0 — 'О том, как Первый Сородич, возжаждав справедливости, покинул свой дом и о дивном празднестве, им устроенном'
Не вечно же герою оставаться в стенах родового особняка, каким бы величественным он ни был! Не пристало Кровожаду, — Первому Сородичу, — чья душа пылает ярче самого кровавого заката, довольствоваться тенями покоев, когда мир столь обширен, а справедливость — столь шатка.
В сердце его горел священный огонь, сиявшей ярче даже самой жгучей жажды крови. Жажды, что терзала его род столетиями.
О, сколь велик был помысел Дон Кихота Ла Манчалана, сколь чисто было его сердце! Грезил он о дне, когда Кровожады и люди перестанут сторониться друг друга, когда исчезнет страх в глазах смертных, а вечный голод, что ныне сковывал его род, обратится не в проклятие, а в ликование, в радость бытия!
И дабы приблизить тот светозарный миг, дабы озарить души огнём надежды, решил он устроить великое торжество — невиданное доселе празднество, которому суждено быть дивным зрелищем и несравненной утехой как для бессмертных, так и для смертных. Нарёк же он его Ла-Манчаленд, дабы имя его увековечилось в памяти грядущих поколений.
О, и что за дивное было то зрелище!
Где некогда стояли мрачные стены, высились теперь арки, украшенные сотнями фонарей, горящие, будто звёзды в ночи. Где тьма таилась в переулках, там вспыхнули цвета: алые, златые, лиловые — и было то зрелище столь неслыханно прекрасно, что (по мнению славного мечтателя Дон Кихота!) даже сердца наитемнейших из его сородичей воспылали бы восторгом.
А в самом средоточии тех красот — парк дивный, подобный тем, что люди строят для веселья. Колесо обозрения вздымалось к небесам, карусели крутились, источая музыку, а ряженые Кровожады, вместо устрашения смертных, с блистательной грацией кружились в танце.
«Узрят они, — думал Первый Сородич, лицезря творение своё, — что мы, Кровожады, способны не только терзать, но и дарить радость. Да поймут, что ночь не всегда страшит, а подчас лишь баюкает в своих объятиях!»
И воистину, сперва замысел сей казался исполнимым, и все надежды сбыточными.
Жажда, что почудилась утолённой, не угасла, но лишь затаилась, подобно хищному зверю, выжидающему час свой. Гемобатончики утоляли голод, но не насыщали. Наполняли желудок, но не сердце. И Кровожады старались удержать радость, коей он их осенил, ведь был он им Первым, Родоначальником, Отцом, и с каждым годом эта задача становилась лишь труднее.
О, нет, он шагал прочь из своего дома с лёгким сердцем, с уверенностью, что оставляет за спиной царство света и счастья. Какой же великой должна быть вера, чтобы не замечать стен, что трескаются под собственным весом! Ибо разве может герой, устремлённый к звёздам, заглянуть под ноги и увидеть трещины в земле?
Сколь прекрасно было утро его странствий! Как завораживал его простор дорог, шелест деревьев, свежий ветер перемен, обещавший подвиги! В душе горела искра восторга, ведь не могли его оставить равнодушными слова рыцаря Бари о тех великих приключениях, что ждут снаружи. И ведомо было ему, что впереди ждут подвиги, великие труды, ведь он избрал путь Корректировщика! О, благородное ли это дело! Скитаться по свету, воздвигая добродетель и низвергая порок! Разве есть честь выше сей? Разве есть судьба возвышеннее?
Но если его дух парил в заоблачных высях, то дитя его, Санчо, оставалась прочно укоренённой в земле. Она следовала за ним с тем же невозмутимым видом, с каким некогда ходила по коридорам особняка. Сколь жалко видеть юность столь холодной и суровой! Он толковал ей о прекрасном — о странствиях, о подвигах, о героях! — а она смотрела на него с терпеливым, но строгим взглядом. Ужели сердце её и впрямь было столь туго к чудесам?
— Погляди, Дитя моё, — возгласил Дон Кихот, указывая на кривые улочки деревни, что раскинулась пред ними, — видишь ли ты, какая в них таится поэзия? Камень, что истёрли шаги тысяч людей, крыши, что помнят небо многих веков… О, если бы дома могли говорить, сколько бы удивительных историй они поведали!
Санчо, глядя на деревню, лишь пожала плечами и проговорила с тенью сомнения:
— Я вижу лишь покосившиеся строения и людей, измученных своим бытом.
— Ах, но если смотреть иначе! — Дон Кихот воскликнул с пылом. — Если смотреть не глазами, но сердцем, не разумом, но воображением!
И хотя Санчо оставалась строгой и молчаливой, он знал: она слушает. А ежели слушает, то, возможно, однажды увидит мир его очами.
— Мы должны быть благородны, — продолжал Кровожад с жарким воодушевлением. — Добродетель, Санчо! Без неё всё погрузилось бы во мрак, и сколь жалок был бы мир тогда! Мы, как стражи справедливости, обязаны нести свет.
Санчо покосилась на него, сдвинув брови, и, нахмурившись, спросила:
— А разве можно иначе? Разве Корректировщик смеет позволить себе речь простую и грубую? И ты, Санчо, должна учиться возвышать слова свои!
Она замолкла, зримо смущённая повелением Отца. Лишь спустя миг её губы дрогнули, и, покраснев, она неловко пролепетала:
— О… О, досточтимый… Да будет путь наш осенён… Благодатью и доброд… И добродетелью… Да прольётся свет истины… На сей мир…
Слова давались с великим трудом, голос дрожал, и румянец на щеках пылал всё сильнее. Не смея встретиться с его взглядом, она скрестила руки на груди. А Дон Кихот, однако, не внял её смущению, с торжественным жестом вознёс руку к сердцу и воскликнул:
— Как прекрасно, как величественно! Ты изрекла это, как истинная благородная душа! Ты должна гордиться, Дитя, ибо благородство твоё не имеет себе равных!
Санчо тяжко вздохнула, и щеки её запылали пуще прежнего.
Тем временем улицы деревни наполнялись шумом, но Кихот не внимал праздности толпы. Ему чудилось, что сам воздух пронзило некое невидимое лезвие, что изменило его плотность, заставило колыхаться, как под дыханием судьбы.
О, ужель это знак? Ужель грядёт испытание? Он замедлил шаг, окинув взглядом людскую круговерть, ибо некое присутствие явственно выделялось среди прочих.
Дон Кихот обернулся — и взор его, живостью и вниманием пылающий, пал на незнакомца.
И шагнул он вперёд, будучи не властен сдержать улыбку, в коей таилось всё благородство и вся доброта, что мог он излить на этот мир.