках с самоучителями по языкам. На дуолинго у него были последовательно заброшены сербский, польский, французский и эсперанто.
—...так вот у него книжка, "Осень патриарха". Там про диктатора, который чуть ли не вечно живёт, и никто не может его свергнуть. Так вот в какой-то момент он устраивает свою смерть. Находит двойника, приглашает всех своих министров, все его хоронят, а сам он стоит за шторкой и смотрит, кто будет радоваться. Ну потом вышел из-за шторы, и всех, кто радовался, тавокнул...
Он засмеялся:
—Ура! Мироочищение!
Если бы другие услышали, как мы говорим теперь об Алисе, то, весьма вероятно, сочли бы это откровенно говоря оскорбительным. Её друг и наш одноклассник, когда мы при встрече пожали ему руку и залыбились, только вставил обратно наушник и пошёл своей дорогой, глядя в землю — и мы отлично его понимали: для него и правда улыбки теперь были очень неуместны. Но вместе с тем мы ведь правда оба думали о ней каждый день после случившегося. Те, кто всё понимает, обязательно всё поняли бы. Но для блага всех остальных просто не следовало выносить наши выражения вовне. И всё.
Сава заметил книжку Фрейда.
—О! Фрейд! Как его...
—З...з... Зигмунд!
—Да-да-да.
—Ты читал, что ли?
—Нет, просто его в статьях про психоанализ упоминают. — Он глянул дальше по полкам. — О, Юнг.
—О. Это у которого коллективное бессознательное. Ты кстати знаешь, про что там?
—Э-э-э?
—Там в общем у него есть как бы Я, Эго; есть бессознательное, то есть то, что ты не осознал, что не претерпело у тебя апперцепцию, но что всё равно на тебя влияет; а есть коллективное бессознательное. И вот коллективное бессознательное — это как бы опыт все-е-е-е-ех твоих биологических предков. Типа, даже всяких раков.
—Раковая память.
—Да-да-да-да-да!
—У него там ещё архетипы какие-то...
—Ну-у-у это уже кринж и соционика...
—Давно кстати соционикой не занимался...
Я проигнорировал и продолжил:
—...Юнг Юнгу рознь! Есть Юнг-Коллективное бессознательное, а есть Юнг-архетипы. Это, что называется, две большие разницы. Анима! Анимус! Тупое. Говно. Тупого. Говна. Говно.
Он смеялся:
—Чего?
—Это цитата.
В дальнем конце зала был терминал. Для поиска книг, что ли. Не знаю, как им пользоваться. Сава глянул на него и резко двинулся ближе.
—Не трогай! Не трогай!
—Да я не бyду!..
С минуту он изучал экран. Вдруг он схватил мышь и много раз поклацал куда зря. Терминал сделался синим и запищал.
—Блять! Блять! Еблан! — мы засмеялись.
Тихо, минуя книжные полки, мы быстро вышли из магазина. Красивая девушка на кассе, встававшая разбираться с шумом, смерила нас недовольным взглядом.
Выбежавши из Читай-Города, мы сначала по инерции двинулись вперёд.
—Ой, а что там?
—Зал... с телевизорами...
Я понял, что сморозил. Мы оба беззвучно засмеялись.
—С чем? — смог он выцедить.
—Ну... — я задыхался, — кинотеатр...
Мысли мои сильно опережают речь.
Мы вернулись назад и пошли теперь от Читай-Города налево, вдоль дешёвых маленьких магазинчиков одежды, потом вверх по ступенькам и направо, по длинному коридору, мимо кофеавтомата с пробивающим обоняние кофейным духом, что на минуту сам по себе останавливаешься, ожидая прямо сейчас получить в руку наполненный стакан. Прежде здесь стоял автомат с типа-советской ядрёно-химической газировкой по тридцать-сорок рублей; я каждый раз выпрашивал её у мамы, когда мы вместе ходили за одеждой.
