2 — 'О том, как благородный Кровожад Дон Кихот, много лет предававшийся одиночеству и меланхолии, был вызван на дуэль некой странствующей дамой, что звалась Бари, и о прочих чудесных событиях, из сего происшествия последовавших'

Will Wood – Vampire Reference in a Minor Key

В замке, стенами коими служили не столько камни, сколько мрак веков, а окнами — пустые взгляды самого обитателя, жил некий Кровожад, коего звали Дон Кихот. Этот благородный сеньор, будучи из числа старейших и могущественнейших созданий, коим надлежало бы править с железом в руке и пылающим взором, день за днём и ночь за ночью коротал в праздности и глубоком размышлении, столь тяжком и затяжном, что мог бы смутить и монаха-картезианца, прожившего полвека в молчании.

Он именовал себя Отцом, Старейшиной, Главой Семьи, но в сердце своём знал: был он более сенью тьмы, нежели светом наставления. Все дела его были как бы брошенные полотна художника, утомлённого жизнью и лишённого вдохновения: то начинал строить музей, то затевал игры для невидимых гостей, а то вдруг принимался писать трактат о вреде кровожадности — и всякий раз забрасывал дело, не окончив и трети задуманного.

Каждое новое утро, коль можно так именовать час, когда свет ускользал за горизонт и ночь, подобно застенчивой вдове, опускала покрывало на землю, начиналось у донельзя уважаемого, хотя и чрезмерно забытого временем Кровожада с одного и того же ритуала: он поднимался. Не с радостью, не с унынием — но по привычке, как часы, заведённые рукой, давно истлевшей.

Шёл он неторопливо, с достоинством, в библиотеку столь обширную, что в ней можно было бы уместить целый монастырь. Там он извлекал тома — книги, коими уже были истёрты пальцы его истрёпанной души, и вновь читал, и вновь забывал, ибо читал не ради знания, а ради звука страниц, похожих на шёпот.

Затем, бывало, брал кисть, но не успевал нанести и мазка, как бросал сию попытку, как влюблённый, что не смеет коснуться руки возлюбленной. Искусства он уже ведал. Алхимией — был соблазнён. Даже устраивал когда-то танцы с марионетками, вырезанными из костей. Но всякое это увлечение увядало, как цветок без дождя, — и оставалось ему только возвращаться в молчание.

Он пытался создать семью. Он пытался быть отцом. Творцом. Пытался подарить другим то, чего не было у него самого. Санчо. Дульсинея. Он говорил себе: вот она, цель. Он — строитель, кормчий нового века.

Внутри звучал гул — не громкий, но постоянный, как капель в темнице. Нет ответа. И нет борьбы. Есть только форма без содержания.

И потому всё чаще он спускался в склеп, созданный им самим.

Так он жил: не мёртвый, но и не живой. А ежели кто вопрошал бы, где его найти, то ответ был бы один:

Но о, дивное провидение! О, чудаковатая судьба, вечно вмешивающаяся в размеренную тоску достойных мужей! В тот самый день, когда Дон Кихот уже решил не подниматься вовсе и вечно остаться меж саркофагов, в ворота его замка постучала она.

И имя её было — Бари.

Она была, как утверждают свидетели из числа людей (а их не было, но мы, по доброй традиции, допустим их существование), подобна ветру с высоких плато: свободна, дерзка и способна поднять в воздух даже самые тяжёлые души. Её меч был звенящ, как колокол, её речь — быстра, как речка в половодье, а взгляд — горяч, как лава, вырывающаяся из кратера.

Дон Кихот, коего уж и замком-то сложно было назвать, ибо был он скорее мавзолеем, чем твердыней, поднялся. Не просто встал — пробудился.

Они дрались. И бой тот был не кровавым, но истинно рыцарским: три дня без отдыха и передышки, и ни один из них не пал.

С того дня он начал ждать. Ждать в замке, где прежде было лишь томление. Он мечтал — и это было куда страшнее крови и боли. Он строил — и впервые за века не разрушал.

Она говорила ему о мире людей. О героях, коим чужда слава, но не чуждо сострадание. О законе справедливости, что сильнее силы. И эти слова ложились в него, как семена в землю.

Он начал мечтать. Сначала украдкой. Затем — вслух. Он захотел построить место, где не будет нужды драться. Где и люди, и Кровожады смогут смеяться. Смеяться. Он шептал это слово, как псалом.

Смех.

И всё это — потому что однажды она пришла. Постучала в его гроб. И позвала жить.

Он не просил любви. Лишь бытия. И если бы она нуждалась в нём — он бы поднялся, даже из самой глубокой тьмы.

Теперь он знал, где находится его сердце.
Оно — в мечах, скрещённых с ней.
В её словах о героях, сражающихся не за славу, но за правду.
В том свете рассвета, который прежде был для него лишь временем, когда уходят в склеп.

Он всё ещё жил в склепе времени. Но теперь — в нём была дверь.

И если Бари вновь постучит…
Он откроет.

И выйдет.

Потому что ради неё он может быть живым.
Снова.
И снова.

"Если позовёшь — вернусь, Не из гроба — из мечты. Ты не плоть во мне вернула — Ты вернула завтра ты. Так что если вновь захочешь, Просто в гроб мой постучи. И я, Дон Кихот, поднимусь, Чтоб с тобой идти в лучи."

И сие — истинная правда. А если и ложь — то вкрай благородная.