3 — 'О том, как дом, построенный из слов и крови, обернулся пеплом, и что чувствует тот, кто всё ещё называет его своим'

Ты спрашиваешь, каково это — когда те, кому ты отдал всё, обращают лики к иному солнцу, как если бы прежний свет, согревавший их сердца, стал для них невыносимо тусклым, назойливо старым или просто бесполезным, и ты стоишь, глядя, как они идут прочь, не с ненавистью, не со злобой — а с той особенной лёгкостью, с какой уходят от того, кого уже давно перестали слушать?

Предательство — это не кинжал, не внезапная вспышка боли, не короткий и яростный миг измены, как говорят в трагедиях; это, скорее, бесконечно тягучее время, вязкое, будто запёкшаяся кровь или чёрная смола, что сочится из древнего, мёртвого, но по привычке ещё стоящего древа — древа, чья кора трескается под собственным весом, но корни всё ещё упрямо держатся за землю, которую давно никто не вспахивал.

В первый миг ты не понимаешь; ты смотришь в глаза тому, кого когда-то поднял из праха, из безысходности, из холода ночей, и в этих глазах ищешь — нет, просишь — увидеть знакомый свет, искру веры, тепло того огня, что когда-то горел между вами… Но видишь иное: чужое небо, жадный голод желания, путь, в котором для тебя нет места, и даже если ты попытаешься напомнить — о крови, разделённой добровольно, о доме из слов и надежды, — тебя уже не слышат, потому что взгляд проходит сквозь тебя, как сквозь бесплотную тень, как сквозь прошлое, ставшее слишком тяжёлым грузом.

И тогда ты понимаешь, что предательство — это не боль, потому что боль требует движения, сопротивления, жизни; это — тишина после неё, застывшее эхо, пепел, который уже не греет, и память о том, как всё было выстроено — колонна к колонне, камень к камню — и как теперь ты стоишь на пепелище, зная наизусть, где находилось каждое окно, каждая стена, но ничего уже не существует, кроме того, что живёт в тебе.

Ты хочешь закричать, но сам звук твоего голоса стал тяжёлым, как если бы каждое слово набухло от вины и сожаления, и уже не поднимается к губам; ты видишь лица тех, кого любишь, лица, что тебе ярче звёзд, ближе крови, дороже памяти, — и слышишь, как они говорят, что сделали это ради будущего, но их оправдания пачкают тебя, как сажа, и ты не находишь ни силы, ни права смыть с себя этот чёрный налёт.

А ведь предательство — оно не приходит как молния, нет, оно ползёт, как влага по трещине, зреет, как дурное вино в затхлом погребе, и ты чувствуешь его приближение задолго до того, как оно случится, чувствуешь каждой трещиной в груди, каждым напряжённым взглядом за ужином, каждым «потом», каждым молчанием, но ты отворачиваешься, потому что любовь — это вера, а вера — это умение закрывать глаза, даже если перед тобой — нож, и ты сам протягиваешь горло, говоря себе: «Они не смогут и не захотят.»

Иногда ты вспоминаешь их смех — не сегодняшнего дня, а тот, прошлый, свободный, неотравленный; он звучит у тебя в голове, как старая мелодия, которой ты когда-то гордился, а теперь боишься слушать, потому что она звучит фальшиво… И всё же прекрасно.

И ты начинаешь думать, перебирая в уме невозможные «если»: если бы я был иным, если бы любил иначе — хладнее, мягче, умнее, — и где-то посреди этих мыслей приходит понимание: даже если бы ты переписал каждую ноту этой симфонии, финал всё равно звучал бы также, потому что некоторые сердца от рождения жаждут другого неба, а эти души не рождены для того, чтобы оставаться, даже если их держит не цепь, а обет, и даже если ты сам стал их цепью.

Предательство — это знание, что всё, что ты строил, всё, что казалось твердыней, храмом, семьёй, не было ложью, но не стало истиной, не выдержало испытания временем, как вода, которую ты держишь в ладонях: тёплая, живая, драгоценная — и всё же капля за каплей она уходит, и ты ничем не можешь её удержать, ни ладонями, ни слезами, ни словами.

Как вода… Забавно, правда? Даже теперь — даже после стольких веков — я выбираю именно этот образ, хотя для нас, Кровожадов, вода — это то, от чего мы всегда бежали, даже когда учились ходить. И всё же именно она приходит в голову, когда нужно описать то, что уходит и не возвращается. Видимо, страх — не самый сильный инстинкт, если ему противостоит утрата.

Ты спрашиваешь, как это — быть преданным своей семьёй?

Это как если бы из тебя вынули всё мягкое, всё, что делает тебя тобой, и оставили лишь сталь — глухую, ржавую, сталь, что всё ещё помнит, как ею звали меч, а она давно уже стала кандалами.

И всё же, несмотря на это, несмотря на трещины, на ожоги, на голод, на слёзы, на вину, я бы снова сделал тот же выбор. Потому что предательство стало возможным лишь из-за любви.

А любовь — даже если она убивает, даже если сжигает до праха — всегда того стоила.