Коридор был занят маленькими магазинчиками одежды подороже. Сава вдруг остановился и засмеялся.
—Жуткая розочка...
—Чего?
—Жуткая розочка!!
На вывеске магазина правда было написано "Жуткая розочка". Причём, хотя это магазин то ли одежды, то ли женского нижнего белья, шрифт в добавок к чёрному фону выбран так, чтобы идеально походить на рекламу похоронных услуг.
—Ребята! Идите сюда! — залаяла продавщица. Не похоже, чтобы у неё были какие-то товары на нас, которые она очень захотела вдруг нам предложить.
Мы побежали прочь. Мы никогда не были в Жуткой розочке. Даже не видели толком, что там продают. Некоторые мечты должны оставаться мечтами.
На том же бегственном ходу мы влетели в Фамилию, занимавшую огромную площадь в северной части Грина. В Фамилии продавались всякие иностранные вещи по более-менее приемлемым ценам. Впрочем, ни разу здесь ничего мне не подошло.
На колонне у входа были установлены экраны, выводящие видео с камер наблюдения. Несколько камер были прямо над экранами.
—Это что, специально для нас сделано?
—А в какую смотреть?
—Вот в эту.
—В какую?
—Ну вот та!..
—Какая?..
Мы сделали пару себяшек (себяшка — изначально русский синоним слову селфи из десятых, здесь — съёмка самих себя. Невозможно было не употребить это слово — прим. авт.); хотя сама фотография в виду формы своего снятия имела бесспорную художественную ценность, мне не очень нравилось, как я выгляжу. Впрочем, лучше, чем могло бы быть.
Эстетично сфоткавшись, мы полетели по всему огромному залу — мимо шорт, мимо рубашек, мимо толстенных пиджаков с этими убогими узкими рукавами, мимо трусов, сокрытых в тени, мимо полупустых продуктовых тележек, мимо самих себя. Но с направлением.
—А что мы тут ищем? — Сава усомнился в нашем направлении.
—Истину! Мы ищем истину! Где ещё мы её найдем?
—Точно не здесь.
—На-аве-е-ерное)
Ожидаемо ничего не найдя, мы вылетели вон.
Где-то между Фамилией и "Твоим" мы заговорили о психушке. Ведь я уже знал, что Сава сходил в ПНД, получил там весомый диагноз и категорию "В" впридачу. И я тоже хотел категорию "В". Кто угодно был бы рад категории "В".
Я не знал, за что именно мог бы получить её сам. СДВГ и лёгкая депрессия — мои основания для счастливых надежд. Но, конечно, не приходилось задаваться вопросом, почему Сава получил свои "Другие расстройства". Периодические приступы непреодолимого всеочищения: мытьё шесть раз в день, удаление всех аккаунтов, попытка выносить какие-то "лишние" вещи из комнаты до её полного опустошения — ну, "Другие расстройства", да, "Другие расстройства", а что же тут ещё скажешь? Начало всеочищения буйствовало в нём, он ни за что не держался. А я держался за многое, но мог отвергать ещё больше. В том числе на этом нигилизме, болезненном или выученном, мы и сошлись.
Мы вышли в одну из оконечностей Грина. И без того широкий и высокий, хорошо освещённый коридор здесь выходит в большое, облепленное большими магазинами пространство, округлую площадку с эскалатором посередине. Две шедшие навстречу девушки просто обглодали Саву глазами. Да, он очень нравился девчонкам, всем девчонкам, с первого взгляда. А ему не нравился никто! Может, в этом и дело?
Я вдруг начал совсем о другом:
—Знаешь, кстати, что я понял?
—А? — он глянул меня, часто поморгал и смущённо заулыбался.
—Не хочу, чтобы меня вот так хоронили. Не хочу... пялиться в этот бархатный потолок. Всю вечность.
—А как тогда?
—Ну, кремация!
Он подумал.
—Но тогда не будет поминок прикольных!
Тут уже я подумал.
—Ну... сначала поминки, а потом - кремировать.
—Ну если только так...
Этот опыт, стоит признать, по-настоящему нас будоражил.
Впереди был модный магазин "Твоё". Там я купил однажды пару очень неплохих футболок, так что имел к этому месту некоторое уважение. Мы обошли кругом мужскую половину тёмного зала с комфортными белыми диванчиками посередине. Я покопался в футболках, но если на них и были интересные принты, то обязательно не было моих размеров и всегда был слишком широкий ворот — а я намеренно выискивал такие, чтобы ворот полностью облеплял шею.
—Это новый стиль! Все будут так одеваться!
—Я не буду...
—Горе побеждённым!
Толком ничего не обнаружив там, мы двинулись вперёд.
—Бля, а где befree-то?
—...хз, где-то дальше должен быть.
Мы снова оказались у Фамилии и, выходит, пошли на второй круг. Befree нигде не было.
—Надо звонить в полицию!
—Не надо звонить в полицию! — мы оба дико смеялись. Женщина, раздававшая впереди пробники духов, глянула на нас даже с каким-то испугом.
С полицией у нас у обоих были особенные отношения. По правде сказать, все мои лучшие друзья однажды так или иначе оказывались в ментуре. И я в том числе. Одни — за пьянство в неположенных местах, драки или ещё какую-нибудь такую глупость. Другие — люди куда более серьёзные. Точнее, конечно, в них, в этих людях, никакой серьёзности нет — так, повесы, развратники, шпана, малолетние дебилы, сопляки. Но правонарушение, преступление их уже совершенно серьёзно — опасные, откровенно антиобщественные взгляды, порочащие честь российского человека и гражданина. Этот особенный гражданин, честнейший гражданин, честь которого зовётся "начальство" — этот гражданин не может, просто не выносит терпеть антиобщественности и единоличничества; а уж что до подставления к спинам, этим широким, отеческим спинам нашего правительства, и особенно районного правительства — подставления к спинам этого правительства предательских ножей, шуток и усмешек? К спинам, которые закрывают собой всю идущую к нам гниль, берут на себя ношу власти? И что же, к этим спинам — и нож? При всем давлении Извне? Этот гражданин, то есть российский гражданин, от такого — от ножей, от давления, вот от Извне особенно — справедливо приходит в ярчайший гражданский гнев.
То есть, конечно, он пришёл бы в такой гнев, если бы его чистому глазу, глазу, полному утренней росы, попалось такое зверство. Но его чистый глаз берегут. Не то чтобы денно и нощно — вообще-то там выходные, праздники, отпуска и ранний выход на пенсию, в общем, дело довольно козырное. Так что не денно и нощно. Но тщательно. И с интересом. Тщательно и с интересом ведётся защита чистого взора российских граждан.
Под активизированную программу такой защиты попали и мы с другим моим добрым другом с разницей в полгода по времени, разницей примерно в сорок пять тысяч рублей нашего долга перед зря поруганным обществом и с некоторой разницей в опыте. То есть, как видно, даже в этом преступный антиобщественный элемент не может найти единства.
В отличие от наших спасителей — от спасителей наших душ, забывших Родину. Родину с большой буквы (если игнорировать этот главный закон правописания, Случится Страшное). Одни и те же лица отечески берегли всю опасную, для себя же опасную молодёжь нашего края. И каждый молодой человек с любовью глядел в эти открытые лица. Без понимания, конечно. Без осознания. Но с глубочайшей любовью.
Сказано в Писании: вся жизнь русской молодёжи заключена между ПДН и ПНД. Истинно, истинно так!
—А я кстати когда был у них, мне про вас рассказывали.
Я дико засмеялся: не может быть! Саву пока что никуда не привлекали, он поэтому сильно выпадал из нашего круга.
—ГДЕ БЫЛ???
—Ну вот как подниматься от Ленина...
—ДА-ДА-ДА, ЭТО ТАМ, ГДЕ МЫ БЫЛИ!!! И ЧТО ОНИ ГОВОРИЛИ?
В такие моменты я могу только кричать и смеяться. На самом деле таких моментов прямо скажем у меня многовато.
—Они спрашивали, что вы там замышляете. Пришёл какой-то, обматерил меня, потом стушевался, ушёл.
Сава говорил с улыбкой, но чувствовалось, что опыт совсем не только смешной. Худой, высокий, как говорят, астеничный парень — в такие моменты он вообще видимо мягкий человек. Когда нас вместе вызывали к директору, я смог отбрехаться, так что директриса, гений чиновничества от школы, полностью и с успехом насела на него, навесив вообще всё, от жалоб на отопление до нацизма. Ну вот совсем не для разбирательств он сложен.
Сами того не заметив, мы пошли уже на третий круг.
—...вообще сон о-о-о-очень важен в плане менталки. Ты просто если начнёшь ложиться хотя бы между десятью и двенадцатью, станешь кушать больше зелени всякой...
—Зиё-ё-ё-ёни!..
—...то тебе уже куда лучше будет сто процентов.
—Да я не знаю, я не могу почему-то уснуть. Я хочу даже! Но каждый раз чёто оп-оп, и уже — ой! — три ночи. — он истерично улыбался, вовлечённый в проблему.
—А я короче нашёл такую штуку... вбиваешь на ютубе "лекции для сна". Я там про древний Рим смотрю.
—Я так раньше на всяких прохождениях игр засыпал... А до этого мог и расстройства личности, и какую-нибудь трудную проблему сознания включить.
—Под трудную проблему сознания действительно только засыпать.
—...и д и н а х у й...
—Я даже знаешь что думаю, — я говорил сквозь смех, — даже если лекция по трудной проблеме сознания на самом деле подразумевается быть не для сна, под неё особенно необходимо будет заснуть.
—Идите нахуй, абсолютно реал тема.
—Единственная их проблема — их не устраивает определение сознания как просто вычислений биокомпютира.
Он замешкался, пытаясь подобрать слова.
—Вопрос в том, как оно вообще порождается?
—Ну, эволюционное приспособление... Организовывать группы, привлекать самок.
—Тебе бы лишь бы самок!
—ТРАХАТЬ!!!!!!
Моя репутация шла впереди меня.
—Откуда тогда берётся квалиа?
—Что такое квалиа?
—Ну... непередаваемый... субъективный опыт. То, что есть только у тебя, и то, что ты не можешь объяснить другим.
—Ну-у-у... такое е-е-е-есть, да... но такое же есть у каких-нибудь там слонов, которые могут только, ну, трубить в свой хобот и... обниматься. Что конечно ограничивает их в выражении их чувств. То есть дело не в том, что этот непередаваемый опыт — это особый элемент... просто у нас пока нет инструмента для его передачи. Это разговор не о душе, а только о несовершенстве языка.
И я снова повторил, что у человека есть только его организм. Сава сдался и решил говорить, как есть.
—Так а как тогда у него получается сделать чюдо?
—Какое чюдо?
—Ну. Чюдо.
Меня всё это уже начинало выводить из себя.
—Так нет никакого чюда. Нет такого, чтобы нервная система вдруг стала достаточно сложной и появилось что-то особенное. — Кажется, Сава что-то хотел возразить. Я не дал ему времени что-то добавить. — У человека такой же компютер, как у обезьян, кошек и слонов. Только у него больше оперативки. Такой ПК, ну, не делает чюда. Просто лучше считает.
—Ну для меня просто сложность калькулятора вообще не объясняет, как кроме этого механизма бездыханного шестерного возникает что-то ещё... — он плескал руками, как будто взбивал в воздухе тесто. Вот-вот он что-нибудь должен был приготовить, а я как раз был голоден.
—Так нет ничего кроме, есть только этот механизм. К тому же, с чего это он бездыханный? Эта штука вообще-то нам искусство даёт, философию, революции и всю крутую хуйню. Ну, и войны, да.
Он пару секунд пытался подобрать слова.
—Мне скорее непонятна работа души...
—Ну душа это опять же религио-о-о-о-озное понятие...
—Ну чета получается что если какую-нибудь нейронку довести до сумасшедшей... э-э-э... структуризации... то у нее будет ДУХ, или как?
—А это уже... это другой вопрос совсем... ну, дух — религиозное понятие. С религиозной точки зрения, думаю, справедливо будет считать, что дух и у теперешних ИИ есть. Как и у машин, деревьев, определённых мест, высоковольтных линий электропередач и прочих интересных вещей...
Я вспомнил все высоковольтные линии электропередач, которые видел. Все высокие и крепкие деревья пронеслись у меня перед глазами. Все поля и холмы передавали "привет". Что уж тут скажешь? У большинства людей меньше духовности, чем у некоторых линий электропередач. Сава не мог этого прочувствовать: сознание и душа в его голове были переплетены с человеческим мозгом, и прорваться через это предубеждение он, очаровательный спичечный странник мира миров, способный ради чистого Интереса восемь часов идти пешком до случайного посёлка, не мог.
Мы как раз входили в особенную зону Гринна, где полукругом вмещались самые крутые магазины одежды. Из-за компактности каждого магазина, чёрного цвета как общей темы этажа и какого-то странного исходящего отовсюду блеска это место действительно выглядело очень дорогим и вызывающе модным. По крайней мере, если хочешь так это видеть. Мы обошли модный зал кругом, зашли в пару магазинов, впрочем, ничего интересного для себя не обнаруживши. Я заметил знакомый магазин.
—Вот тут... я давно ещё, этой зимой, был в Грине и вот здесь висело высокое... — я подбирал слова, — минималистичное... чёрное платье. Прям идеально на Лексаченкову.
Мы коверкали её имя, как могли. Как и все слова вообще.
Я вдруг вспомнил другую зиму, зиму 22-23. Один конкретный день с ней. В тот день мы сидели в ЦУМе, в кафе на третьем этаже, в плейлист которого кто-то по душевной тонкости добавил "Sad Eyes" Crystal Castles, и пытались делать наши домашки, больше конечно болтая о моём всём и её всём. И она была красивой! Конечно, она была красивой! Золотые волосы струились по плечам её чёрного свитера с белыми молниями, глаза взрывались небесной голубизной, её длинные руки были изящны, словно олени, несущиеся в небесах, в раю забытых коренных народов. Её взгляд, пущенный всегда откуда-то из глубины лица, пронзал насквозь. Она выглядела, как звёзды! Тогда мне даже казалось, что и ей я не просто друг. Мы болтали и болтали, мы щипали нашу картошку фри, а потом оставляли вещи и спускались на первый этаж в Пятёрочку, единственные без курток, чтобы купить чего-нибудь попить, и с тем же неумолимым успехом подымались обратно, немного все же ёжась от холода.
Она стеснялась, когда я смотрел ей в глаза, и отводила их. В одном из магазинов ей понравились розовые очки-сердечки за сто пятьдесят рублей. Они правда ей безумно шли.
—Я подарю тебе их, если разрешишь смотреть тебе в глаза.
Она отказалась.
В 21, по закрытию ЦУМа, мы оделись, спустились вниз и вышли. Двери разошлись, и всё наше зрение заполнилось белым светом. За те часы, пока мы были внутри, всю улицу запорошило снегом, и до сих пор он падал и падал сверху мягкими, плотными хлопьями. Снег был нежный, снег был всепоглощающий, снег был неожиданный, как любовь. В тот день она обняла меня на прощанье, обняла впервые. С тех пор я никогда больше не видел такого снега. Наверное, дело было не в нём.
Сава и я неслись сквозь коридоры и порожки, под недоумённые взгляды бесчисленных продавцов и покупателей громко болтая о самых важных вещах, кажется, привлекая особенное внимание, где бы ни оказались. Смотрелись мы, конечно, как дураки. Опасные дураки. Но ведь мы здесь ходили не просто так! А по причине! С направлением! Кстати, с каким? Стоп, с каким?
—Стоп, а где befree?
—Я думал, он будет около Снежной Королевы.
—Да-а-а, я тоже...
Мы остановились на месте, как вкопанные, и разглядывали друг друга, всё больше улыбаясь.
Мы прокрутили в голове каждый этаж, подумали ещё, спросили у работников. befree нигде не было.
Мы подошли к лифту и осмотрели карту Грина, вернулись на первый этаж, поглядели в интернете. befree нигде не было.
Удивительное дело — оба мы были уверены, что знаем, куда идём. Точно на втором этаже, точно где-то дальше "Твоего", немного подальше "Снежной Королевы" — тут же befree. Белый такой. С синим. Очень светлый. Красивая одежда, занятые продавцы. Что-то такое обязательно должно быть...
Мы вышли и отправились в обратный путь по Кромскому шоссе. Чертыхаясь
между улицами, шныряя между трамвайными остановками, заходя в каждый встречный КБ за водой, мы неумолимо двигались к нашей главной цели —
максимизации эффекта.
—Бля, у меня там уже наверное на карте рублей шестьсот осталось... Хорошо хоть степуху летом дают.
—Лохи не понимают, что можно просто платить кредитом за кредит.
—Всмысле?
—Ну, просто берёшь кредит, вкладываешь... — после слова "вкладываешь" мозг у меня выключился, но суть там была примерно в том, что можно платить одним кредитом за другой и всё равно тратить деньги на то, что тебе нужно. — Я вообще хз почему так все не делают.
—Да бля это пиздец как сложно звучит...
Разница между нами, а если конкретнее, то видимо между нашей психушкой, была в том, что я никогда даже не стал бы пытаться разобраться в этих схемах, пусть даже они на удивление вполне легальны. Он же их вообще практиковал, а ещё вкладывался в акции в Инвестициях "Т-склянки" — с весьма плачевным результатом; в последнее время он только и говорил о том, что надо бы их все продать. Я читал, что при его расстройстве люди вообще склонны к риску.
Издалека я завидел памятник самолёту. Огромная машина войны
взмывала в воздух с бетонного постамента.
—Как он только не падает, не могу понять?
—Его наверное уравновешивает основание какое-нибудь и арматура внутри.
Весьма вероятно. Основание правда довольно крупное
Мы зашли в подворотню и остановились у мусорок. Эта подворотня была идеальна для Четырёх позиций Бруно. Я включил их и стал подпевать, извиваясь. Сава озирался по сторонам и к стыду за меня замечал, что народу вокруг шныряет полно.
Пусть подышат накануне...
Хоть говорят, что не надышишься никак!
Вы ещё не утонули...
Но уж сверкает солнцем быстрая река
Да-да-да, я иду топить котят...
Есть такие люди, которые не могут петь без снисходительной улыбки. Как будто к самим себе снисходительной — ну да, ну, вот пою я, что уж тут, смешно пою, давайте уж тогда хоть посмеюсь, над собой сразу посмеюсь. Может, я слишком серьёзен, но вот моя искренняя позиция — никогда нет ничего серьёзней песни и танца. ОСОБЕННО если они сопровождаются смехом и улыбкой. Так что если уж петь, то только так, как будто рождаешься и умираешь в начале и конце каждой строчки. А иначе — молчи.
Мы барахтались от улицы к улице, смеясь на весь район и выкрикивая слова песен. Они вечно говорят, мол, "это ведь он даже не пил!". Чтож, это правда — в подходящей обстановке мне это правда совсем не требуется. Верно, что мы вели себя как пьяные, хотя совсем ничего не пили. Но куда важнее, что мы совсем ничего не пили, а всё равно вели себя, как пьяные — это, я извиняюсь, совсем другое дело.
—...да где хоть смысл этот... сколько ни спрашиваю, никто не знает...
—Да нет никакого смысла. Есть люди, которые патологически, биологически этого боятся, боятся этой бессмысленности. Но бояться тут нечего. Никакого смысла нет — ну и слава Богу, и хорошо. Нужно просто делать прикольные вещи, то, что тебя прикалывает. И всё.
—Да это бред какой-то, я суициднусь тогда лучше.
—Полезли на крышу!
—Ну не сейчас же!
—Ничего! — я смеялся, — надумаешь — будет как раз!
—А она открыта?
—Ща узнаем.
Мы подошли к одной из многоэтажек, я набрал в домофоне:
Домофон продрался скрежетом.
—Кто?
—Почта! — я специально басил.
Домофон запищал, дверь открылась. Мы засмеялись.
—Работает не каждый раз. Оказывается, многие знают, что у почты свои ключи.
Мы вошли и на лифте доехали до последнего этажа. Дверь на крышу оказалась открыта.
—Полезем? — я спросил очень тихо.
—Да, а потом ОЙ НАРМАЛЬНА будем в администрации.
Последние часа два мы смеялись не переставая.
—Бля, я никогда не лазал))
Мы постояли минуту, подумали.
—Да ладно, похуй, полезли, когда ещё залезем?
По ржавой лестнице, оставляющей на руках кусочки десятилетней синей краски, мы осторожно забрались наверх. Чем выше по лестнице мы поднимались, тем больше домов вырастало перед нашими глазами, тем больше взвывало машин. На площадке мы включали музыку, смеялись и шутили
—А.... как ты думаешь)... сколько останется... ХАХА... сколько... ХАХАХАХАХА...
—Дава-а-а-ай, дава-а-а-а-а-ай...
—СколХАХАХАХАХАХАХА
—...ты смꙮжешь! За ма-а-аму, за па-а-а-апу...
—Сколько несломанных косточек останется, если отсюда сигануть? — и я уже совсем взорвался смехом.
Не знаю, как его, но меня высота правда пугала.
Мне надоело бегать и танцевать. Сава тоже успокоился и залез в телефон что-то проверить.
Ветер трепал мою лёгкую футболку, запрыгивал за воротник и за пояс, ерошил волосы. Я уселся, опершись спиной о бетонный ящик вентиляции, и, как никто другой в эту минуту, наблюдал город. Серое полотно расстилалось от края до края, киша разноцветными пятнами, плюясь выхлопами и дымом сигарет, детским плачем и женским стоном, шорохом деревьев и шёпотом обманщиков, и свистом ветра — конечно, свистом ветра, носящегося от стены к стене, не находящего приюта, как и каждый человек, как и каждое человечество.
Красный — зелёный. Вдох — выдох.
Два закона смерти: люди обязательно умирают сами, люди обязательно умирают одни. Это верно. Но также верно, что люди обязательно живут одни.
Теперь никто никого не найдёт, ведь никто не оставляет следов на снегу. Никто никого никогда не поймёт, ведь нам просто нечем друг друга понять.
Я закрыл глаза, и вдруг весь мимолётный гвалт сменился на всепоглощающий шум. Шум захлестнул весь слух, и не осталось ничего, кроме нерушимой, всепоглощающей стены звука, кроме пронзающей косы цивилизаций... Дыхание Человечества — Человечества с большой буквы — заполнило собой всё пространство, и не осталось ничего, кроме него. Прямо сейчас кто-то впервые поёт великую песню. Другой вот-вот откроет революцию — самую честную, самую ужасающую. И думаешь, конечно — а ведь Алиса никогда о них не услышит.
Вдох — выдох. Вдох — выдох. Сердцебиение замедлилось. Сколько тактов осталось?
Носились машины, терпели бабы, ветер трепал мои волосы. Конечно, это совсем не море. Но я закрыл глаза и тихо запел:
Want to be free
Want to be free
And forever lasts forever
Eternitity...